Жизнь волшебника

деликатные – память, видите ли, уничтожать нельзя; чужой жизнью распоряжаться подло – по

нашим представлениям, это, понимаете ли, насилие. И выходит, что этой мягкотелостью поощряем

своих жён на нечто похожее и в будущем, то есть, сами же и развращаем их. Только всё это

делается вовсе не от большой любви, а от большого спокойствия или от равнодушия, от

нежелания этой любви. Вот в чём дело. Значит, и тут опять же во всём виноват он сам.

Теперь, с расстояния прожитого, их знакомство выглядит почти пошлым. У Смугляны, возможно,

было тогда какое-то красивое волнение, если верить ей в том, будто жила она в то время

ожиданием любви (удачно, кстати, она об этом выразилась, будто из какого-то кино). Только зря

она сразу пошла на близость. Подождать бы ей, пока он переболеет уходом из семьи. Ей бы

сначала помучить, помурыжить его, как предписывалось старыми обычаями. Если любовь – это

счастье, так подари её близкому человеку: создай её в нём, высеки, как искру. Влюби его в себя,

если у тебя есть чем влюбить. Позаботься сам о его чувстве. Никто ведь не знает, в чём больше

счастья: в том, чтобы любить самому, или в том, чтобы быть любимым. Да употреби ты все свои

силы, всю свою хитрость, опутай, обмани, сделайся для него единственным и главным. Умный

человек, понимающий цену любви и счастья, оценит это потом, всё простив и всё оправдав.

А что сделали они? Тут же завалившись в постель, они сразу, как известь в бочке, загасили весь

свой любовный заряд, этот потенциал для возникновения духовного чувства. Слишком молоды и

неопытны они были, чтобы от их быстрой близости вспыхнуло чувство. Переспав, они словно

переступили через него – если сразу обошлись, то зачем оно потом? Где ж его взять теперь, если

оно осталось позади? Кстати, нечто похожее было после армии с Наташкой Хлебаловой, к которой

428

он переметнулся от сдержанной красавицы Светы Овчинниковой. Тогда он решил, что Света

Пугливая Птица в глаза которой он, к сожалению, так и не смог заглянуть, просто цену себе

набивает. Да, она это делала. Так ведь эту цену, эту свою духовную стоимость, если можно так

сказать, набивать и следует. Ведь эта «цена» закладывается в самый фундамент отношений.

Чувства так и строятся. Сколько прелести было в том знакомстве! С волнением вспоминается и

сейчас, как шли они однажды вечером из клуба и, ещё почти не знакомые, говорили

срывающимися голосами. Сколько неловкости, страха, внутренней дрожи было тогда. Света

строила всё прочно и основательно. Вот потому-то, по слухам, неплохо живёт она сейчас где-то в

райцентре: и муж у неё что надо, и дети здоровые и умные.

Чем больше светлых, романтичных моментов, связанных с разными женщинами, приходит на

память, тем больше тухнет образ Нины. Смугляна блекнет просто до растворения, до

исчезновения из главной духовной чувственной сферы жизни.

Пожалуй, сегодня он будет спать хорошо. Сегодняшний день изменил многое. Сегодня обретён

душевный покой, потому что найдено новое, сильное увлечение. Жизнь-то, оказывается, может

состоять не только из одних личных проблем. «Спасибо тебе, Матвей, за эту поездку. Ты привёз

крючки, но я привёз куда большее. Мой «крючок» цепляет меня за саму жизнь».

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ

Триста быков на острове

Нине по всем подсчётам и расчётам пора бы уж и приехать, но теперь, когда в душе всё более

или менее улеглось, её приезд не особенно и волнует. Ну, поднимается, конечно, некая не очень

высокая волна ожидания, похожая на пологую пыльную дугу, которую рейсовый «ПАЗик» вздымает

за собой, въезжая на сопку, но потом, когда автобус, не останавливаясь, скатывается к селу, вместе

с ним сразу на целые сутки уезжает и ожидание: не появилась сегодня жена – и не надо. Чего

теперь волноваться? Особенно, если ты ещё два раза побывал у Риты и ещё два раза выслушал

ту же историю про Штефана и Нину. Предстоящая встреча с женой, многократно пережитая и

проигранная в воображении по ролям, кажется даже скучной и затёртой. Он сделает просто:

усадит её перед собой и, глядя в глаза, объявит, что знает абсолютно всё. И тут интересно то, как

она будет при этом выглядеть, как будет смотреть? Или другой вариант: он встретит её молчанием

и не проронит слова до тех пор (хоть целый месяц), пока она не заговорит правдиво. Но, пожалуй,

второй вариант не очень хорош. Нехорош тем, что его не выдержать самому.

В последнее время Серёга в сны не заходил, видимо, ждал, пока страдающая душа друга

немного угомонится, зато сегодня они проходят с ним сквозь целую анфиладу снов, как бы

пропущенных в другие дни.

– А я ведь в Москву еду, – сообщает Серёга, когда они вдруг оказываются сидящими на кухне за

столом.

– Зачем? – с удивлением спрашивает Роман.

– Ты разве не слышал, что я музыкальную премию получил?

– Вот это да! И за что?

Серёге в его радостном удивлении видится насмешка.

– Ты что же, думаешь, мне не за что её получить? – с некоторой обидой спрашивает он.

– Да что ты! Я ведь и в правду ничего не знаю. До Пылёвки эта новость ещё не доползла…

Уже заканчивая фразу, Роман понимает, что он во сне. Но и просыпаясь, продолжает

прикидывать, что за премию получил друг? И тут, ещё не совсем выкарабкавшись на плоскость

реальности, Роман погружается в новый сон. Бродя с Серёгой по какому-то городу, кажется, по той

же Чите, они оказываются у дома его двоюродной сестры, только не Голубики, а какой-то другой,

которую Роман не знает. Сестра тяжело переживает смерть брата. Для того-то, чтобы сообщить ей,

что Серёга жив, они и приходят сюда. Время, однако, уже к ночи, и Серёга говорит, что лучше

прийти завтра. Роман не соглашается – как это завтра? Да ради такой новости сестру можно и

разбудить. А вдруг завтра этот сон не приснится? Ведь тогда она ничего не узнает. .

Проснувшись и сев на постели, Роман некоторое время смотрит в сторону Серёгиной

фотографии на книжной полке.

– Мне опять приснилось, что ты живой, – по-настоящему вслух, сообщает он. – Верно говорят,

что друзей ценишь, лишь теряя их. Раньше я многие свои поступки сверял с тем, что об этом

можешь думать ты. Я всегда считался с тобой и с родителями. А теперь что? С родителями-то

понятно – там трагический случай, а ты? А ты – порядочная свинья. Ты ушёл сам, по своей воле!

Разве можно так? Это, знаешь ли, до такой степени нельзя, что я даже не верю в это. Я ведь хотел

на могилу к тебе съездить. Думал, увижу твою карточку на памятнике, землю, в которую ты зарыт –

тогда и поверю. Тогда и сны эти закончатся. Так вот – не поеду. Лучше в это не верить. Оставайся

таким, как есть. Обормот ты обормот! Дурак ты дурак!

429

И тут, уже опустив ноги с кровати, уже сидя, Роман снова засыпает, вернувшись, как ни странно,

в тот отсек сложного сна, где они говорили на кухне.

– Что? – переспрашивает Серёга, подняв голову (теперь он, оказывается, чистит ножиком

картошку для супа, который они собираются варить). – Хочешь знать, почему я повесился? Да

была у меня одна задумка… Я ещё раньше повеситься хотел, да мать жалко было. Я же за неё

вроде как отвечал. А после неё уйти стало легче. Вот и пусть отец пострадает теперь. Лучшего

наказания для него не придумать…

– Ну и задумка, – качает головой Роман. – Прямо детский сад какой-то – нехорошего папу

решил наказать. Не верю я тебе. Ты просто пытаешься оправдаться сейчас.

– А может быть, и так, – задумчиво соглашается Серёга, перестав работать ножиком, из-под

лезвия которого, раскачиваясь, свисает длинная кожура, – чего уж мне теперь-то строить из себя?

Теперь мне, покойнику, полагается быть искренним и прозрачным, как стёклышко. Так что, если по

правде, то я просто спился. Меня же всюду приглашали с баяном. И на каждой гулянке: выпей да

выпей. Вот и довыпивался – превратился в настоящую чушку. А подняться из этого свинского

состояния уже не смог. Твои доводы – помнишь, ты говорил: создать семью, построить дом – уже

не работали. На другой день, как ты уехал от меня из Лозового, я понял, что мне всего этого уже не

надо. Ну, правда, дрыгнулся я потом ещё разок, попытался выйти к нормальной жизни, да вижу, что

не тяну. Напился как-то снова вдрызг и осознал, какое я ничтожество, понял, что жизнь свою я

непоправимо запортачил… Так запортачил, что заново её не начать. Её проще зачеркнуть… Вот

так-то… А папку своего мне всё равно хотелось проучить…

Очнувшись уже в который раз за утро, Роман осматривается: он-то сидит сейчас в комнате, а во

сне они с Серёгой были на кухне за закрытой дверью. И там, кажется, ещё не погас его грустный

голос. Откуда эти Серёгины мысли и рассуждения? Не сам ли он придумывает их за него?

Со снами вообще происходит что-то странное. Некоторые пробуждения похожи на выход из

некоего надреального измерения, с иными параллельными событиями. Полностью эти долгие

объёмные сны не восстанавливаются, но ощущение достоверности иной жизни вполне реально. А

может быть, сон – это не просто сумбурный перепросмотр прежних событий и ощущений, а

создание какой-то новой нематериальной реальности? Или, может быть, сон – это некий зыбкий

мостик, соединяющий нас с каким-то наджизненным духовным пластом, который давно уже

существует?

Поднявшись с дивана, Роман стоит, потягиваясь, включаясь в материальную ощутимость

предстоящего дня. Тишина заставляет взглянуть в окно. Утро сегодня столь самодостаточное и

спокойное, что кажется, будто каждая травинка в ограде встыла в пространство. Мир как напоказ,

как на фотографии замер в своём самом прекрасном пиковом мгновении. За окном все мокрое: и

трава, и ослепительные листки топольков. То ли это обильная роса, то ли след ночного, волной

прокатившегося дождя. Неподвижность эту хочется даже специально проверить, испытать. Однако,

сколько ни вглядывайся в какой-нибудь самый чуткий, как ниточка стебелёк, он незыблемо

недвижен. Будь недвижен куст или ветка – это ещё понятно, но чтобы окаменело стояли эти

ниточки, эти листики на своих нежных стерженьках! Кажется, в этой тишине слышно, как приходят

мысли. А мысли совершенно неожиданные и ясные: «Нет, мне её не выгнать… Не смогу… Слишком

много с ней пережито всего. А дети… Хотя, если такое прощать, то мир рассыплется в пыль,

полетит в тартарары. А, может быть, напротив – именно тогда-то и возможны будут порядок и

гармония?»

Выйдя на кухню и взглянув в сторону села, Роман невольно открывает рот: ононская протока

разлилась, отхватив себе большущий луг. Какая тут роса, какой дождик! Ночью был сильнейший

ливень, который он не слышал, далеко уходя в свои сны. На дороге к МТС раскорячились

несколько буксующих машин. Эта картина с яркими блестящими машинами на зелёном лугу

кажется даже красивой, но сколько матов вложено там сейчас шоферами во всё на свете: и в

дорогу, которую никак не отсыплют нормальным грунтом, и в директора, который как раз сегодня

почему-то никуда не едет на своей коричневой карете. Хорошо, если бы он поехал да побуксовал –

хотя бы посмотреть на него!

Как-то особенно тонко и жалостливо, с какой-то обидой, вынесенной из сна, плачет Федька.

Роман входит в спальню. Федька весь мокрый, простынка, постеленная на клеёнку, просто хлюпает

под ним.

– Ну ничего, ничего, – ещё более душевно теплея, говорит Роман, видя его счастливую рожицу,

– давай-ка, будем вставать, твоя утренняя программа выполнена ещё не вся.

Он стаскивает с тугих, с перетяжками, ножек сынишки колготки, выходит с ним на кухню, чтобы

не разбудить разоспавшуюся дочку, и держит своё милое, розовое со сна чадо над горшком. Потом

прямо голеньким положив Федьку на середину дивана, чтобы он мог вдоволь поболтать ручками-

ножками, включает чайник – пора готовить молочную смесь. Смеси в коробке не много – надо

будет съездить купить. С этой смесью в магазине просто беда. Её расхватывают старухи для того,

чтобы белить чай. Многие из них держат коров, так нет же – молочная детская смесь кажется им

430

вкуснее. Да она, кстати, и дешевле, чем сухое молоко, которое обычно больше покупают зимой,

когда коровы не доятся. Так вот, надо будет съездить…

Пока закипает чайник, Роман выходит на крыльцо. И как можно было не услышать такой

сильный ливень!? Теперь земля парит. За ночь она не остыла, холодная небесная вода лишь чуть-

чуть охладила её. В эти чистые утренние часы земля блаженно и расслабленно отдыхает,

умиротворяя всякую человеческую и не человеческую душу, одаривая утренней свежестью,

красками, покоем. Как обижаться на кого-то в такое утро? Да в такие мгновения возьмёшь на себя

и вину своего врага – лишь бы не было на этом свете вовсе никакой вины.

Под крышей стоит цинковая ванна, наполненная через край. Хорошо бы взглянуть и на бочку с

другой стороны дома, в которую настроен жёлоб из обломков шифера. Ноги разъезжаются по

грязи, следы остаются длинными и кривыми мазками. Не дойдя до бочки, Роман останавливается и

глубоко, впитывающее вздохнув, смотрит на мокрую траву, в которую не хочется лезть в комнатных

тапочках, на топольки, на кучу досок, меж которых пробиваются высокие язычки остреца. Из будки

вылезает кудлатый Мангыр с одним подмоченным боком, потягивается, зевает и виновато машет

тяжёлым, свалявшимся хвостом, словно прося прощения за недосмотр, случившийся в природе.

Спасибо, что ещё хоть не прыгает, пачкая лапами, а только лижет голые лодыжки своим цепким и

колючим, как лист остреца, языком. Роман беззлобно отпихивает его ногой, обещая скоро

накормить, подходит к бочке, наполненной до последнего миллиметра, потому что бочка стоит

точно по уровню. Её поверхность поэтому чиста и неподвижна, как чёрное зеркало, и держится,

кажется, лишь силой поверхностного натяжения воды: ткни иглой и потечёт. Зачерпнув ладонями,

Роман плещет этим зеркалом в лицо. Вода прохладная, но мягкая на ощупь – дождевая же,

небесная…

А, собственно, если задуматься, то в чём виновата Нина? Да сунь в эту жизнь на отшибе любую

женщину, и у неё от встречи с первым же посторонним мужиком крышу снесёт. Живя здесь такими

вот «бабаями», от людей отвыкаешь настолько, что каждый новый человек вроде пришельца из

космоса. Так, может быть, и впрямь позволить ей всё: пусть влюбляется в кого хочет, пусть

изменяет. А с позволения это уже вроде бы и не измена. Зачем зацикливаться на какой-то

ревности и верности? Чего из-за этого переживать? Почему одному человеку бывает плохо как раз

от того, от чего другому хорошо? Какое право имеешь ты на жизнь другого человека и на всё

приятное, к чему его влечёт?

Отойдя с мокрыми руками и окончательно проснувшимся, прояснившимся лицом от бочки,

Роман присаживается на влажную дощатую обшивку завалинки. Что же, значит, прощает он её? Но

разве такое прощается? Её тяга к другому мужчине понятна, это оправдывается унылостью их

жизни. Но чем оправдывается подлость, обман, притворство!? И ещё вопрос: от чего идёт его

решение простить? От обычной скуки здесь? От того, что одному уже просто невмоготу? То есть,

выходит, от собственной слабости?

Ответить на эти вопросы определённо Роман не может. Но, может быть, определённость тут и

ни к чему? Может быть, жить нормально – это и значит жить в таком нескончаемом сумбуре?

Жизнь не обязана быть постоянно ровной и счастливой… Вот если принять такую позицию, то

тогда всё правильно и хорошо.

Управившись с детьми, с собакой и делами на подстанции, Роман принимается за фигуру

Хоттабыча в гараже. С полчаса поработав молотком и стамеской, догадывается – да ведь такую

массу дерева стамесочкой неделю вынимать. Тут для начала топором не мешает потюкать. Давно

уж собирался он смастерить топорище к большому новому топору, а теперь берётся за него не

раздумывая: выстругивает и ставит рукоятку, потом идёт в МТС, чтобы отточить острие на наждаке.

Туда идёт, ведя за руку дочку, которая сегодня почему-то не хочет оставаться дома, а по дороге

обратно берёт уже уставшую Машку на руки. Так и шагает по степи: в одной руке ребёнок, в другой

– большой топор. Странный, однако, получается портрет.

Дома, поправив топор оселком, набрасывается на работу. Быстро разогревшись и вспотев, он

скидывает рубашку, рубит долго, с азартом, без передыха, словно прорубаясь к увиденному

однажды старику для спасения того, и останавливается лишь от боли в левой ладони, на которой

обнаруживает вдруг большую водянистую мозоль. Роман смотрит на этот пузырь как на какую-то

нелепую новость, отквасив губу. Что это ещё за нежности?! Ручки уже, прям, как у барыни.

А в мыслях – деревянные фигуры из Октябрьска. Подумаешь, стоят там какие-то отёсанные

столбы, которые всего лишь кого-нибудь напоминают: немые спины, ноги, головы. А вот его старик

каждому что-нибудь скажет. Всякий человек, проходя мимо, почувствует на себе его лукавый,

насмешливый взгляд. Ведь это здоорово: вырубить фигуру и поставить её где-нибудь так, чтобы она

начала жить сама по себе. И потом в любое время, когда ты будешь есть, спать или ехать на

мотоцикле, твоя фигура будет улыбаться, работая на разных людей. Работать постоянно. Вот,

оказывается, что такое искусство. Чудноо…

* * *

431

Проснувшись, Роман сразу включает транзисторный приёмник: в этот ранний час там обычно

идёт концерт для сельчан с нормальными, можно сказать, традиционными песнями. Диктор,

говорящий умильным тоном «послушайте, пожалуйста, концерт для сельских тружеников», уже

привычен – не иначе раньше он работал воспитателем в садике, потому что и с «сельскими

тружениками» говорит, как с детьми. Правда, если он для разнообразия произносит фразу «А

теперь послушайте концерт для работников агропромышленного комплекса», то его голос

наливается тяжёлым чугуном.

Роман, потягиваясь, подходит к окну и видит там такую же картину, как и вчера утром. Ночью

прокатился ещё один сильный ливень. Почему-то опять ночью… А ведь, если вдуматься, так этот

покой с неподвижными топольками и травинками обеспечен балансом громадных напряжений.

Вселенная не может жить в полсилы, и мерцающие небесные звёздочки, которыми нам приятно

любоваться, содержат в себе титаническую мощь. Всё вокруг напряжено, всё по-своему мучится.

Что такое дождь, как не плач, не самоочищение природы, не сброс её напряжения? И, наверное,

это правильно, что самые мучительные, обильные слезы случаются по ночам, в полной темноте,

когда маленькую бедную Землю никто не видит из Вселенной (если только там есть чьи-нибудь

глаза). Как тревожно на Земле в минуты ночных ливней, как отчётливо, чисто и осознанно

чувствуется течение жизни: мучительное, радостное, фронтальное. С каким умиротворением,

подобно новому цветку, вскрывается мир поутру после своих успокоительных ночных слёз! Как

сильно хочется жить утром!

С биноклем в руках Роман присаживается на крыльце, оставив распахнутыми новому воздуху и

двери веранды, и двери дома. Поле около села почти сплошь заплавлено серебристой фольгой

воды – лишь там да там остаются на ней мелкие островки да пучки зелёного тальника. В таком

воздухе видно очень далеко, и популярная забайкальская песня из приёмника, прихваченного

сюда вместе с биноклем, словно освящает всё это раздольное пространство каким-то особым

чувством родного:

Дальние, синие горы –

Просится песня в полёт.

В этих сибирских просторах

Молодость наша живёт.

А ведь всю эту картину лучше всего видно c соседней, более высокой сопки. Может быть,

завести мотоцикл да влететь на неё с разгону? Однако в такую грязь высоко не взлетишь, да ещё и

ребятишек разбудишь тарахтением мотоцикла. А если пробежаться? Вот она, причина возобновить

забытые пробежки, на которые в последнее время не хватает желания. А если подумал, то дальше

лучше не раздумывать.

Бежит Роман босиком, вода летит во все стороны, брюки мокрые до самых колен. На сопку

взбегает, вспотев и запыхавшись. Чтобы смотреть в бинокль, надо сначала успокоить дыхание,

однако отсюда и без бинокля видно, что вода уже в селе. Несколько домов в низине ошарашенно и

беспомощно стоят теперь уже как будто в самой протоке. Водное пространство между ними

нарезано заборами огородов. На крайней улице – суета. Люди вывозят на тракторных тележках

свиней, тянут на верёвках упирающихся телят. Конечно, ничего радостного в этой суматохе нет, но

и ничего трагического – тоже. Всё обойдётся, жертв не будет, люди вернутся через какое-то время

в дома. Потом будут ремонты, выписка стройматериалов со склада Катерины, и просто воровство

его. Всё разрушенное поправимо, не смертельно.

Панорама тихого, чистого и чуть озабоченного сегодня мира завораживает. Нечто похожее

сейчас и в панораме собственной души. Там тоже есть проблемы, там тоже свой потоп, но если

взглянуть на него с такой же философской сопки, то ничего крайнего нет и там. Уж чего только не

было в его жизни, но всё оказалось пережитым или переживаемым. Этим утром собственная жизнь

кажется похожей на кристаллическую сетку, из которой горечью, как прозрачным ливнем, вымыто

всё тяжёлое и лишнее.

В обед приезжает Матвей. В селе из-за наводнения нервное, взбудораженное настроение, и

Матвей, заразившись им, решает на всякий случай проведать Мерцаловых, хотя подстанцию

может накрыть лишь разве что всемирный потоп.

Матвей рассказывает, что где-то на одном из островов Онона, не видимом из села, осталось

триста быков. Иногда их гоняли туда пастись, но, оставшись на острове, быки за неделю, пока

держится высокая вода, съели всю траву до земли. И теперь совхоз ждёт военных с амфибиями,

чтобы спасти голодных животин. А другая новость такова, что в обоих магазинах села запрещена

продажа водки и вина. Это чтобы пьяные не тонули.

– А лучше бы, как продавали, так и продавали, – говорит не пьющий Матвей.

– Почему?

– Да пусть бы эта лишняя алкашня перетонула…

432

…Нину Роман замечает уже в такой близи от подстанции, что можно рассмотреть лицо. Она

идёт, оглядывая дом и счастливо улыбаясь. Но сейчас, видимо, по контрасту с этой её улыбкой,

вспоминается, как она в узкой юбке и с тем же чемоданчиком убегала семенящими шажками от

дома по игривой светящейся росе.

Он встречает её с равнодушной улыбкой, с нажитым и одервеневшим за последние дни

достоинством. Встреча обходится без объятий и даже без всяких прикосновений. Смугляна

выказывает робкий, ищущий поддержки порыв, но Роман смотрит вбок, пуская этот порыв

рикошетом куда-то в сторону МТС к будке Штефана. Целуя и лаская детей, кричащих и визжащих

от восторга, Нина успевает смотреть на него с обидой и недоумением. Он теперь какой-то чужой,

отдалённый, да ещё и не бреется, с бородой. Доконали его, видно, дети – даже побриться некогда.

– Ну и как море? – спрашивает Роман, неожиданно и внимательно взглянув ей в лицо.

И тут же замечает: вот оно море – здесь. Мимолётной волной плеснув с её лица, оно тут же и

уходит в это лицо, как в песок. Да, есть там и море, и соль воды, и горячий песок, и мужчина рядом.

– Какое море? – удивлённо спрашивает она. – При чём тут море?

– Да это я так, – усмехается Роман, убеждённый в достоверности того, что считано с лица. – Я

хотел спросить: как путешествие?

– Ой, как здорово всё было! Как здорово! – вспыхнув, отвечает она, тут же с готовностью

забывая обиду. – Казань меня потрясла! Я так тебе благодарна!

Метнувшись к чемодану, она под восторженный Машкин визг, выкидывает оттуда покупки, пока

не находит главного – пачку фотографий на самом дне. Роман садится, вяло и растерянно

рассматривает их:

Смугляна

там на фоне разных, судя по всему, казанских

достопримечательностей то со своей тёткой, то с её мужем. Да уж, тут есть от чего смутиться. Хотя

зачем она всё это показывает, зачем так настойчиво убеждает его? Всё прощено уже и так. Ну

ладно, не может он сразу встретить её приветливо, так это пройдёт. Он примет всё. Хотя теперь-то,