Голубая жизнь

Но он чувствовал, что ему приятнее считать именно в двух числах, – они давали вдвое больше нолей, чем тысяча сто, а в нолях такая утешительная простота.

– Ноли – ноли – ноли, – запел он.

Павловна, идя вслед за ним, строго позвала его пить чай.

Выпив стакан чая, почему-то очень горького, он решил уйти в поле, за реку, лечь там на песок в кустах можжевельника, пролежать весь день, а когда стемнеет – пробраться в город и ночевать в гостинице.

«Вот и найди меня!»

Но он передумал, – взял удочки и пошёл на реку. Выходя из ворот, он увидал в одном из окон дома Розановых Лизу, протиравшую стёкла, быстро подбежал к ней и сказал тихонько, торопливо:

– Совершенно необходимо переговорить с вами насчёт Парижа, пожалуйста, приходите вечером на кладбище…

Лиза отшатнулась, исчезла, не ответив ни слова, но это не смутило его, он был уверен, что девушка придёт. Рыбу он не удил, а пролежал весь день на берегу реки в кустах, глядя в небо – чистое, не возбуждавшее никаких тревог и дум; он дремал, просыпался и снова дремал до часа, когда солнце, как всегда распухнув и покраснев, почти коснулось крыши главного здания колонии душевнобольных.

Возвратясь домой, он поужинал, надел праздничный костюм и – сообразил:

«Придёт столяр, спросит: куда собрался? Пойду в сад…»

Но выйдя на крыльцо – сел на ступени лестницы.

«В саду – столяр увидит меня. Я – очень умный, очень догадливый, это потому, что я не люблю думать…»

Из земли чисто выметенного и выбритого Артамоном двора торчали, точно дудки, пеньки срезанного репейника, в один из них заглядывала мышь. Вдыхая теплый, влажный ветер, Миронову казалось, что эти дудки высвистывают тихонько знакомую, успокаивающую мелодию детской песни; свистят они так тихо и ласково, что даже мышь не боится игры звуков. Он видел пред собою тоненькую девушку в голубом платье, слышал её речь, необыкновенно приятно говорила она, он не понимал смысла слов, но тем нежнее звучали слова. Он думал, что продаст дом её отцу, дёшево продаст и за это отец позволит ему увезти Лизу в Париж, в комнату для одинокого.

Миронов долго сидел в состоянии полузабытья и очнулся разбуженный криками, топотом мальчишек, они ловили кого-то, вечернюю тишину пустынной улицы грубо рвал звонкий вой:

– Забегай-и, держи-и…

Миронов встал, – маленькие стенные часы в кухне предупредительно ударили восемь раз.

– Пора, – сказал Миронов, – пора!

Вышел за ворота и, помахивая тросточкой, пошёл вверх по улице к песчаным холмам, на их серых горбах изогнулся кирпичный, покрашенный мелом квадрат ограды кладбища, тускло поблескивала жесть креста часовни. Кладбище было новое и не густо засеяно могилами; между могил сиротливо торчали засыхавшие в почве, ещё недостаточно удобрённой трупами людей, рыжие сосны, чахленькие берёзы; серые былинки, пронзая песок, сиротливо тянулись к небу, пыльно-зелёные комья травы прятались в тени по бокам могил.

Миронов медленно шагал по дорожке, усыпанной щебнем; муравьи тащили палочку сухой хвои; он прицелился тростью в муравья, ткнул, не попал и, усмехаясь, сказал:

– Ну, всё равно, живи!

Через ограду видна была полоса дороги, по которой должна была подняться сюда Лиза Розанова. Там, внизу, стекали к свинцовой реке два потока домов и садов; изредка между ними появлялись, исчезали игрушечные фигурки людей, – Миронов погрозил им тростью, говоря:

– Всем вам быть здесь, а я – в Париж! У-у, надоели…

За рекою дымила грязным дымом труба завода, пачкая небо, ещё красноватое на горизонте; сбоку на красноватое пятно надвигалась тёмная и какая-то хвостатая туча, – Миронов вспомнил любимое словечко столяра:

«Скука».

И тотчас увидал его: держа бороду в кулаке, сунув другую руку за нагрудник передника, столяр медленно, равномерным шагом шёл, как бы измеряя землю около дороги, поднимался вверх к песчаным холмам.

Миронов замер на месте, сдерживая дыхание, сразу поняв:

«Следит за мной. Только что я подумал о нём, он – тут!»

Столяр прошёл сорок пять шагов; круто повернул в поле, в сторону от дороги, к двум старым соснам, всё время ведя сам себя за бороду.

– Врёшь, не обманешь, – тихо сказал Миронов и присел у ограды на корточки, следя за столяром в сквозной квадрат между кирпичами. Дрожали ноги, и где-то в теле, в груди, дрожал злой испуг. Миронов встал на колени, прижался грудью к тёплым кирпичам и, размахнув руки, как бы распяв себя, сунул кулаки в отверстия ограды, показывая столяру кукиш и бормоча:

– Врёшь, врёшь…

Тот, внизу, снова подошёл к дороге, остановился и начал что-то делать руками, – Миронов тотчас понял: столяр хочет убедить его, что считает на пальцах. Столяр стоял спиною к нему, смотрел в улицу, откуда сейчас должна выйти Лиза, и когда она выйдет… Невозможно представить, что случится тогда, но, конечно, будет что-то страшное. Миронову хотелось кричать. Но Лиза не появлялась, а тот снял с головы чёрный свой венчик, угрожающе встряхнул волосами, снова надел ремешок и не спеша пошёл вниз.

«Спрячется где-нибудь и поймает её или меня…»

Миронов уже ясно сознавал, что сам он спрятаться от столяра не может, столяр везде найдёт его, заставит жениться на отличной девице, заставит делать всё, чего он, столяр, пожелает, сделает его своей собакой, как сделал силача Артамона.

Крепко прижавшись лбом к шероховатому кирпичу, Миронов вдруг вспомнил вопрос столяра:

«Кто твой хозяин?»

Отвратительно усмехнулся столяр, спросив об этом.

«Он знает, что меня некому защитить, он знает это…»

Там, внизу, где спрятался столяр, из-за края земли, горою, как дым большого пожара, вздымались облака, такие плотные, что наверное по ним можно ходить.

Вздрагивая от страха, он вспоминал речи столяра, всё более глубоко проникая в их смысл.

«Тебе удивлять людей – нечем», – удивлять людей, значит: жить не так, как все, а главное – не думать ни о чём, кроме обыкновенного. Жить, чтобы никто не мешал. Но, видимо, так жить нельзя, когда есть столяр, он, лукавый, понял, что человек не имеет хозяина, сирота – человек, и вот делает с ним всё, что хочет.

– Конечно – так, конечно, – почти кричал Миронов. – Они все говорят – бог, бог, а распоряжается столяр… Как собаками. Как будто охотник…

Эти гневные, горестные догадки подавляли Миронова. В то же время он ясно ощущал их бессилие, чувствовал, что они не нужны ему, что столяр насильно вогнал в него эти мысли, – до знакомства с ним таких мыслей не было.

Над кладбищем ползли измятые, серые тряпки облаков, замазывая небо грязными пятнами; вот так же мать, пьяная, хватала грязную тряпицу и, вытирая ею стёкла окон, шкафа, зеркало, замазывала прозрачность масляными ласинами.

Повеяло сыростью, песчаные холмики могил потемнели; Миронов встал, посмотрел на дорогу, она как будто ушла в землю, тогда быстро, но стараясь, чтоб щебень и песок не скрипели под ногами, он пошёл домой, а войдя в улицу, увидал, что окна Розановых ещё освещены. Он подбежал к окну, постучал в раму тростью, и, когда на улицу высунулось круглое лицо Клавдии Стрепетовой, тихо сказал:

– Скажите ей, чтобы опасалась столяра!

– Что? – тоже тихо, испуганно спросила девушка. – Да, да, он – следит…

Окно закрылось, точно какая-то большая птица сложила крылья; Миронову послышалось, что за стёклами раздался крик испуга, потом – смех. Оглядываясь, он перешёл улицу, вошёл на свой двор – с крыльца поднялось что-то маленькое, тёмное, оно издали, не касаясь Миронова, толкнуло его в грудь, он отшатнулся.

– Кто это, кто?

– Ну я, – ответил голос Павловны.

Миронов присмотрелся, – да, это она.

– Столяр спрашивал.

– Меня нет дома, – строго, но тихо сказал Миронов. – Меня никогда нет дома…

Вошёл в свою комнату и, не зажигая огня, не шумя, разделся, лёг в постель. Не спалось, покусывали комары, щипала тревога, и казалось, что столяр где-то близко, возможно, что он в саду, притаился под окном или сидит на крыше, около трубы, держа себя за бороду, придумывая, что завтра сделать с Мироновым. Сбрасывая одеяло, Миронов садился на кровати, спускал ноги на прохладный пол, прислушивался, – всё было тихо, по крыше лениво стучали капли дождя; комнату наполняла плотная, тёплая тьма, в ней одиноко ныл заплутавшийся комар. Миронов взял подушку, положил её себе на колени и – ждал:

«Комара надо убить».

Его покачивала усталость, он валился на бок, дремал, не выпуская подушку из рук, и, снова просыпаясь от какого-то внутреннего толчка, садился на кровати, слушал, наблюдал, как медленно, сквозь неподвижные, тёмные листья цветов на окне, комнату наполняет сероватая пыль рассвета, присматривался к суетной, бессвязной возне воспоминаний, покорно ожидая, когда всё это оборвётся, исчезнет. Был такой момент: вдруг всё сжималось тяжёлым комом и сбрасывало Миронова в чёрную пустоту, в безмолвие, в неподвижность.

Этот момент наступил, когда уже взошло солнце, облив стёкла окна расплавленным жемчугом, – Миронов оглушённо свалился на постель, уснул, но тотчас же, как показалось ему, был разбужен странным каким-то скрипом.

В комнату вошёл человек, одетый в жёлтое, пронзительно скрипя, он бесцеремонно сел на кровать, взял руку Миронова одной своей коротенькой, влажной рукою, вынул из кармана чёрные часы и, глядя на них, спросил высоким голосом, в тоне старого приятеля:

– Ну, что же мы чувствуем?

– Ничего не мычувствуем, – сердито ответил Миронов.

– А что же вам болит?

– Что такое – вамболит? – задорно и насмешливо спросил Миронов.

– А спали как?

– Лёжа.

Миронов засмеялся, восхищаясь бойкостью и остроумием своих ответов. Он чувствовал себя бодро, даже весело, а человек этот нравился ему, хотя он дышал запахом ваксы, но – тучный, коротенький – смешно напоминал ожившую игрушку «ванька-встанька». Лицо у него было надутое, синее, и по синеве его забавно плавали какие-то необыкновенные, жёлтые глаза, как звёзды без лучей, – такие звёзды бывают влажными ночами. Миронов взглянул в окно, – по небу быстро плыло синеватое облако, напоминая что-то вчерашнее, неприятное…

Щёлкнув челюстью, человек потёр ладонью свой синий подбородок и сказал:

– Вы меня знаете, – нет? Я – фельдшер Исаков, Исааков…

Миронов несколько смутился спросил:

– Который час?

– Половина первого.

– Ого! Я есть хочу.

– Это очень полезно, – одобрил фельдшер Исааков, засовывая в карман жилета чёрные часы.

В комнате стало светло, слова плавали в солнечном свете радужными пузырями, следя за их полётом, Миронов сказал:

– Вот и всегда бы так!

– Что?

– Всё.

Он и внутри себя чувствовал радостное, лёгкое, приподнимавшее его с земли. Босый, в нижнем белье, он пошёл в кухню умываться, но в двери остановился, увидав склонённую над столом светлую голову в тёмном венчике, – столяр, согнувшись, что-то писал карандашом в грязной, растрёпанной книжке. Миронов бесшумно повернулся и сел на постель. Всё бодрое, радужное тотчас погасло.

– Что такое? – нараспев спросил фельдшер, щупая его виски липкими пальцами, – Миронов отвёл его руку, тряхнул головою, спросив шёпотом:

– Это он вас привёл?

– Ну да! А – что?

– Он – где ночевал?

– Я знаю разве? Ночуют обыкновенно дома.

– Он – необыкновенный.

– Почему?

Миронов не ответил на этот и несколько других вопросов фельдшера; упираясь руками в край постели, он покачивался, кусал губы и напряжённо думал: как избавиться от столяра?

Скрипя подошвами, фельдшер ушёл в кухню, а Миронов, подбежав к окну, начал сбрасывать горшки цветов с подоконника в сад, он уже занёс ногу на подоконник, когда железные руки схватили его сзади под мышки. Не видя, он знал, чьи это руки, и, не сопротивляясь, подчинился их силе, молча позволил отвести себя на постель, опрокинуть на спину. Крепко закрыв глаза, он слушал шёпот двух голосов и, различая во тьме серенькие крючки слов, следил, как они, ловко сцепляясь, образуют непонятное. Вот фельдшер шепчет:

– Авыда, вноза…

Эти слова летели сквозь него, как серые, шероховатые тени, тревожно волнуя, – он открыл глаза.

– Ты что же это, сирота, а? Захворал?

Зелёные лучи глаз столяра разбудили у Миронова смутное воспоминание: он видел где-то эти два луча, это острое, ястребиное лицо, видел давно, ещё будучи маленьким.

– Ну, что смотришь, – не узнал?

«Сам напоминает», – подумал Миронов и сказал:

– Кажется, я вас видел…

– То-то.

– Надо брому.

«Добрый – это я, – соображал Миронов, – они дадут яду, я думаю…»

Он отодвинулся к стене, сел, поджав ноги, опираясь о стену затылком, уставил глаза в угол, в потолок и вздрогнул, похолодев: на потолке отчётливо выступил зелёный квадрат картины «Смерть грешника», на краю картины, безмолвно смеясь, стоял остромордый дьявол с козлиной бородою. Всё сразу стало понятно и остановилось. Вот почему Столяр испортил голубой дом и так легко скользит по воздуху, вот почему он любит устраивать кутерьму и кавардак.

«Кто твой хозяин?» – спрашивает он, торжествуя, потому что знает: Миронов Константин не верит в обыкновенного бога, обыкновенных людей. Всё – ясно. Но – что же делать? Было очень страшно и жарко. Не разгибая ног, не разняв рук, обнявших колена, Миронов повалился на бок.

– Я спать хочу.

– А кушать? – спросил фельдшер.

– Спать буду.

– Это тоже полезно.

Они ушли. Столяр тихонько сказал:

– Как дитя…

Этим он мог обмануть фельдшера, но не Миронова, Миронов уже понял, догадался, что надо делать, но – прежде надо спрятаться от Столяра.

Полежав несколько минут, чутко прислушиваясь к тишине, он встал, накинул на голову простыню, окутался ею, взглянул в зеркало и, вздохнув, пожалел, что у него нет бороды, – с бородой он был бы похож на воскресшего Лазаря. И тотчас трепетно отшатнулся от зеркала, определённо ощутив, как блестящая глубина потемнела и тянет его в себя, требует, чтоб он упал в неё. Он схватился рукою за косяк двери, тихонько прошептал:

– Я – сейчас, господи, я иду…

Он заглянул в дверь, кухня была пуста, на столе, солнечно сияя, стоит самовар, седенькие клочья пара вьются над ним. Миронов подошёл и повернул кран, – сделать это было необходимо. Но когда, дымясь и тая, на поднос потекла стеклянная струя воды, он испугался, замер, прислушиваясь: где-то на дворе шамкала Павловна и, точно удары молотка, звучали слова Столяра:

– Сам? Ну?

Сам – это, конечно, бог, тот, простой бог всех людей. Значит, проклятый Столяр уже понял, что Миронов идёт к нему, простому богу. А может быть, он сказал: «Сомну!» – угрожая старухе.

Задерживая дыхание, едва касаясь ногами пола, Миронов вышел в сени, поднялся по лестнице на чердак, вдохнул много жаркого, едкого запаха пыли, кошек, птичьего помёта и притворил за собою дверь, встал на колени лицом к голубому полукружию слухового окна и запел, крестясь, кланяясь:

– «Спаси, господи, люди твоя…»

Но, забыв дальнейшие слова гимна, он подумал, встал, подошёл ближе к окну, громко сказал в небо:

– Я – виноват, виноват, я верую, я прошу…

Но Столяр был ближе бога, он услыхал покаяние жертвы своей и закричал тревожно:

– На чердаке ищите!

Миронов бросился к двери и начал стаскивать к ней всё, что было на чердаке, – поломанную мебель, какие-то ящики, корзины, доски, заваливая этим хламом дверь, он крестил его и бормотал:

– Господи – помилуй!

А Столяр уже вбежал на лестницу, торкался в дверь и всё кричал:

– Константин, – брось дурить! Отопри! Что ты? Слушай, что скажу…

– Боишься? – громко спросил Миронов и засмеялся, чувствуя себя в безопасности, зная, что Столяр не может преодолеть знамение креста.

– Константин! Али я тебе не приятель?

– Нет, – решительно крикнул Миронов и, схватив кирпич с дымохода, бросил им в дверь; удар пришёлся по дну ящика, и гулкий звук увеличил решимость Миронова сопротивляться Столяру. У двери всё ожило силою Столяра, шевелились стулья, скрипели и падали ящики, Миронов смотрел и смеялся над бессилием врага.

Но вот, уступая напору его, дощатая дверь треснула, приоткрылась, вещи распались, раздвинулись, упала и дверь, в раме её явился во весь рост Столяр, – это изумило Миронова, но всё-таки он успел схватить ещё кирпич и швырнуть им под медный клин бороды Столяра, – тогда Столяр крякнул, взмахнул голыми по локти руками и с треском, с громом покатился вниз, а Миронов, исступлённо радуясь, прыгал, кричал, бросал вслед врагу своему всё, что мог бросить, и хохотал, слыша тоже исступлённый вой отчаяния:

– Пожарных надо! Водой! Погубит он себя…

Миронов оборвал свой смех, прислушиваясь. Там, внизу, гудели голоса людей, взвизгивали мальчишки, и весь шум покрывал солидный бас, знакомый голос уважаемого Ивана Ивановича Розанова.

– Ты сам и свёл его с ума.

– Да, – крикнул Миронов, – это он, он! Вы знаете – кто он? Видите? Ага!

Он задыхался от радости, – все поняли, кто таков Столяр, он уже хотел сойти вниз, но его остановил тревожный крик Столяра:

– Только – не бей, Артамон, гляди, не бей, прошу!

Значит – Артамон тоже понял Столяра и возмутился против него? Но возчик боком протиснулся в дверь, не глядя растолкал пинками и ударами колен всё, что лежало на пути его, и, вытянув руки, растопырив пальцы, свирепо открыв трёхугольный рот, шёл на Миронова, рычал:

– Ну, чего ты, чего, а?

Было ясно, что Столяр приказал возчику считать Миронова лошадью.

– Я – не лошадь, – забормотал Миронов, поражённый хитростью Столяра, отступая от рук, вытянутых, как оглобли, а возчик лез на него и гудел:

– Ну, не бойся, чего ты?

На голову Миронова опустилось твёрдое, горячее, он уже не мог двигаться дальше, возчик загнал его в жаркий, железный угол; тогда Миронов сделал последнюю попытку спастись от Столяра, – он опустился на четвереньки и пополз встречу Артамону, но тот схватил его поперёк тела, приподнял, опрокинул вниз головою и рявкнул:

– Поймал!

Мироном ударился головою о жёсткую пыльную тьму, тело его как бы растаяло, разрушилось.

Потом тьма медленно расплылась, Миронов почувствовал, что лежит на чём-то мягком и качается, летит; ноги и руки у него отломлены; голова неестественно раздулась и стала так тяжела, что нет сил поднять её; в ней кружились, стирая друг друга, светлые и чёрные пятна, чуть слышно звучала мелодия песенки отца:

Семь су,Семь су,Что нам делать на семь су?

Над ним ослепительно сияло голубое небо, в мягком этом свете плыли белые, неясных форм, фигуры, увлекая его; вот две из них склонились над ним, умело и быстро приделали ему новые, очень слабые руки и ноги, вычистили голову, сделав её лёгкой, точно пустой, и, качая, понесли его выше, в голубое. Миронов понял, что бог услышал его и похитил с земли, послав за ним ангелов. Так это и было: вот он, бог, сам явился пред ним, белый, высокий, в золотых очках, он ответил на радостный крик Миронова безмолвным, но ласковым кивком головы и проплыл мимо, опахнув лицо его прохладным веянием и запахом цветов.

Восхищение Миронова было тем сильнее, что он видел не простого, старого бога обыкновенных людей, но настоящего, мудрого создателя бесконечной, певучей тишины. В его мире всё было тихо, ласково; необыкновенно прозрачная, почти невидимая вода омыла Миронова, и когда создатель голубой тишины снова явился пред ним, Миронов уже знал, что с этим богом необходимо говорить на языке Парижа.

– Je vous remercie, mon Dieu, – сказал он, – je vous remercie, que vous… [2]

У него не нашлось больше слов, и он продолжал по-русски:

– Вы извините, я ещё плохо знаю язык, мне трудно. Мне было страшно трудно! Тот, старый, простой бог не имел силы помочь мне. Я не люблю его, я хотел к вам, давно уже…

– А – как давно? – спросил создатель голубой тишины, отечески ласково глядя в глаза его, поверх очков.

– Toujours – всегда, – сказал Миронов и спросил: – Я ведь не опоздал?

– О нет! – улыбнулся создатель. – Ко мне – вообще – не торопятся.

Миронову послышалось, что это сказано с грустью, с упрёком.

– Oui [3], – согласился он, чувствуя, что голубые мысли и слова меркнут в голове его, тревога покалывает сердце, – тревога, что не успеет он сказать всё, что нужно. – Да, да, – они там не торопятся; они все женятся на отличных девицах, на Фимках, на Серафимках, чёрт их возьми – pardon! Они там, знаете, как собаки, – ужасное бесстыдство! Потом – рожают, едят мочёные яблоки и жадничают, жадничают невероятно! А я – вы это знаете – ничего не хочу… Бог, – тот, обыкновенный, их бог, не обращает на них никакого внимания, и всем командует Столяр, вы, конечно, знаете! Вы знаете – я первый понял Столяра, он – дьявол пустяков, кутерьмы, дьявол кавардака. Он выдумал свадьбы, мочёные яблоки, пьянство, пироги с рыбой, игру в карты и всё, чего я не люблю, не хочу, не хочу…

Вспомнив о проклятом Столяре, Миронов рассердился, начал кричать, но создатель голубой тишины взял его за руку и, перелистывая другою рукой книгу законов своих, спросил ласково:

– А голова – часто болит?

«Голова – la tete», – вспомнил Миронов и, подняв руки, пощупал голову свою, – она была гладкая, холодная, как глобус.

«Предполагается, что это висит в воздухе», – вспомнил он, сжимая голову ладонями, пробормотал эти слова вслух и жалобно запел:

Чижик, чижик, – где ты был?

– Много присочинил? – спросил я доктора Александра Алексина, когда он рассказал мне историю этой болезни.

– Конечно, ты бы присочинил больше [4], – ответил он, усмехаясь. – Историю эту рассказал мне коллега, когда я лечил перелом руки Миронова. Миронов этот выбросился из окна, увидав столяра, который пришёл навестить его. А на днях я снова встретил Миронова, он явился ко мне с бронхитом. Разговорились, вспомнили друг друга. Его трудно забыть, – рожа незабвенная. Он, кажется, большой жох [5], хотя вид у него кисленький. Это его «Переплётное заведение» на Морской…

Константин Дмитриевич Миронов заглянул скучным, тёмным глазом на дно стакана, усмотрел там нерастаявший сахар, тщательно выскреб его чайной ложкой, отправил в рот и, облизнув жёсткие усы, вздохнул.

– Да, вот какой случай вывиха разума! Что ж, – приступим к делу?

Тонкими пальцами очень длинных рук он взял карандаш, кусок бумаги.

– По рекомендации уважаемого доктора Алексина и как вы сами тоже книжный человек, я вам поставлю за кожу… за коленкор… Дорого? Ну, что вы! Как раз в меру стоимости…

Он подробно рассказал о ценах материала, о капризах рабочих, о тяжести налогов и о многом другом, что должно было убедить меня в его бескорыстии. Говорил и гладил ладонью свой бугроватый, по-татарски обритый череп, с большими ушами, они оттопырились, напоминая ручки чемодана. Большой, серый нос опускался на жёсткие щётки подстриженных усов. Скулы его странно двигались, глуховатый голос звучал однотонно, бесцветно, казалось, что Миронов жуёт и сосёт свои слова. В маленькой, тесной комнатке очень душно от запаха кожи, клея и машинного масла. Где-то в углу, над шкафом с книгами, неохотно погибала муха.

– Скажите, – как вы почувствовали, что разум возвращается к вам?

По столу, щупая бумаги, цепко ползают пальцы правой руки с чёрными ногтями. Глядя тусклым, косым глазом в угол, где погибала муха, Миронов неохотно говорит:

– Я ведь почти забыл всё это, да вот доктор понудил вспомнить. Неинтересно и стыдно несколько; даже – обидно, если подумать, что люди сходят с ума вообще на чём-нибудь умном, например – царями воображают себя, зверями, – вообще что-нибудь возвышенное или смешное затемняет душу, а у меня – глупость! Там был один инженер, так он вообразил себя шахматным конём, прыгает перед дверью направо, налево, а в дверь не может попасть, – смешно. Когда тамошний доктор рассказал мне, что я его за бога принял, – очень неприятно было мне слышать это, хотя доктор – человек приличный. Но всё-таки…

– Столяр? Столяр, конечно, помер; впрочем – не особенно давно, года четыре тому назад, когда я уже здесь жил; я ведь здесь девятый год по случаю слабости груди. Он предварительно спился, столяр. Пришлось мне судиться с ним, – за одиннадцать месяцев, покамест я хворал, он, своевольно управляя моим имуществом, такого нагородил!.. Он был действительно безумный, вроде вот этих писателей – поэтов…

Миронов ткнул пальцем в какую-то книгу, – обложка с неё была сорвана, – покашлял, погладил горло.

– Как же, книги я читаю в свободное время. Больше – на ночь. Нет, книги на меня не действуют. Да и неинтересно пишут теперь. Любовь, любовь, но ведь не все в этом нуждаются.

– Французский язык полезен для корешков; французских книг переплетаю немало. Итак: тринадцать томов в кожу, – библия, конечно, по другой цене, это книга толстая…

– Что это, как вас столяр интересует? – спросил Миронов как будто обиженно и продолжал вялым тоном:

– Обыкновенный субъект, вполне достойный своей участи. Был у него расчёт женить меня на племяннице своей, вот он и кавардачил, глядя на моё, как уж на своё. Ну, я с Розановым, тестем моим, довольно основательно прижал его, он Розанову за лесной материал сильно должен был.