скачать книгу бесплатно
– Бэ Эм Вэ эр 32, – гордо сказал мужик. – Произведено в городе Мюнхене. Двухцилиндровый, 494 куба движок. В любую горку подъём берет. Сейчас таких уже не делают.
– Старый?
– Ну, как старый? Десять лет. Я как в двадцать четвёртом демобилизовался со сверхсрочной, так и приехал на нём, прямиком из Баварии. Да по нашим дорогам погонял старичка…
– После войны? – задумался Стас. – Ах да, здесь же война с немцами была…
Мужик посмотрел на него как-то странно.
– Я вот думаю, – сказал Стас, – ведь если к этому… соху привязать… Это сколько же можно вспахать!
– К мотоциклу? – ещё больше удивился мужик. – Зачем, когда трактор имеется?.. И откуда соха, плугом пашем!.. Ты, парень городской, впервой, небось, в деревне-то?
– Я? – усмехнулся Стас. – Нет, не впервой.
– Ну, конечно! Ты же из этих… из студентов, которые в монастырь давеча приехали?
– Из них.
– Ну, тогда у тебя мужик сохой землю пашет и лаптем щи хлебат… Дас ист айн русиш швайн… Начитался, поди, Некрасова, – мужик обиженно махнул рукой и повернулся идти домой.
– Скажите! – позвал его Стас. – А у вас в Мологу рожь ещё возят?
– Ещё возим, – сказал мужик с какою-то злобой. – Покуда ещё возим. На корм скоту ещё берут. Вот только скоро затопят её, Мологу-то…
– Как так?
– А вот так. Сидят в Москве умники… электрификаторы. – Мужик затейливо выматерился и ушёл в дом. Стас вообще ошалел: давненько не слышал он мата, разве только на ярмарке.
Он двинулся к монастырю. Там у ворот стайкой топтались мальчики и девочки, в которых он не сразу признал своих соучеников из реального училища. Ну да – лица проявились как на фотопластинке, вот только имён он, хоть убей, не помнил. Нет, одно помнил: Алёна. Вот она, болтает о чём-то с маленькой и немножко кривоватой белобрысой девочкой с косичками, а рядом дылда в очках, с начёсом. Вид у них у всех какой-то нездоровый. Даже Алёна (здешняя), ежели приглядеться… Рожица бледновата, веки подёргиваются…
Вот она и была моею зазнобой, подумал Стас. Наверное, про неё пытал меня старик Минай. А ведь ровесница моей Дашеньки! Под горло ему – в который раз за день! – подступил комок. Но он сдержал себя и подошёл к группе.
Чернявый подросток покрупнее прочих, явно излишней полноты, красовавшийся среди парней помельче, показал пальцем на Стаса, и проверещал нарочито писклявым голосом:
– Оклемалси, болезнай?..
Как звали юнца, Стас не сразу вспомнил. Кажется, были с ним какие-то конфликты… Но уж из-за чего – конечно, нипочём не угадать. Может, из-за девицы какой? Хоть бы из-за этой вот Алёны?.. А та стрельнула в его сторону глазами и отвернулась к своей собеседнице. Стас немедленно разгадал этот не сильно хитрый женский приём, однако ничего, кроме лёгкой грусти, он в нём не вызвал.
…Практика шла своим чередом. Стас, обнаружив в храме фрески из своего сна, совершенно точно заменившие другие, которые показывал им отец Паисий в первый день практики, пережил по этому поводу изрядный шок, но теперь внешне спокойно срисовывал их. Ангелина Апраксина, понаставив ламп на треногах, фотографировала стены Рождественского собора «по квадратам»; Алёна ходила за ней и заносила сведения в специальный журнал; остальные под руководством Маргариты Петровны оценивали состояние фресок, зарисовывали роспись на большие листы бумаги, чертили таблицы.
Когда закончили с первым ярусом, девицы наотрез отказались лезть на второй, кроме Маргариты и Ангелины, которые были в брюках. Все посмеялись. Стас молча перетаскал наверх треноги, лампы и аппараты и помог их закрепить; помогал ему Витёк Тетерин, а Дорофей и Вовик Иванов, ухватившись руками за брусья, качались на лесах в ожидании, что, может, девицы всё-таки наверх полезут.
Потом материализовался несколько опухший проф. Жилинский, который, хоть и числился официальным начальником практики, студиозусов своим вниманием не баловал, проводя время либо в прогулках по окрестностям, либо в тёплых беседах с отцом-настоятелем.
– Тэк-с, – сказал он. – Что вы сегодня успели?..
Посмотрел и ушёл.
На другой день все девушки, смущаясь, появились в храме в брюках. До чего крепки условности, думал Стас. И причина не в том, что тут храм божий – получено же было разрешение от отца Паисия, – а в том, что брюки – «не женская одежда». Вчера им было стыдно лезть наверх без брюк. Сегодня им стыдно ходить в них. Стыд: чувство, эмоция – одинаков в обоих случаях, и хотя в брюках лазать по лесам и впрямь удобнее, их еле уговорили, – и при этом, что самое удивительное, у каждой в багаже были брюки! Он вспомнил, как пытался внедрить в быт односельчан карманы: никто не согласился! И не потому, что котомка или узелок удобнее, а в том, что все ходят с узелками, повешенными на пояс или палку, и никто – с нашитыми карманами. Не нами заведено… Не нам менять… Всё же человеческое общество излишне косно.
Фрески, когда-то сделанные им самим, он срисовывал на листы бумаги творчески. Не копировал, со всеми потерями, нанесёнными росписи тремя столетиями, но и не повторял того, что делал когда-то, а слегка улучшал. В своё время, начиная работу снизу, он по ходу продвижения вверх, к куполу, нарабатывал мастерство, и теперь видел, где можно сделать лучше. Ну и, наконец, бумага – это не каменные стены, на бумаге можно развернуться в полном объёме отпущенного Господом таланта.
Однажды к нему подошёл игумен, погладил по голове:
– Справедливо хвалил тебя профессор, отрок. Ты и впрямь рисовальщик изрядный!
По окончании рабочего дня Маргарита Петровна повела девиц мыться в купальню с банькой на берегу реки. Мальчишек отпустила: отдыхайте, где хотите. Дорофей Василиади заявил, что они пойдут купаться у запруды, а Стас решил прогуляться по окрестностям, посетить поля, на которых работал, а то и – чем чёрт не шутит – поискать дома той поры, хотя понимал – вряд ли найдёт. Сон есть сон!
Четверо однокурсников, удалившиеся от него шагов на тридцать, неожиданно остановились, пошептались, и Дорофей со своим верным Вовиком вернулся к нему.
– Слабак, мы даём тебе последний шанс показать свою смелость, – высокомерно сказал Дорофей. – Идём подглядывать за девчонками, а ты пойдёшь первым.
У Стаса едва глаза на лоб не полезли:
– Совсем ты, Дорофей, дурной, – сказал он. – Чего там подглядывать-то? – и, отвернувшись, пошёл в сторону полей.
– Трус! Боишься, да? Всё про тебя понятно! – неслось ему вслед. – Не пацан ты! Тряпка!
…Он нашёл своё поле. Молодые ростки яровых проклюнулись куда лучше, чем когда-либо у него. Сеют, наверное, не в разброс, а машиной, равнодушно подумал он. Удобряют. Не его теперь это поле, да и жизнь – отрезанный ломоть. Всё другое. На тракторе в одиночку вспашешь больше, чем раньше на лошадках – целой деревней. Какое занятие найти хрестьянину? Не видать здесь молодёжи; сбежала туда, где заводы, где иная жизнь. Остались дети, старики, да мужики вроде того, с мотоциклом. Редко-редко бабки затянут вечером заунывную песню; чтобы молодые горланили до утра – теперь такого нет.
Вот и опять Стасу взгрустнулось.
Опушка оказалась куда дальше, чем он помнил по своему сну – вырубили лес-то. Всё же добрался, прошёлся – не было здесь таких старых деревьев, которые могли бы помнить его. Спустился к реке. Окунулся, долго сидел на берегу; вдруг увлёкся интеллектуальным занятием – взялся подсчитывать, сколько же ему было бы лет, если бы сон был явью. Там он счёта лет не вёл, да и никто не вёл. Никто не говорил: было дело в позапрошлом году (или в году 7097-м от Рождества Христова). Говорили: это было в год, когда Ерошку-малого волки с покосу утащили, или в год, когда большая вода стояла… Однако посчитал – выяснилось, что с учётом прожитого во сне он стал ровесником двадцатого века. Потом подсчитал, сколько уж не видел он Алёнушки. Получилось, что больше месяца.
Когда он подходил к селу, вечерело. Мычали коровы. Метрах в ста от него, вдоль околицы, быстро шли две фигуры, большая и маленькая.
– Завтра же отцу сообщу! Что это за детские выходки? – гневно выговаривала Маргарита Петровна.
– Чес-слово, просто мимо проходил! – бубнил в ответ Дорофей.
Ага, равнодушно подумал Стас, поймали парня за подглядыванием…
– Смешные какие, – тихонечко сказал кто-то, скрытый в тени берёзы. – Прямо дети. А вы, барин, всё грустите, знать, по матушке?
– Матрёна? – спросил он, приглядевшись. – Нет, мне сейчас нужна совсем не матушка.
И он подошёл к ней поближе.
– Такой ты, барин, несчастненький… – прошептала Матрёна, взглянув ему прямо в глаза. – Так и тянет тебя пожалеть.
– Так и пожалей, – и он до того крепко и умело прошёлся рукой по всему её телу, по спине от шеи до бёдер, и дальше, не пропустив ни одного закоулочка, что Матрёна только пискнула:
– Ай, да барин!
В первый раз изменяю ведь Алёнушке, мелькнула мысль. Грехи любезны, доводят до бездны. А можно ли изменить той, которая приснилась?.. А монахи-то, монахи рождественские… Как Иван тогда сказал, в Мологе, возле гулящего дома, пряча глазки… Все мы, говорит, люди-человеки… Мягкая… Свежим пахнет…
Эти мысли ещё бежали всей толпою, наперегонки в его голове, а левая рука уже обхватила девицу чуть ниже талии, а правая подсунула локоть свой под спинку ей, а ладонью обняла затылок, сминая косу. И вот она уже полулежит в его руках, а он навис над её губами и шепчет прямо в них:
– Что ж ты меня всё барином кличешь? Я такой же хрестьянин, как и ты…
Кричала вечерняя птица, махала скрипучая мельница крыльями своими…
А когда потом шли они от реки, он думал: ну не могло же мне так точно присниться всё, чего я никогда в руках не держал, и не делал? Ведь руки, руки сами помнят всё, и знают, разум здесь не участвует…
Матрёна, тихая и задумчивая, вдруг засмеялась и лукаво спросила:
– А ты меня замуж теперь звать не станешь?
– Нет, не стану.
– Отчего же не станешь? Аль не понравилась?
Он поцеловал её в висок:
– Понравилась, очень. Только я же говорил тебе, что женат.
– Ай, ну тебя! – весело фыркнула она. – Слушай, а чего маменькиным-то сынком прикидывался? Я ведь чуть не поверила…
…Когда Стас вернулся в плосковскую гостиницу, обнаружил, что вся команда предалась «преступному пороку»: кто-то раздобыл жареных семечек, и ребята, сидя на крыльце, лузгали их, плюясь шелухой. Был в этом некий вызов, потому что в Москве и Петрограде подобное поведение в общественных местах было запрещено специальными Указами градоначальников и каралось содержанием под стражей сроком до четырнадцати суток.
За этим занятием они разговаривали о чём-то, совершенно Стасу непонятном. Алёна демонстративно не смотрела на него. Вкуса семечек он не помнил совершенно. Там их не ели; жали из них масло, да и то не в наших краях, у нас тут льняное масло давят. Если вернусь туда, в тот сон, то научу всех жарить семечки и есть на досуге, подумал он, а потом ему стало смешно: и досуг у хрестьянина – гость редкий, и семечки – не еда!
Неделя прошла спокойно, сны Стасу если и снились, то обычные, как всем. Он их даже не запоминал. Закончив зарисовки в Рождествене, группа перебралась в Николино, что километрах в семи, но на той же самой Согоже. В том его сне здесь были выселки: пяток изб, в которых жили рыбаки, поставлявшие в монастырь свежую рыбу.
В церкви здешней, построенной в конце восемнадцатого века, работы было мало, но никто не торопил, потому что реставрация была назначена только на следующий год, – а значит, и на отдых время оставалось. Стаса вполне хватало на то, чтобы после работы сбегать в Плосково, к Матрёне, и вернуться к утру. Бывшая зазноба Алёна, привыкшая за предыдущий год к его робким ухаживаниям, теперь, не понимая, отчего он так внезапно к ней охладел, начала хандрить, срывая тоску на подругах. Впрочем, оживился Витёк Тетерин, начав оказывать ей мелкие знаки внимания.
Такой добротной гостиницы, как в Плоскове, здесь не было. Студенты жили в большом доме при церкви, мальчики – на первом этаже, девочки – на втором. Доцент Кованевич нашла себе комнату в деревне. Проф. Жилинского поселили в том же доме, что и студентов, но в комнатке получше, и одного. Готовила и прибиралась угрюмая старушка, у которой хранились ключи от церкви.
Стас, окончательно вжившийся в реалии родного двадцатого века, сравнивая себя прежнего и себя же, но после того удивительного сна, обнаружил, что сильно продвинулся в понимании людей. А также, что крайне его радовало, он стал куда более самостоятельным!
Однажды поутру, открыв глаза, он сначала – как делал это теперь ежеутренне, постарался понять, не снилось ли ему опять что-нибудь этакое, не прожил ли он ещё какую-нибудь жизнь, – нет, не снилось, не прожил, – а потом подумал, что хорошо бы освежить в памяти школьный курс истории Отечества. Чтобы во снах своих, буде случится такая оказия, не выглядеть дураком в глазах тамошних жителей. С собой у него были только книжки с приключениями; Москва, где лежат все его учебники, далеко, но, скажем, в Вологду вполне можно смотаться хоть сегодня, купить или Соловьёва, или Иловайского.
Сказано – сделано: правая рука ещё застёгивала пуговицы на брюках, а левая уже барабанила в дверь комнаты руководителя практики. Услышав недовольное бурчание, Стас крикнул:
– Игорь Викентьевич! Я уехал на денёк в Вологду! Надеюсь, я вам сегодня не очень нужен?..
Раздался душераздирающий скрип пружин, и плачущий голос произнёс:
– И ради этого нужно будить человека! Да езжай ты куда хочешь! Впрочем, постой. Купи мне там «Огонёк»!
И уже пробежав лес, поле и второй перелесок, на подходе к автобусной станции в Турьеве, Стас сообразил, что произошло, остановился и заржал так, что был вынужден прислониться к берёзке.
До своего сна он никогда не осмелился бы поступать самовольно, ставя профессора в известность о своих желаниях или планах postfaсtum, и тем более ради этого будить его. В лучшем случае выждал бы момент, когда профессор будет один, да в хорошем расположении духа, и, подойдя к нему, мямлил бы о срочной необходимости ехать, путаясь в словах и краснея под строгим взглядом учёного. А в худшем – и вообще не решился бы говорить о своих делах.
Теперь он относился к профессору иначе, нежели раньше: как минимум, больше не считал его заместителем Господа Бога по церковной архитектуре и живописи. Тем более, ему стало очевидным, что для Жилинского эта практика – просто дополнительный отдых. Свалил всю работу на Маргариту, а сам, скажем, на речку… или в монастырь пиво пить… «Тэк-с»…
Всего за часик Стас обежал все книжные лавки, которых в Вологде насчитывалось шесть. Соловьёва в продаже не оказалось. Вернувшись в Николино с учебником Иловайского, он так им увлёкся, что даже вечером в Плосково не побежал. Читая, с некоторой жалостью понимал, что мог бы, скажем, уйти к Стеньке Разину и вволю поразбойничать. Правда, пришлось бы бросить дом. Да, вряд ли бы ушёл – хоть оно и сон, а всё ж таки семья…
А ещё тогда воевали с Польшей, Швецией, Турцией, Крымом, малороссийскими казаками… Такие события! Но кто в Плоскове о них знал? Он сам, прожив в той эпохе семнадцать лет, из всех событий только и знал, что о реформах Никона, и то благодаря отцу Афиногену. О медном бунте, правда, слышал – от купца Миная, разумеется, – но его лично сия проблема не задела: когда он стал ездить на ярмарки вместо Кормчего, от медных денег уже отказались, вернувшись к серебру.
Нет, плосковским хрестьянам определённо не было ни малейшего дела ни до чего из описанного профессором Иловайским. Сроду никто из них не слышал ни о шведах, ни о турках, а знали только немцев и татар, не делая, впрочем, между ними особого различия (кроме тех, разумеется, кто ездил в Мологу и воочию наблюдал иноземцев). А попробуй Стас рассказать им про тонкую дипломатическую игру вокруг Украины, про польско-турецкие интриги, про двух гетманов, люто воевавших между собой при том, что добивались они одного и того, и в союзниках одинаково имели турецкого султана и крымского хана! Или про Кардисский мирный договор, отрезавший России выход к Балтике, про урон экономике и престижу…
Ох, не поняли бы его односельчане! Взялись бы за руки и затеяли бы вокруг него колдовской хоровод:
– Шинда вноза митта миногам!..
Ну, а я сам? – подумал вдруг Стас. Ведь эти главы русской истории имелись в том учебнике, по которому я учился в школе, пусть даже это был не Иловайский. Но мне и в голову не пришло сопоставить свои, с позволения сказать, знания, с той реальностью, которую предоставил мне мой сон.
Он пролистнул книгу, открыл оглавление. Прочёл: «Грюнвальдская битва». Ну, надо же! Я знаю это название, даже знаю, кто там махался – но где этот Грюнвальд географически, и когда эта битва хронологически? Да, конечно, уже почти двадцать лет, как я зубрил все эти даты… Забыл… И если во сне попаду хоть за неделю до этой знаменитейшей битвы, ничего не смогу предвидеть!
И он углубился в чтение.
…Кто ж знал, что читать у Иловайского надо было другие главы! Потянуло Стаса, когда он срисовывал образ св. Николая в церкви. Впервые предчувствие сна было столь явным… Он успел сказать Маргарите Петровне, что устал и поспит часок – чтобы не переживала попусту – и прилёг у стеночки.
Район р. Согожи, неизвестно когда
Открыв глаза, Стас увидел вокруг себя лес (декорации те же, мелькнуло в голове), – хоть лес был и погуще былого; листья на деревьях (лето, слава тебе, Господи) и немаленького медведя, в полном изумлении севшего на задницу, когда у него под носом объявился лежащий на земле голый человек.
Медведь? Оч-чень хорошо. Просто оч-чень хар-рашо!
Стас не впал в панику, отметив сей факт как определённо положительный. Он встал и навис над зверем, оказавшись чуть ли не крупнее него.
– Тэк-с, – произнёс он тоном проф. Жилинского, а потом протянул руку к дереву, отломал изрядных размеров сук и переломил его об колено, отчего получилась дубина в полтора аршина длиной. – Посмотрим, кто это у нас тут, – и шагнул к медведю, перекинув дубину из руки в руку. – А известно ли тебе, братец, что у меня к твоему биологическому виду имеется счётец?
Медведь, осознав серьёзность положения, развернулся к нему широким задом, вскочил на четвереньки и помчался прочь, петляя среди деревьев. Стас, подняв орудие мести, кинулся вслед за ним. Если бы не необходимость бежать босиком, догнал бы сразу. Но бежал-то босиком – повезло, повезло медведю!
Стас догнал зверюгу у самой Согожи. От души треснул его дубиной по хребтине – несчастный топтыгин взревел и прибавил прыти, – огрел ещё раз и увидел людей, около двух десятков, весьма воинственного вида. У них, похоже, был привал; услышав из лесу треск и крик, они похватали мечи и копья, и выстроились, глядя в сторону шума. А шум всё приближался, и вот мимо них, взрёвывая попеременно, промчались громадный медведь и ещё более громадный голый парень, на бегу охаживающий хозяина дубиной.
Что он видел людей, Стас понял не сразу. Пробежав мимо них, он раза три огрел мишку по спине и лишь затем, пнув его напоследок ногой, бросил свою охоту, развернулся и потрусил обратно, не бросая, однако, палки, – не знал, как встретят.
А встретили очень хорошо.
С виду это были обыкновенные деревенские парни, с бородищами, но у каждого в руке присутствовало какое-нибудь боевое оружие: у двух-трёх меч, у кого-то копьё. Одеты были кто во что горазд, однако на некоторых угадывалось нечто вроде доспехов: кожаные нагрудники, наплечники, просто ремни. Помимо дружинников, были смерды, с палками в руках.
И эта группа бородачей радовалась его появлению настолько искренне, что хотелось немедленно зачислить их в свои друзья. Так оно, впрочем, позже и вышло – а пока они, радостно гудя, мялись в некотором отдалении. Первым самый старый из них, лет под сорок, единственный здесь в полном облачении, то есть в кожаном колете и кованом шлеме, и даже в чём-то вроде сапог, приблизился к Стасу, встал рядом и ладонью отмерил, от верхушки шлема, проекцию своего роста на него: ладонь пришлась ниже ключицы. Стас не удержался и бросил на шлем заинтересованный взгляд: профессиональная вещь, ему бы такой не сковать. Не иначе, импортный.
Оказалось, это здешний князь, Ондрий. Ранг его легко прочитывался в том почтении, с которым расступились перед ним лихие вояки. А когда он «приравнял» себя к Стасу, бойцы пришли в неудержимый восторг: они побросали оружие, и едва не устроили хоровод.
Тут военачальник отмочил ещё одну шутку: переведя взгляд на стасов детородный орган, изобразил на физиономии такую умильно-уважительную гримасу, что воины прямо-таки зашлись смехом, а половина вояк и вовсе попадала в траву, держась за животики. Стас зарделся, но прикрываться было уже поздно. Он бросил дубину наземь и стоял, опустив руки, улыбаясь на все стороны.
Воины обступили его. Радостно скалясь, хлопали по рукам – едва доставая до плеч; хохотали и говорили ему что-то, не всё понятное. Ощутив запах немытых тел, услышав косноязычные речи, посмотрев в эти детские глазки, замаскированные косматыми бородищами, Стас успокоился и сказал себе: я дома.
Прежде, чем отправляться со своим воинством в дальнейший поход, воевода развалился на траве, пригласил Стаса сесть напротив и почал задавать ему вопросы:
– И хто ж ты таков есть, ведмидьська сила, куда и откуда твой путь?
Стас теперь не был тем юнцом, который много лет назад умолял плосковских крестьян: «дяденьки, дяденьки, не бейте меня». Он понимал уже, что такое мужская иерархия, и умел себя «поставить».
