Жизнь волшебника

приход к жене – так же невыносим, как и уход. Такая вот тяжёлая душевная арифметика

получается.

Уход из дома становится отдельной традиционной мучительной церемонией. Сначала

требуется достаточно чувствительно и в меру нежно поцеловаться, потом виновато помахать

рукой. А уходя от калитки, необходимо по меньшей мере ещё раза два оглянуться. Душа в это

время просто плавится от жалости к жене. Роман пытается укрепить себя доводом, что если Нина

отпускает его сама, то жалости быть не должно. Но жалость всё равно есть. Некоторое облегчение

наступает на том месте, откуда видна лишь крыша дома – он знает эту точку нового отсчёта,

отмеченную небольшой глинистой промоиной на дороге. Отсюда можно, наконец, ненапряжённо

свободно обернутся. Всякий раз на этом переходе двух своих жизней хочется перевести дух. Так

389

бы и оставался на нейтральной полосе этого состояния, потому что в душе-то никакого раздвоения

нет. Если бы ещё сама жизнь подстроилась под это состояние души, если бы его женщины всё

спокойно приняли! Тогда это было бы счастьем. А ведь им ещё предстоит сойтись всем вместе.

Это страшно и представить. Если женщины при этом поругаются, то это станет крахом всего

предприятия. Пожалуй, Тоня постарается ничего не обострять, сохраняя хотя бы то, что есть, а вот

Нину может понести. Она вообще говорит, что каждый его уход отмечается зарубками на её душе.

Так и у других души не железные…

А может быть, всё-таки не стоило заваривать всю эту кашу? Хотя кто ж её заваривал? Она

заварилась сама. Вся внешняя событийная жизнь человека всегда диктуется жизнью его души. И

если ей досталось много тяжёлого и горького, то она, уравнивая горечь, стремится вместить в себя

как можно больше радостного и приятного. И в этом стремлении она будто слепнет: идёт сама и

тебя, как бульдозером, толкает впереди. И ей уже всё равно – в какие твои бури и события

превращается на самом деле её стремление. Ты же обычно и сам не поймёшь, куда тебя прёт и

почему ты вытворяешь с собой то или иное. Единственно, что ты ясно ощущаешь при этом, так это

то, что обычная жизнь, которой продолжают спокойно жить многие, для тебя уже тесна, как обувь

малого размера.

Трудней всего всем сторонам нового треугольника даётся четвёртая душевная зарубка. Как

обычно, по уже сложившемуся сценарию, Роман в этот вечер, маясь, ходит по большой комнате,

оклеенной фигурными красными обоями и украдкой поглядывает на часы: уйти раньше – обидеть

Нину, прийти позже – обидеть Тоню. К тому же Нина укладывает Федьку, а без прощания не

уйдёшь. Наконец ребёнок засыпает, и они выходят на веранду. Роман, как и полагается, целует

жену. Она, робко и слабо улыбаясь, прикрывает за ним дверь веранды. Теперь следует ровно и

ничем не сотрясая ситуацию, уйти от ворот, гася в себе сердечные прыжки. Метров через сто это

волнение станет стихать. А вместо него возникнет другое – тревожное предвкушение предстоящей

встречи. И вдруг, не сделав ещё и десятка шагов, Роман слышит, как на веранде за его спиной что-

то тяжело и веско падает. Оглянувшись на светящееся окно веранды, он не видит там силуэта

Нины. Требуется несколько мгновений, чтобы перемахнуть эти десять шагов, едва не одним

прыжком взлететь на крыльцо, рывком открыть дверь.

Смугляна лежит у порога. Он поднимает ей голову, целует в лоб. Она смотрит так, как будто

глаза её здесь, а она сама где-то далеко за ними.

– Что-то голова закружилась, – с недоумением и виноватой улыбкой шепчет жена.

Что с ней такое? Похоже на обморок. И что делать? Он помогает подняться, обнимает, гладит по

спине.

– Ничего, ничего, – как будто саму себя успокаивает Нина и смотрит на мужа, – ты иди.

– Так, может быть, мне остаться? – почти умоляюще спрашивает он.

– Но ты же ей обещал…

– Да… Хорошо. Но сначала я уложу тебя в постель.

Он терпеливо, чувствуя внутри какое-то мучительное оомутное брожение, ждёт, пока жена

разденется и ляжет.

– Ну что, успокоилась? – спрашивает он, когда она расслабленно вздыхает, вытянувшись на

кровати. – Лежи спокойно и ни о чём плохом не думай. Спи. Я приду как обычно в два часа.

Постараюсь не опаздывать.

– Сегодня ты можешь прийти на пятнадцать минут позже, – разрешает она, – ты задержался по

моей вине.

– Ой, – со стоном отвечает Роман, – не говори лучше ничего, не говори… Ладно, я пошёл…

Пошёл.

Скорее всего, обморок был разыгран. Однако не легче и от этого. Ведь и для того, чтобы пойти

на такую игру необходимо крайнее отчаяние. Как ничтожен, как грешен он сейчас! И как свяота она!

Где находит она силы, чтобы, любя, отпускать его к другой?! Это просто подвиг! Сегодня, уходя от

дома, он так восхищён и одновременно наполнен такой жалостью к ней, что чувствует – тяга назад

сильнее тяги вперёд. Её святость просто не может быть не вознаграждена его любовью. Как её

такую не любить? Удивительно: чем больше он её мучит, тем больше любит.

Не успокоившись в этот раз до самого Тониного дома, он так и приносит эту внутреннюю бурю в

себе. Кармен уже с порога видит тень на его лице, но ни о чём не спрашивает – то, что надо, пусть

расскажет сам. Она в его душу никогда не просится – входит лишь тогда, когда душа открыта.

Поначалу, когда она ещё только издали наблюдала за ним, он, с его домом на отшибе, и вовсе

представлялся ей каким-то загадочным странником, жителем другого измерения, время от времени

съезжающим оттуда на мотоцикле. А совсем недавно на стрижке Дулма очень ловко подшутила

над ней. Стригали сидели отдыхали, и Дулма, увидев подходящую Тоню, вдруг как бы между

прочим вспомнила, что Роман, якобы, обещал на будущий год стричь под сотню овец в день.

– Но это уж он, конечно, хватил, – говорит Дулма. – Сотня – это очень много. Столько ему не

потянуть.

– Он вправду так сказал? – уточняет Кармен.

390

– Вправду, – продолжает сочинять Дулма. – Но он, конечно же, не сможет.

– Не сможет?! – даже с недоумением восклицает Тоня. – Да ты что? Как это не сможет? Если

сказал – значит, сможет. Это же Мерцалов…

Женщины не решаются и смеяться. Её спокойная уверенность такова, что теперь им тоже

совершенно очевидно – Мерцалов сможет. И напрасно он не догадался и впрямь такое обещать.

Сегодня они разговаривают, сидя в соседних креслах. Её рука лежит на подлокотнике, и Кармен

всё ждёт, когда он волнующе коснётся ладони.

– Теперь ты относишься ко мне как-то иначе, – замечает она.

– Холодней?

– Не знаю, но не так, как раньше.

– Привычней, спокойней, уверенней, – говорит Роман, думая, что, наверное, не стоит

рассказывать ей про эпизод с Ниной. – Разве это плохо? Давай ляжем. До двух часов так мало

времени…

Кармен, чуть помедлив, поднимается с кресла. Обычно их и раньше смущали первые

мгновения сближения – всякий раз они словно заново привыкали друг к другу, а теперь, с приездом

Смугляны, и вовсе не могут тут же при встрече обняться и приласкать друг друга. Постель же всё

упрощает: она и как приём сближения и как территория для этого. Тоня поправляет простынь, они

раздеваются, ложатся. Их тела всегда сближаются быстрее, чем души. Уверенная близость тел

позволяет быстрее преодолеть сумятицу душ.

Первым о времени вспоминает Роман. Точнее, даже не он, а некий внутренний счётчик в форме

маленькой Смугляны: она, уменьшенная в сотни раз, сидит внутри него и сама считает время. Тоня

дремлет, беспокоить её не хочется. После близости она засыпает первой, но лишь потому, что

Роман боится отключаться. Подождав, когда она заснёт по-настоящему, он встаёт и тихо

одевается. Так уходить легче. Кармен рассказывает потом, что почти всегда слышит сквозь сон и

его шаги, и щелчок нового, недавно врезанного замка, но старается не просыпаться, чтобы сберечь

ощущение его близости. Сегодня Тоня, будто чувствуя какую-то незавершённость встречи,

открывает сонные глаза.

– В этот раз мне было так хорошо, так сладко, – потянувшись, шепчет она.

И тогда Роман, как бы для того, чтобы она узнала и другую, горькую сторону своего блаженства,

рассказывает ей о сегодняшнем обмороке Нины.

– Вам надо с ней сблизиться, – говорит он потом. – Тогда она будет меньше волноваться.

Хорошо бы вам стать открытыми друг другу, как это бывает с лучшими подругами. Хорошо, если бы

она лучше знала тебя и доверяла… Ей вообще свойственно стремление к открытости и

откровению. Пусть она поймёт тебя, приняв то, что ты любишь меня, что ты тоже нуждаешься во

всём, что нужно женщине, но ничего не хочешь разрушать. Это очень важно. А иначе у нас все

рассыплется.

– Да, наверное, пора уже объясниться, – задумчиво соглашается Кармен под впечатлением

рассказа про обморок. – Что ж, давай завтра после стрижки поедем на берег все вместе. Не будем

загадывать заранее, но если получится, то обо всём и поговорим… Хотя неплохо будет и просто

побыть вместе.

Возвращается Роман успокоенным. На улице темно, и он как-то не сразу осознаёт, что сверху

сеется опять же мелкий, как из сита, и удивительно тёплый ночной дождь. Ну надо же –

наповадился втихушку, по ночам! Если овец не успели загнать под навес, то стрижки не будет и

завтра. А значит, не будет и поездки на берег.

Смугляна, вопреки его ожиданию, оказывается не в постели, а за столом с учебниками. Сегодня

она почему-то куда спокойней, чем обычно. Может быть, сильно переволновавшись, перегорев,

она, наконец, тоже приближается к настоящему принятию происходящего?

– Ты не сердись, что я не сплю, – просит она, подняв глаза от книги. – Не спится. Знаешь, а я

ведь, кажется, тебя понимаю. Просто справиться с собой не могу.

– Если б ты могла чувствовать, как чисто лежит это у меня на душе, то у тебя и вовсе исчезли

бы всякие сомнения. На самом деле я, возможно, никакой не грешник. Просто я иду своим путём,

который мне, правда, и самому не до конца ясен…

Они укладываются спать. Всё это и впрямь похоже на какое-то смягчение ситуации.

– Какие же вы у меня хорошие, – говорит Роман, обняв жену.

– Не говори «вы», скажи «ты», – просит она.

Роману остаётся лишь вздохнуть – его успокоенность напрасна: ничего она, на самом деле, не

принимает. О каком же понимании тогда говорит?

– Ну, скажи же, скажи «ты», – словно зацепившись, повторяет теперь Нина.

– Ну, конечно, ты, – прохладно говорит он, лишь для того, чтобы миновать нудную, полуночную

разборку.

И она тут же приникает к нему, только вызывая не теплоту, а холодность.

Смугляна часто пытается взглянуть на всё, что происходит у них, непредвзято. Ну, вот будь на

месте Романа другой мужчина, вынесла бы она такое или нет? Вряд ли… Убежала бы сама или его

391

отправила куда подальше. Почему же всё терпит и выносит от него? Да потому, что он упёртый и

уверенный, как бык. Причём уверенность его какая-то нутряная, тотальная. Иногда у него, правда,

мелькает что-то вроде вины и раскаяния, но ведь он и тогда не отступает от своего! Это

неслыханно – даже раскаиваясь и испытывая вину, он прёт в том же направлении! Как будто имеет

на всё это какое-то право, которое сильнее его самого. Вот и выходит, что его раскаяние как будто

лишь для неё, для её спокойствия. Сам же он не изменен и уверен во всём, что делает. И так в

любой сфере, в любом деле! Вот рассаживал он тогда по огороду в Выберино эту несчастную

клубнику и был фанатически уверен, что именно эта ягода выведет их из нужды. И что оставалось

делать ей? Только одно – присесть на грядку рядом с ним и чистить клубнику от травы. Точно так

же упёрт он и сейчас. Только тут уж, конечно, не клубника. А подчиняться всё равно приходится.

Более того, ведь как бы он её ни принуждал, как бы ни мучил, а не уважать его за это она не может.

Вот уж точно – бабы дуры!

Со стрижкой утром ничего не выходит. Утро ясное, но овцы мокрые. Роман всё утро

поглядывает на дорогу – время десять часов, а автобуса так и нет. Значит, и не будет. Жаль, что

встреча его женщин сегодня не состоится. А ведь так хотелось, чтобы уже сегодня что-нибудь

определилось. Именно сегодня, потому что ситуация, кажется, созрела. Не прозевать бы этот

момент.

Нина, воспользовавшись тем, что Роман остаётся дома, уходит с Машкой в село. Всё ещё

спящего Федьку оставляет под присмотром тщательно проинструктированного отца.

Федька спит едва не до одиннадцати часов. Поглядывая за ним, Роман берёт с полки том

Толстого, но чтение не идёт. Всё прочитанное воспринимается с трудом. Стрижка всё-таки

огрубляет мозги. Работа там вроде бы и механическая, но размышлять о чём-либо постороннем,

как бывает во время монотонного занятия, не позволяет. Думать приходится лишь об одном: как

лучше пройти то или иное место у очередной овцы. Все овцы разные, даже по-разному грязны, с

разной шерстью, с разными мордами, разными тушами. Раньше, видя отару со стороны, Роман

даже не задумывался о такой яркой индивидуальности овец. И такая ограниченная умственная

работа – весь день. В мозгах пульсирует лишь одна какая-то «баранья» извилина. Ну, а все

остальные, естественно, атрофируются.

Нину, вернувшуюся лишь часа через три, нельзя узнать. Сразу и не вспомнишь, когда ещё она

была такой весёлой и живой. Её главная новость сногсшибательна. Только что на улице они

встретились и поговорили с Тоней!

Произошло это так. Оставив Машку у Матвеевых, Нина пошла в магазин, где люди стояли,

ожидая хлебовозку, и увидела Тоню. Теперь она со смехом рассказывает, что все, кто наблюдал за

их встречей, просто затихли, чтобы полюбоваться развязкой, уже давно назревшей интересной

истории. Они же, увидев друг друга, не сговариваясь, пошли навстречу, подали руки и едва не

обнялись. И почему так вышло, им и самим не понятно. Разговор, правда, вышел минутный: о

каких-то пустяках, о погоде, о здоровье, но общественное мнение, судя по всему, оказалось

выпавшим в осадок.

Рассказывая, Смугляна смеётся, как девчонка, довольная тем, как удалось им всех позабавить.

Сама она заряжена сейчас энергией, как аккумулятор – кажется, ещё чуть-чуть и от неё искры

полетят. Главное, что за время их краткой встречи она и сама вдруг поняла, что враждовать с

Тоней ей вовсе незачем! Оказывается, добрые отношения могут сохраняться и в такой

невероятной ситуации! Что ж, пусть всё будет так, как есть. Жизнь сама всё проявит и покажет.

Роман обессилено сидит на стуле, так что Нина даже не поймёт его равнодушия. Но ведь тому,

у кого груз падает с плеч, и самому хочется отдохнуть. Он сидит и наполняется новыми силами,

потом счастливый подхватывает жену на руки, кружит по комнате. Вот он, момент торжества идеи и

возможности нового стиля жизни! Теперь он во всём уверен! Его женщины, соединившись в его

душе, словно склеивают её больную трещину. Как здорово чувствовать себя полным, счастливым

мужчиной!

Утром стрижка возобновляется. Роману не терпится узнать об этой знаменательной встрече и

от Тони. Сегодня на подъёме и она.

– Всё нормально, – очень просто отвечает Тоня, – ни о чём особенном мы не говорили. Она

рассказала о своём обмороке и посмеялась. Сказала, что это была её минутная слабость…

В конце рабочего дня Роман, уже не сомневаясь, объявляет Кармен, что сегодня они все вместе

едут купаться. Договариваются так, что Тоня вначале уедет в село на автобусе, соберётся и будет

ждать их дома.

Смугляна, услышав о поездке, оживляется. С детьми находится простое решение – за ними

посмотрит опять-таки скрупулёзно проинструктированный Штефан, который и сам рад быть чем-

нибудь полезным.

Открыто и свободно подкатив к дому Тони, Мерцаловы ошеломляют трёх бабушек на лавочке,

буквально впавших в прострацию от такого невиданного, невероятного их визита.

– Я сама её позову, – предлагает вдруг оживлённая Смугляна, когда Роман выдёргивает из

замка ключ зажигания. – Какая у неё квартира?

392

– Второй этаж, налево.

Нина убегает и долго не возвращается. Приходится поневоле волноваться: как бы они не

поцапались там вдруг. И чего так долго собираться?! Да и старух жалко. Они сидят и не могут

шевельнуться, словно окаченные холодной водой. Говорить о чём-либо в двух метрах от того, кто

должен стать сейчас главным объектом обсуждения, нет никакой возможности. Вот и поизображай

тут естественность молчания! Хочется даже слезть с мотоцикла и откатить его чуть в сторону,

чтобы им полегчало.

Наконец Роман перекидывает ногу через бак, чтобы пойти поторопить женщин, но те в этот

момент уже сами выходят из подъезда. Говорят о купальниках, посмеиваясь чему-то. Нина

запрыгивает в коляску, а Кармен, передав ей свою сумку с полотенцем, устраивается на заднем

сиденье.

– Ну, всё – бабкам хана! – смеётся Роман, выруливая со двора. – Их сейчас порвёт словами.

Он даже оборачивается и видит, что все они, как одна, смотрят вслед мотоциклу, так ещё и не

начав говорить. Тоня и Нина тоже смеются, и у Романа от их согласия бегут мурашки по спине.

На берегу он намеренно оставляет женщин наедине, переплыв на другую сторону протоки,

заросшей густым, молодым, неотвердевшим тальником. Их голосов, тающих в тишине и ласковом

вечернем воздухе, отсюда не слышно. За ними можно лишь наблюдать. Держатся они так свободно

и просто, что Роман едва не задыхается от умиротворения. Всё у них выходит! Всё оказывается

возможным! Нет выше радости, чем сидеть вот так в сторонке на чистом, гладком, как шёлк,

песочке и наблюдать за этими сверхъестественными женщинами, любящими его. Они такие

красивые и такие разные. Они отличаются характерами, поведением, фигурами. Но это его

женщины – его! Такого гармоничного состояния он, пожалуй, не переживал ещё никогда. Как чутко

нужно ощущать и сохранять этот тонкий баланс!

Приехав домой, Мерцаловы отпускают Штефана в свою каморку, Смугляна кормит Федьку

грудью, отстранённо глядя куда-то в противоположную стенку, как бы и не слыша ребёнка. Роман

тоже молчит, опасаясь каким-либо неосторожным словом нарушить достигнутое.

– За ней интересно наблюдать, – вдруг с какой-то еле заметной усмешкой замечает жена. – Она

говорит твоими словами. И мысли у неё твои. Даже стиль говора переняла. Впервые вижу такую

зависимость…

Роман не находится, что ответить. В её голосе звучит какое-то высокомерие: мол, она, в

отличие от меня, сложившейся личности, просто наивный ребёнок.

– Ты сегодня к ней пойдёшь? – интересуется она.

– Завтра пойду. Ты же знаешь… Скажи, тебе очень мучительно всё это принять?

– Сегодня, пожалуй, нет. Я даже не пойму отчего моё спокойствие: оттого, что ты запудрил мне

мозги своей теорией, или отчего-то ещё. Удивительно, но я чувствую даже какую-то гордость за

тебя. Смешно, да? Гордость от того, что у тебя есть ещё и другая. Ну что, скажем, тот же твой

дружок Боря Калганов? Мужик да мужик. Ничего такого ему и в голову не придёт. Ему просто не

создать такую ситуацию, которую создаёшь ты. Так что сегодня я спокойна.

– Спокойна, даже помня сейчас о Тоне? – уточняет Роман.

Смугляна, вздохнув, смотрит куда-то вниз.

– Нет, я говорю вообще, теоретически, можно сказать. Когда я сказала «другая», то даже не

подумала конкретно о ней. Зря ты это уточнил. Только настроение испортил.

– Испортил настроение, напомнив о Тоне? Значит, не мучаться у тебя не выходит… Как же

сделать, чтобы ты не мучилась?

– Ты сам знаешь как.

– Как?

– Вернуться в начало наших отношений, – отвечает она и, столкнувшись с его недоумённым

взглядом, добавляет. – Нет, нет я этого не требую. Ведь тогда будет мучиться она. Её тоже жалко. А

я постараюсь не переживать. Я иду на всё это лишь потому, что вижу: у тебя это не баловство. Но

вот что именно – не понимаю. Простым плотским влечением это тоже не назовёшь…

На следующий день, когда после работы они снова едут на берег, дует холодный ветер. Тальник

шумит и серебристо колышется. Вода серая, с рябью на поверхности, у берега – тёмная пена с

мелочью мусора. Большого желания лезть в такую воду нет. Но Тоне и Роману надо помыться и

переодеться в чистое. Окунувшись, Тоня надевает платье поверх мокрого купальника.

– Пойди за кусты, отожмись, – советует ей Роман. – Так и простудиться недолго.

– Я отжалась, – отмахиваясь говорит Кармен.

– Зачем ты обманываешь?! Сейчас поедем – тебя продует.

– Я отжалась, – настойчиво повторяет она.

– Мне что, проверить или как? – рассерженно говорит Роман и осекается, заметив, что

отвернувшаяся Нина отрешённо смотрит в сторону качающегося тальника.

Всем становится неловко: всё-таки и в их свободных отношениях обнаруживаются границы.

Возвращаются молча.

393

– Ничего не скажешь, милая семейная сценка у вас получилась, – усмехнувшись, произносит

Смугляна уже дома наедине. – Оказывается, ты заботливый. Ты так мило раздражаешься на неё.

Что же ты не влез ей под подол и не проверил купальник?

– Извини, – говорит Роман, – зря я себя так повёл.

– Зря так повёл при мне, – уточняет жена. – Без меня веди себя как хочешь.

Получается, что всё совместить нельзя, увы…

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ

Тёщина подмога

Гуляндам Салиховна – тёща родная – сваливается в самую жаркую погоду, как ком снега за

шиворот. А тут ещё такое совпадение, что за три дня до её приезда Нина вместе с детьми,

загрипповавшими несмотря на лето, оказывается в больнице.

Усталые после стрижки и расслабленные от купания в тёплом, желтоватом Ононе, Роман со

Штефаном сидят на крыльце и в четыре руки чистят картошку на ужин, невольно соревнуясь и

здесь. Только здесь – в том, у кого получится тоньше и длиннее картофельная кожура. Рейсовый

автобус, проходящий невдалеке, вдруг тормозит, накрывшись хвостом собственной пыли, и

останавливается. У Романа едва ножик не вываливается из рук – столько ждал, чтобы автобус

когда-нибудь остановился именно тут. . Только Серёге-то никогда уже из него не выпрыгнуть… Не

дождавшись, пока пыль обгонит автобус и уйдёт дальше, какая-то женщина уже выгружается из

него с большим, серьёзным и неудобным чемоданом.

– Опа-па! – восклицает Роман. – Ничего себе – тёща прикатила!

Для Штефана его «опа-па!», как сигнал тревоги – он тут же, даже не сполоснув, закрывает свой

перочинник.

– Ну, тогда я пошёл.

– Да сиди ты! Ты же голодный. И не бойся её! Не все они такие, как у тебя, – успокаивает Роман,

успев, правда, подумать, что это ещё неизвестно, чья из их тёщ похлеще.

Что ж, приходится, изобразив на лице безмерное счастье и приветливость, идти навстречу.

Чемодан оказывается тяжеленным. Тёща измучена и утомлена. Причём, измучена, кажется, как

раз на величину показной приветливости зятя. Чем большую приветливость изображает он, тем

громче охает она. А охая, тёща так обвинительно жалуется на необъятные знойные просторы, на

плоскую степь, на длиннющую дорогу, как будто именно зять-то всё это тут расширил, вытянул и

распалил.

– Сейчас в автобусе я разговаривала с одним мужчиной, – вдруг ни к селу ни к городу,

хвастается она, пока они идут до ограды, – так он даже не поверил, что я еду к внукам, что я уже

бабушка…

– Конечно, как тут поверишь? Вы же так молодо выглядите, – подхватывает Роман, отметив про

себя, что в жажде комплиментов мать и дочь как близнецы и, наверное, надо будет ей как раз

побольше всего этого и впаривать.

Он предостерегающе сообщает о том, кто это там сидит на крыльце, и о том, что Нина с

ребятишками в больнице, откуда их вот-вот выпишут. Ничего страшного у них уже нет, всего лишь

простуда.

– Что ж вы так, – назидательно выговаривает Гуляндам Салиховна, – ведь за детьми нужен глаз

да глаз.

– Конечно-конечно, глаз да глаз, – тут же соглашается Роман, решив, что в этот раз он ни за что

не поссорится с ней: пусть учит, пусть говорит всё, что в голову взбредёт.

Но тёща, несмотря на всю его предупредительность, всё равно как перетянутая сердитая

струна. Роман одет в брюки и просторную майку, под которой, блестя, бугрятся мышцы,