Кто без греха…

Сергей Гордиенко

Кто без греха…

Арчи

Утром меня будила мама, надо было собираться в школу. Она не успевала нас одеть, покормить и тем более отвести – ей надо было успеть на автобус, который останавливался прямо под балконом нашей съёмной квартиры.

Слегка открыв глаза, я натягивала первую попавшуюся одежду и радовалась, что в школе нет формы. Потом шла будить младшего брата и сестру. Одевала и мы завтракали. Завтрак всегда стоял на столе. А папа всё ещё спал. Пьяный или нет, но спал. Просыпался не знаю в котором часу, но когда мы уходили в школу всегда спал. Он работал на фабрике два дня подряд по 12 часов, а потом один день дома.

Как-то ночью я проснулась от ярких мерцающих красно-синих огней. Они бегали по потолку и стенам. Посмотрела в окно и увидела, как полиция прижала папу к тротуару, а затем его затолкали в полицейскую машину.

Прошло десять дней и папа вернулся из полиции. Был очень задумчивый и целый день курил на балконе. Ничего не ел, а на нас не смотрел. Даже наши игры в зале не могли вывести его из забытья.

Опять я проснулась среди ночи. В этот раз от еле слышного, но очень горячего шёпота. Заглянула в папину комнату и увидела, как мама молилась на коленях перед его кроватью.

По субботам я одна ходила на танцы, так как мама оставалась с младшими. Всегда хотела, чтобы папа увидел меня в разноцветном костюме с золотистыми медальонами. Иногда, когда казалось, что он не закричит и не оттолкнёт, я решалась подойти к нему, но не могла произнести ни слова – он смотрел злыми, ненавидящими глазами.

Когда у него был выходной, а мама целый день на работе, а у нас не было школы, он никогда не готовил для нас. Я разогревала суп, наливала себе и малышам и старалась спрятать кастрюлю подальше в холодильник, чтобы мама могла поесть после работы, но папа всегда находил и всё съедал, не разогревая. Оставлял кастрюлю прямо на столе и уходил к себе в комнату. А я ждала, когда он допьёт из бутылки и уснёт перед телевизором. Тогда шла на кухню мыть кастрюлю, чтобы мама, придя с работы, могла сразу лечь спать.

Однажды в его выходной я проснулась от того, что кто-то гладил меня по голове. Это был папа. Я заметила, что он хотел смахнуть слезу до того, как я открою глаза, но не успел.

– Оказывается, ты чутко спишь, Арчи, – сказал он, спокойно глядя мне в глаза, а я вспомнила, что так меня называл совсем маленькой.

– Что с мамой?! – испугалась я.

– Посадил на автобус.

– Зачем?

– На работу.

– Пойду разбужу…

– Я сам. Одевайся, иди завтракать.

На кухне нас ждала подгоревшая яичница и крупно нарезанные куски хлеба. Папа сидел во главе стола, положив руки на колени, и смотрел на нас широко открытыми глазами.

– Скоро в школу? – спросил он.

– Уже надо выходить, – ответила сестра. – Опоздают!

– В обратную сторону! Туда! – показала я папе в сторону хлебного магазина, за ним была школа. Невольно схватила его ладонь и мы одновременно вздрогнули, посмотрели друг другу в глаза и, смутившись, быстро отвели взгляд. Брат с сестрой заметили и тоже взялись за руки.

– Учитесь как следует, – постарался строго сказать папа перед входом, но получилось наигранно. – Старайтесь!

– Пап! – затрясла его руку сестра. – Меня надо в садик! Я ещё не в школе!

Он испуганно посмотрел на нас с братом.

– Пошли, я знаю дорогу! – потянула она его за собой.

Теперь папа каждое утро будил нас, готовил завтрак и отводил, а после уроков встречал. Почему-то перестал ходить на работу и каждый вечер готовил ужин. Было невкусно, но мы старались всё съесть.

Ночью я пошла на шёпот в зале. Мама стояла на коленях и я расслышала “как же Ты Всемогущ, всё и вся подвластны тебе”.

Наши вещи теперь всегда были постираны и поглажены. Плохо, конечно, потому что папа никак не мог научиться пользоваться стиральной машинкой и сжёг утюгом несколько вещей. А ещё пробовал помочь нам делать уроки, но не мог вспомнить ни одного правила.

В воскресенье за завтраком сказал, что поедет к бабушке в деревню, потому что она старенькая. Я спросила, сколько ей лет, но он заплакал.

Его телефон был отключён целую неделю. Наконец, мама дозвонилась. Оказалось, бабушка тяжело заболела и папа должен был остаться с ней. Теперь не выключал телефон и сам звонил каждый день. Смотрел на нас, спрашивал о школе и друзьях. А бабушка часто была у врача, или на процедурах, или спала. Так прошёл месяц и снова папин телефон отключился. Решили ехать в деревню, но маму целых две недели не отпускали с работы, потому что другая уборщица заболела.

И вот наконец мы перед маленьким домиком с большим огородом. Я там никогда раньше не бывала. Но в домике никого, в огороде пусто. Сели на низкое крылечко и стали ждать папу с бабушкой из больницы. К полудню стало жарко и мы пошли к колодцу во дворе.

– Давно обвалился, – крикнул сосед, оперевшись на старенький тёмно-серый забор. – Сейчас принесу.

Напились из оловянного ковшика.

– Значит, жена и детки, – вздохнул и снова ушёл в свой высокий каменный дом с колоннами. – Вот, работал у меня сколько мог. Заработал, просил вам передать.

– Так где же он? – звонко спросила сестра.

Сосед погладил её по голове и посмотрел маме в глаза.

– Рак у него был. Кладбище там за лесом.

Мама схватилась за голову.

– Наловил нам раков? – с довольным видом спросила сестра. – Я их только по телевизору видела.

– А мать его? – еле смогла произнести мама.

– Умерла четыре года назад. Рядом лежат.

Так мы поселились в той деревне.

Вардан

Очередной заказ был на самом краю центра Еревана, в километре от дома, если ехать на машине.  А если пешком, то меньше половины, к тому же спуск был крутой, а значит удобный, легко донести инструменты. Заказали сделать газовую вытяжку на кухне. Вардан положил в старую матерчатую сумку перфоратор, килограмм пятнадцать по весу, а сверху две нераскрытые упаковки с тонкими, широкими клеёнками. Надо было взять с собой стремянку, но тогда пришлось бы ехать на грузовом такси, лишние расходы. Тазик для замеса цемента тоже нужен, но не помещался с перфоратором, пришлось бы брать ещё одну сумку, а значит, по дороге не сможет курить. С прошлых заказов остался цемент, который Вардан приносил домой в стеклянной банке с жестяной крышкой, ссыпал в пластиковый контейнер в коридоре и использовал на заказах в своём квартале, немного добавляя к цене за свои услуги. В этот раз цемент с собой – лишнее, лучше с Суреном. Надел старые кроссовки, грязные штаны, рубашку ещё советских времён и турецкий свитер начала 90-х.

Надо было купить жестяную трубу в хозяйственном магазине Сурена в семистах метрах от заказчика, как показывал навигатор. Оставить у хозяина сумку и спуститься налегке – крутой спуск лишь тридцать метров, а дальше ровный тротуар до самого магазина. На такси же ехать больше двух километров, но сейчас почти полдень, пробок нет, с такси получится.

Квартира заказчика находилась на втором этаже трёхэтажного дома из небрежно оштукатуренных шлакоблоков. Хозяин ждал у подъезда с массивной металлической дверью. Вардан, как всегда, ссутулился, приветливо улыбнулся, раздвинув короткую седую бороду из белых толстых жёстких волос и обнажил на треть беззубый рот.

– Здравствуй, брат! – посмотрел грустно-задумчивыми глазами.

Хозяину на вид около пятидесяти. Показался спокойным, молчаливым и даже равнодушным.

– Хорошо, этаж не последний. Устал, спускался. Покурю. Будешь? – Протянул самые дешёвые папиросы, пачка была испачкана цементом. Хозяин заметил и отказался, но свои не достал. – Не выйдет покурить, – понял Вардан.

Кухня располагалась слева от входа, ванная справа, зал – прямо, дальше две маленькие спальни с распахнутыми дверьми.

– Сколько надо времени? – спросил вежливо хозяин.

– Не знаю, брат. Как пойдёт. Потолки высокие, лестница нужна. У меня на балконе есть, но придётся на такси возвращаться. Вызовешь? А, у тебя есть? Значит, время себе сэкономлю, а тебе денег.

Стена, как и предполагал, оказалась мягкая, толщиной лишь в четверть. Под окном узкий переулок без тротуара. Крошка посыплется прямо под окно, совсем немного, мелкая, не опасная ни для машин, ни для людей.

– Постоишь напротив, брат? – попросил хозяина. – Не надо машины портить и людей пугать. Ой, гром! Надень куртку, брат, а я тут постараюсь побыстрее.

Пошёл ливень. Хозяин встал на крыльце соседа напротив под крышей. Вардан сверлил, качал головой, делал расстроенное лицо, тыльной стороной ладони вытирал со лба пот и дважды слазил с лестницы. Заметил, что двери в спальни были закрыты. Потрогал – заперто.

– Поднимайся, брат, готово. На кухню пока не ходи, немного пыльно там, вредно дышать тебе. Окно открыл, пусть проветрится. Береги себя, брат. Дети есть? Дочка? Береги себя для неё. Трубу теперь надо. Хозяйственный рядом. Не надо, я сам, брат. Ах, бумажник не взял. Старею, шестьдесят два уже! – Вардан знал, что выглядит почти на двадцать лет старше, снова сделал жалостливое лицо и, как всегда, получил от собеседника сочувствующий взгляд. – Двадцать? Конечно, хватит. Вызовешь такси? У меня кнопочный. Пятнадцать минут ожидание? Подождём, брат? Капает ещё. Отменил? Конечно, дойду пешком. Ай, мокрый весь, ветер холодный, опять продует, спина с вечера болит. Попробуй ещё раз, брат. Опять пробки? Машин рядом нет? Подождём? Отменил? Я бегом туда и обратно. Ох, спина… – Быстро поковылял вниз по переулку, держась обеими руками за спину.

Хозяин сидел в зале, двери в спальни открыты.

– Брат, есть тазик замесить цемент? А миска, кастрюля маленькая? Спасибо. Отмоется, не переживай.

Боковым зрением наблюдал за едва приоткрытой дверью кухни, но хозяин ни разу не вышел из квартиры.

– Готово. Но пока не заходи, пусть высохнет, проветрится. Окно открыл. Совсем устал, брат, а домой наверх подниматься, там капает ещё, а наверху ветер сильнее. Ох, спина… Спасибо, брат.

Такси приехало через четыре минут, которые Вардану показались целым часом. Не мог придумать о чём говорить, чтобы отвлечь. Одной рукой держался за спину, вздыхал, другой держал старенький телефон и с усилием давил на кнопки.

– Опять завис. Экран ещё больше треснул. Ох…

Наконец, приехал старенький чёрный Ниссан Теана. Хозяин помог положить перфоратор в багажник и сел рядом на заднее сиденье.

– Куда ты, брат? – испугался Вардан.

– До угла, в магазин. Подожди, – бросил таксисту. – Вот, минералка. Попросил холодную для тебя, – протянул Вардану зелёную литровую бутылку с синей крышкой.

– Спасибо, брат! До слёз ты меня прям… Никто никогда… Спасибо от сердца! Прощай, брат!

Старенький маленький Ниссан, завывая, с трудом поднимался по крутой узкой соседней улице, где был сквозной дворик к дому Вардана. Жаль, что хозяин оказался осторожным, хотя на вид простак – замкнул двери спален, пока стоял на крыльце, а в зале и коридоре ничего ценного не оказалось. Жаль ещё, что не удалось на такси до магазина, но домой он всё-таки едет на такси, да ещё с минералкой. Сурен в магазине, как всегда, выдал чек с двойной ценой, но хозяин даже не спросил. Забыл или пожалел – не важно, жаль, что всё равно пришлось делиться с Суреном. Время работы Вардан, конечно, затянул, как мог, а с походом в магазин казалось ещё дольше, но двадцать тысяч даже с двойной ценой за трубу и цемент, трижды покрывали сделанную работу. А если не затягивать время, то в пять раз! И не пришлось возиться с уборкой кухни, а там сантиметровый слой серой пыли! Пришлось бы пылесосить, мыть шкафы, тарелки, газовую плиту, холодильник, батарею и стены, а потом ещё и пылесос. Полтора часа, не меньше! Сэкономил и время, и две пластиковые накидки – пригодятся в другой раз. А ещё в стеклянной банке с жестяной крышкой он везёт домой остатки цемента. На верхней полке таких было шесть штук. Одну точно не заметят.

Вардан засунул пластиковую карту в банкомат и положил пятнадцать тысяч. Бодро поднялся к себе на четвёртый этаж, включил мобильный телефон и перевёл деньги внуку.

Анна

Состав следовал на юг Сталинградской области. Анна с Кларой сидели в углу теплушки, подальше от сквозняка. Мёрзли даже в эту июльскую жару. Анне было уже 18, но точную дату своего рождения не знала, только то, что родилась в середине лета. Тогда в 1924-ом в её хуторе детей ещё не регистрировали. В прошлый раз в военкомате сказала, как есть – 18, а значит на работы.

Трое солдат стояли у открытой двери, оперевшись на перекладину, курили самокрутки, громко разговаривали и смотрели в высохшую степь на фоне бледно-жёлтого солнца и голубого, совершенно безоблачного неба. Остальные лежали на полу, пытаясь уснуть под стук колёс. Ефрейтор, сидевший напротив девушек, внимательно смотрел на Клару, иногда едва заметно покачивая головой. Вдруг она застонала и стянула с нижней части лица тряпку с пятном крови. Анна развязала слабый узел, оторвала кусок простыни и повязала ей под носом. Было жаль подругу, боль передавалась ей почти физически, но ещё больше одолевал страх, что у неё тоже начнётся цинга, а Клара умрёт в полдень, когда солнце в зените прожигает тонкую косынку, а плечи и руки горят от прямых невидимых лучей. Весь июнь Анна копала окопы и противотанковые рвы. Ладони покрылись кровяными мозолями, спина к вечеру не разгибалась, а ноги сводило судорогой. Каждый день в обед выдавали фунт хлеба и кружку воды. Завтракали и ужинали пыльным паслёном, спали под навесом.

Дома пробыла только три дня и отдохнуть не успела. Как всегда, работала в огороде: полола сорняки, рыхлила грядки и поливала вёдрами из колодца. Надо было ещё готовить, а перед этим найти хоть какие-то продукты. Питались с огорода, мяса не было – птиц и скотину резали только поздней осенью перед заморозками, хранили в глубоком подвале во дворе под навесным замком. Постоянное чувство голода не покидало её почти с самого рождения. В 1929-ом, когда ей было пять, случилась засуха – ни одного дождя за лето. Урожая на полях почти не было, а что смогли собрать, сдали государству. Сами питались лебедой. Мама собирала по улице сухие сорняки, топила ими печь, варила лебеду и делала из неё “котлеты”. В 1933-ем снова была засуха и всё повторилось.

Анна закрыла глаза и вспомнила о школе в центральной усадьбе колхоза в 15-ти километрах от хутора. Ходила каждый день пешком, с Кларой. Училась на отлично, с каким-то упоением впитывая в себя знания. Больше всего любила математику – решать примеры, делить двузначные числа и запоминать таблицу умножения. Но в 8-ом классе обнаружилось малокровие, а девятый был платный. Денег у родителей не было – в колхозе платили трудоднями, а у дедушки пенсия только 8 рублей. Летом он рвал вишню, вешал ведро на руль старенького, скрипящего велосипеда и вёз на базар в райцентр. На эти деньги Анна покупала учебники, на тетради, приходилось писать на полях газет.

– Цинга?

Анна вздрогнула. Над ней стоял ефрейтор.

– У меня нет.

– А у неё есть, – ефрейтор показал на Клару.

На станции побежал к базарчику. Поезд уже тронулся, но он ловко заскочил в теплушку, едва не выронив свёрток из старой газеты. Тронул Клару за плечо. Она с трудом открыла глаза.

– Давай лечиться, – бережно развязал тряпку. – Ешь! – протянул селёдку.

Клара замычала и покачала головой.

– Не может, – жалобно произнесла Анна. – Зубы шатаются, из дёсен кровь. Даже пить не может.

– Ешь! – приказал ефрейтор. – Ешь, говорю! Тебе соли надо!

Оторвал кусочек и положил ей в рот. Клара с трудом проглотила.

– Ещё! Надо всю! Поспи. Приедешь здоровой.

На закате солдаты неровным строем ушли в степь. Ефрейтор на прощание посмотрел на девушек и махнул рукой.

– Зубы больше не шатаются, – чётко произнесла Клара, трогая лицо. – И кровь не течёт.

Закрыла глаза и снова уснула. Анна положила её голову себе на грудь и тоже закрыла глаза. Снился младший брат Коля. Ему уже 15, а выглядит как ребёнок: совсем худой, голубые глаза на выкате, голова кружится. Но в военкомате не стали ждать, когда исполнится 16, вызвали рыть окопы. Удалось уговорить, чтобы взяли вместо него. Главное, чтобы у неё не началась цинга!

Анна посмотрела на рыбьи кости и голову на газете. Голову съела, а кости сколько могла держала во рту. Только бы Коля не умер до её возвращения! И Кларин Стёпа…

Константин

… Константин тяжело поднялся с бревна, уперевшись ладонью в колено. Достал из кармана два Георгиевских креста, разложил на ладонях и долго смотрел. Наконец, решился и бросил на середину Ахтубы.Константин привычно сел на почерневшее бревно у самой воды, положил рядом две удочки, но разматывать не стал. Проверил правый карман штанов – на месте. Посмотрел на жёлтый круг солнца и Ахтубу. Вода в реке уже голубая, не тёмно-синяя, когда небо только сереет. Этим утром задержался с рыбалкой – отнёс заявление в сельсовет. Привычно посмотрел на ивы по обоим берегам, чаек на воде и старую полузатопленную лодку без вёсел на противоположном берегу. – Осталось последнее, – подумал с горечью и погладил бороду. Корову с телёнком продал две недели назад, двух лошадей забрали вчера, свиней заколол в конце февраля, кур оставил только десяток с одним петухом, а поле… Стало обидно до слёз, но сдержался. Вспомнил, как покупал землю за рощей, когда вернулся в 1906-ом из японского плена, где провёл почти год после Цусимы. Тогда получил тройное жалование за все месяцы, женился, строил дом и пахал. В плену было голодно, но не страшно. Настоящий страх испытал, когда японский снаряд ниже ватерлинии пробил борт его крейсера “Светлана” и вода хлынула в трюмы, затапливая и его котельное отделение. Метнулся спасаться на палубу, едва устояв на ногах – крейсер кренился на левый борт. На палубе, истекая кровью, cтонали раненые. У носового орудия два разорванных тела. С капитанского мостика с трудом спустился капитан 1-го ранга Шеин. – Братцы, тонем! Кто наведёт щит – даю “Георгия”! – Я прыгну! – подскочил Константин, удерживая Шеина от падения. Тот схватил его за голову и посмотрел в глаза. – Выплывешь? – Выплыву! – Откуда знаешь? – Рыбак. А ещё казак. – Какой? – Цимлянский. – Значит, выплывешь! “Между жарким и блан-манже Цимлянское несут уже.” – Не понимаю, Ваше превосходительство. – Ты выплыви, а “Георгия” тебе с себя сниму! Константин сбросил грязную форму кочегара и обмотал пояс канатом. Размашисто перекрестившись, в одних портах прыгнул за борт, как в детстве прыгал с ивы в Цимлу – головой вниз. Первый раз в жизни оказался в морской воде, хотя прошёл от Петербурга до Цусимы. Ушёл под воду глубоко, но не достал до днища. Проворно заработал руками и поплыл под кораблём. Стало совсем темно. Лишь хватило воздуха до другого борта, а иначе смерть. Пришлось зажмурить глаза – солёная вода выжигала. Плыл, пятками ударяя по днищу. Стук не прекращался, значит всплывать рано. Вдруг в глазах совсем потемнело, закончился воздух в лёгких. Но с детства знал, что надо крепко сжать рот, оттянуть назад язык и надавить на нёбо, чтобы казалось, что нос перекрыт. Начал сильнее извиваться телом, как дельфин, чтобы подавить вдох, но чувствовал, что теряет сознание. Открыть рот казалось спасением, но тогда заглотнёшь с полкувшина солёной воды и на дно. Сколько под ним? Верста? Миля?.. Руки уже не слушались, не гребли. Конец! Не выплыл! Но вдруг понял, что пятки перестали бить по днищу. Наверх! Однако сил уже не было и тело беспомощно повисло в воде. Красная пелена, казалось, заполнила всю голову и неожиданно превратилась в книгу с красной обложкой. – “Красное и чёрное”, – поймав его взгляд, пояснил тогда капитан 2-го ранга Зуров. – Дозвольте почитать. – Грамотен обучен? Молодец! А французской? – Не шпрехаю, – расстроился Константин. Потом в кочегарке обдумывал о чём может быть толстая книга с таким диковинным названием. …Красное и чёрное… В Кейптауне сошли на берег. Чисто, элегантные европейцы в костюмах и шляпах, а в переулках негры в обносках. Держались вместе, пятеро матросов и судовой священник отец Фёдор. В одном из переулков шумела толпа – двое тощих негров дрались на деньги. Ставки принимал белый в широкополой шляпе, на вид лет сорока. Побеждённого оттащили к стене и белый что-то прокричал на незнакомом грубом языке, но никто в круг не вышел. Тогда тот вынул пачку денег и снова закричал, поворачиваясь вокруг. Однако желающих драться больше не было. Вдруг он заметил их группу, подошёл и заговорил на том же языке с отцом Фёдором. Священник покачал головой, а хозяин представления резко дёрнул его за бороду, другой рукой влепил пощёчину и отскочил в центр. Толпа загудела, а священник инстинктивно подался вперёд, но Константин остановил. Наглец в шляпе махнул кому-то рукой и из толпы вышел пожилой тощий негр маленького роста в одних подштанниках. Противно улыбнулся и сделал жест рукой, приглашая на бой. Константин вышел в круг, осмотрел толпу, оглянулся на своих, а когда повернулся, увидел перед собой чёрного великана с развитой мускулатурой. Он сам был высокого роста, но едва доставал великану до плеч. Тот взял свои руки в замок и показал, как сломает ему спину. Вдруг из толпы выскочили два подростка и повязали им крепкие кушаки. Великан довольно фыркнул, подошёл и взялся за кушак соперника ладонями вверх. – Борьба на поясах, – догадался Константин, потянулся к кушаку великана, но тот резко поднял его над головой. От неожиданности Константин замахал в воздухе ногами, увидев, как хозяин представления собирал ставки. Соперник поднял голову и противно оскалился, а толпа диким хором выдохнула: – Ооооо… Константин понял, что сейчас его ударят о землю и ногой сломают спину. Но соперник медленно опускал его, не отводя глаз. Решил сломать стоя, зажав огромными руками. Но едва коснувшись ботинками земли, Константин ударил его ладонями по ушам, схватил за кушак, присел и, как учил отец, изо всех сил оттолкнулся от земли. Великан приземлился на голову почти вертикально, а Константин через своих бросился бежать на крейсер. Через два квартала оглянулся – соперник бежал за ним. Наконец, спасительный крейсер! В свой кубрик! В дверь посыпались удары. Страх совсем одолел и он почему-то полез под койку своего помощника, но спрятаться не смог – ближе к стенке лежали небольшие ящики. Запаниковал, но вспомнил, что дверь железная, не сломать. Однако оставался под койкой пока не услышал голос Шеина. Перед тем как открыть дверь кубрика, вскрыл ящики. Динамит! Утром на корме расстреляли его помощника. Тот успел крикнуть: – Смерть империализму! Да здравствует революция! – и свалился под винты. – Вот тебе “Георгий”, – сказал Шеин, вешая крест на грудь. – За отца Фёдора, за бой и динамит. Эсэром оказался, хотел взорвать. – Хааааааа… – жадно вдохнул солёный, как море, воздух и увидел перед собой очертания крейсера. – Лови! – крикнули с борта. Рядом упал спасательный круг. – Зараз, братцы, зараз… Отдышаться бы… – Не мешкай! Палят! Влезай в круг! …Ахтуба текла спокойно, шевеля изогнутые ветви ив. Вспомнился младший брат Матвей. Отношения разладились, когда он вытащил из фуражки бело-сине-красный овал и вставил красную звезду. Через год уехал в Пришиб, в 1919-ом переименованный в Ленинск, а потом дальше на повышение в Царицын, ставший Сталинградом. Константин возненавидел брата, когда тот в 1921-ом приехал из Пришиба в кожаной куртке с револьвером, пятью рабочими с винтовками и девятью телегами. Отняли всё зерно. Константин бросился на него, но Матвей остановил револьвером в грудь. – Смотри, останутся сиротами! Но в этом феврале Матвей приехал на хутор один и сразу к нему в хату. Позвал в сени, горячо зашептал: – Колхозы теперь будут. – Как это? – В крепостное опять загонят, а у кого что есть – отберут и в Сибирь. Продай всё подчистую, а в сельсовет снеси заявление – так мол и так, землю желаю добровольно передать пролетарскому государству и помощнику его крестьянству. Успей до конца марта. И форму с медальками в печь да в Ахтубу. А ещё всплыло дело Киквидзе. Помнишь такое? Красный комдив. Хутор Зубриловский под него назовут. – Не успели мы тогда с Митяшевым. Твои чекисты из Петербурга его застрелили. – Знаю. Теперь всегда говори Ленинград.