Жизнь волшебника

– А зачем терпеть, когда можно просто пойти и позавтракать?

– Мне неудобно.

– Чего? Неудобно? Вставай давай – неудобно ему…

Уговорить Штефана удаётся лишь минут через пятнадцать, да и то обещанием сухой пачки

«Примы», забытой в комнате связи подменным электриком.

– Эта пачка лежит там на столе, – поддразнивая, говорит Роман, – и вся она такая сухая-

пресухая, ну прямо шелестит.

Штефан, вздохнув, поднимается с ящика, смотрит, куда бы наступить.

– Но как же идти-то? – бормочет он. – У меня и подарка никакого нет.

– Чего-чего? Какого ещё подарка? – изумляется Роман.

– Ну, у нас без подарков в гости не ходят. .

– Это, наверное, оттого, что редко ходят. А у нас ходят и так. Мы тут сами друг для друга, как

подарки.

Штефан долго, нудно, словно издеваясь, собирается. А надеть и в самом деле нечего: всё

слишком мятое, из рюкзака или слишком волглое.

– Ты прям как барышня, – усмехается Роман. – В театр, что ли, собираешься?! Иди в чём есть.

– У нас в рабочем в гости не ходят, – почти наставительно заявляет Штефан. – Надо, чтобы всё

чистое было.

– Ну что ж, хорошие у вас правила, – соглашается Роман, – только они к нашей ситуации не

подходят.

384

Приходится ждать, пока он нарядится, побреется и сочно, с брызгами во все стороны,

надушится тем же замечательным одеколоном «Шипр». Одно слово: фраер, да не простой фраер,

а венгерский.

– Это потому что от меня овцами пахнет, – поясняет он сочность, с которой душится.

– Даже удивительно! – хохочет Роман. – А от меня так почему-то амброй несёт, когда я со

стрижки прихожу. Ну ладно, пусть от тебя парикмахерской воняет, а не стрижкой, если тебе это

приятней. Кстати, сегодня же было не твоё дежурство. Чего ты у Риты не ночевал? У неё-то суше и

теплее.

– А я стараюсь ей не поддаваться. А то она уже начинает всё в свои руки прибирать. Похоже,

как с моей женой. И ревность та же. И друзей моих уже сортирует. С Витькой точильщиком не

водись – он пьяница, с Ванькой не водись – у него жена сплетница. С тобой вот тоже нельзя.

– Наверное, потому, что я развратник?

– Ну, в общем, да, – смущенно сознаётся Штефан.

– Ну, если смотреть с точки зрения её высокой морали, которую не могут испортить даже

командированные шофера, то всё верно. Так что смотри, не испортись, общаясь со мной.

Нет, пожалуй, про шоферов-то он зря. Как бы Штефан не обиделся.

– А чего тут смотреть? – отвечает тот, как бы и не заметив этих шоферов. – Если будет так

продолжаться, то брошу её, да и всё. Я потому и держусь на расстоянии, чтоб легче было уйти.

– Да уж, – посмеивается Роман, – ты уже бросал её. Тебя учить не надо. Тебе это привычно.

Смугляна уже устала их ждать. О горячем свежем завтраке нет уже и речи. Перед приходом

незнакомого гостя, по описанию Романа, интересного, красивого мужчины, да ещё к тому же и

венгра (интересно, какие они, эти венгры?), она успевает не только прибраться, но и протереть

полы, чего она не любит делать больше всего. Успевает и чуть-чуть подкраситься. Ожидание

поневоле заставляет её волноваться, но она на всякий случай настраивает себя на разочарование.

Ожидая их, она придумывает игру: если вообразить, что оба мужчины ей не знакомы, то к кому

её потянет больше, кого она предпочтёт? Только хорошо бы увидеть их издали, чтобы они плохо

узнавались. И эта затея вдруг лишает её покоя. Дел много, а заниматься ими приходится

урывками. То и дело подбегая к окну, она всё больше и больше втягивается в суету и всё более и

более волнуется уже от самой беготни.

И всё же нужный момент оказывается пропущенным. Взглянув в сторону стрижки в очередной

раз, она обнаруживает мужчин совсем рядом. Точнее, сразу она видит лишь одного – чужого. Свой,

привычный и знакомый, остаётся как бы за кадром взгляда.

Нет, разочарования не случается. Гость просто импозантен (откуда и вспомнилось это слово?!).

Если объективно (как она и хотела увидеть), то он не хуже мужа, а может, даже и привлекательней.

Роман широк в плечах и высок – гость же, почти не уступая ему шириной плеч, пониже, но во всём

остальном куда тоньше, стройней, миниатюрней. Идёт босиком, с закатанными до колен гачами

синих джинсов, каких в деревне нет ни у кого (сильно уж они дорогие), а в руке несёт остроносые

начищенные туфли – как раз по нынешней городской моде, ещё не дошедшей до села. Идёт мягко,

как гибкий кот. И походка его завораживает.

Самое же потрясающее оказывается для Нины в дыме сигареты. Сначала, не заходя в дом,

мужчины садятся на крыльце, чтобы Штефан докурил сигарету из пачки подменного электрика. И

вот этот-то запах в чистом утреннем воздухе, тонкой ниткой протянувшейся в дом, вдруг просто

подсекает Нину. Сигаретный аромат кажется ей запахом её первого мужчины. Да нет же, никакой

ненависти к Леониду в ней нет – про ненависть говорится для Романа, для его спокойствия, а на

самом деле, она всегда вспоминает его, волнуясь.

Покончив с поздним завтраком, Штефан немного возится с Машкой, с любопытством

ринувшейся навстречу новому человеку, потом с наслаждением уже от того, что почти забыл, как

звучит музыка, слушает пластинку Поля Мориа и собирается уходить. Роман пытается его

удержать, долго не понимая стремления человека скрыться в сырой будке, пока догадывается:

Штефан боится приближающегося обеда. Позавтракать в гостях да ещё и отобедать – это для него

уже верх бестактности.

– Ну и как? Понравился он тебе? – спрашивает Роман жену, поймав её взгляд вслед уходящему

гостю.

– С чего это он должен мне понравиться? – с акцентированным недоумением спрашивает она.

– Ну, тебе же как раз такие и нравятся: вежливые, обходительные. А видела бы ты его фигуру!

Мне такой отчётливой рельефной мускулатуры никогда не иметь.

– А мне такие фигуры как раз и не нравятся. Не люблю когда все мышцы на виду – как картинка

из учебника по анатомии.

Романа это смешит и успокаивает. Нина после ухода Штефана веселеет. Прав Роман, ой как

прав. Как может не понравиться ей эта странная, даже чрезмерная стеснительность симпатичного

гостя, вежливое, почти виноватое поведение и постоянные комплименты по любому поводу? Для

него нигде ничего нет плохого. Для него замечательно всё. Он похвалил порядок в доме, похвалил

суп, приготовленный ей, хотя хорошей поварихой она не считала себя никогда. И кстати, почему бы

385

ей и в самом деле не научиться готовить вкуснее – ведь слышать хорошие отзывы так приятно.

Конечно, трудно не согласиться с давнишним мнением Романа, что мужчину нужно видеть дальше

его комплиментов, но после сегодняшнего потока приятных слов никуда дальше и смотреть не

хочется. Тут и без всяких дальних взглядов очевидно, какой это приятный человек.

После обеда дождь продолжается свежими зарядами, гарантируя отдых стригалям и на завтра.

Во второе утро Роман снова идёт за Штефаном, а в третье, опять-таки непригодное для

стрижки, Штефан приходит сам. В этот день, чтобы как-то искупить непонятную вину за свои

визиты, он берётся ремонтировать безнадёжно сломанную швейную машинку. Он возится с ней

весь день до вечера. Работать машинка так и не начинает, зато Штефан чувствует себя куда

комфортней.

* * *

На стрижку рабочих привозят лишь на четвёртый день, хотя и сегодня шерсть на овцах

волгловатая, так что с утра ещё полно колебаний: стричь или нет? Этой утренней

нерешительностью оказывается испорченным весь день. Работа идёт потом вяло и неохотно. К

тому же, дни отдыха не столько взбодрили, сколько расслабили всех.

После работы Роман снова предлагает Тоне поехать на Онон, прихватив с собой и Смугляну.

Ребятишек можно завезти к Матвеевым.

– Ни за что! – отвечает Кармен.

– Что ж, давай съездим одни.

Тоня соглашается, кажется, лишь оттого, что надо же, в конце концов, с чем-то и согласиться.

Однако поездка выходит невесёлой: оба какие-то виноватые и понятно, перед кем.

– Ты уже не будешь приходить ко мне, да? – спрашивает Тоня на берегу.

– Почему? Сегодня и приду. Только давай договоримся: приходить я буду к тебе через два дня.

– А почему не через день?

Роман молча, с укором смотрит на неё.

– Хорошо, хорошо, – торопливо поправляется она, – пусть будет так. А что же ты в эти дни не

приходил? Ты даже не представляешь, как я тебя ждала. Сколько всего передумала. Даже решила,

что у нас уже – все…

Купание ограничивается лишь лёгким ополаскиванием у берега. Вода после дождей

коричневая, с мусором.

Домой Роман возвращается, ничего не объясняя жене. Смугляна, заметив, что он приехал с

мокрой головой, ни о чём не спрашивает: конечно же, он был на речке и, конечно же, не один.

Вечером, с наступлением сумерек, Роман начинает всё больше нервничать, расхаживая из угла

в угол. Надо как-то напомнить Нине про их договор, но Нина, стирающая пелёнки, помнит о нём и

сама.

– Тебе уже пора? – спрашивает она, словно разоблачая всё, что с ним происходит.

– Нет ещё, – почти покаянно отвечает он.

– Да ладно, чего уж там, иди, – разрешает Смугляна. – Она ведь тоже соскучилась. Только

сначала меня поцелуй.

Роман подходит, обняв, целует её, расставившую в стороны мыльные ладони, чтобы не

коснуться его. Понятно, что он причиняет ей боль, которая с двойной силой откликается в

собственной душе.

– Какая же ты у меня молодец!

– Стараюсь, – отвечает она с тихой, робкой улыбкой и нерешительно отстраняется. – Иди… Нет,

постой. Ты любишь меня?

И этот вопрос просто сминает его. Он стоит, не зная куда деть свои руки, свои глаза, свою душу.

Хочется даже взорваться и закричать. Она ведь специально спрашивает об этом именно сейчас,

думая, что свою свободу он готов выкупать любыми признаниями. И все-таки это «да» (даже

просто «да») он сказать не может.

– Я же говорил: я люблю вас двоих. Люблю, когда вы в моей душе вместе.

Нина закусывает губу, глаза блестят. Роман тяжело отворачивается, выходит на веранду.

Пожалуй, никогда ещё не выносил он из дома своё сердце таким сдавленным сухим комком.

Самое трудное – выйти за ограду и закрыть калитку. Он мысленно видит Нину, как-то жалко

продолжающую стирать пелёнки их сына, и едва не задыхается от жалости. Однако ноги, которые

словно пытаются спасительно вынести его из тяжёлой зоны, остановить уже нельзя.

Вечер с Тоней выходит смазанным. Весь эмоциональный заряд пережжён ещё на берегу, так

что переживать и чувствовать уже нечем. Всё сегодня тускло и грустно. Той искренней близости,

что было до поездки за женой, теперь не выходит. Кармен, однако, тоже умеет ценить свои минутки

– раньше времени от неё не уйдёшь. Роману кажется, что душа его висит на двух больных

резинках, привязанных к обеим женщинам. Сейчас одна из них расслаблено провисает, но другая

влечёт домой, и чем дольше он тут остаётся, тем туже натягивается. Зная, что Смугляна считает

386

сейчас каждую минуту, он тоже не может украдкой не поглядывать на часы. Она ведь сейчас не

спит, а сидит и мучительно ждёт. Надо уходить. А уходить от Тони – значит натягивать вторую

больную резинку, ослабляя первую.

Уже на пороге Роман ловит на себе какой-то новый, незнакомый взгляд Тони, новизна которого

состоит, пожалуй, в том, что лишь сегодня, сейчас, она начинает осознавать, что, уходя от неё, этот

мужчина тут же начинает принадлежать другой. Ведь раньше-то этого не было.

И впрямь, за порогом её квартиры внутри Романа словно «включается» другая женщина.

Понимая, что для Нины сейчас каждая минута – вечность, он с торопливого шага переходит на бег.

Благо, что на земле в эту лунную ночь заметна каждая ямка. Дом скачкообразно становится всё

ближе и ближе, а на душе только тяжелеет. Но это тяжесть уже другого рода – впереди отчёт обо

всём, что было у них с Тоней. Такова договорённость. Но о чём же они говорили с Тоней? Почему-

то всё уже забылось. На границе двух измерений, как на нейтральной полосе, в голове нет ничего.

Луна на небе необыкновенно похожа на глаз. Такое впечатление, будто сверху смотрит само

небо. Не окажись всё это прямо по курсу, так и не заметил бы ничего. Просто Луна совпала с

центром лёгкого облачка эллипсоидной формы. Прозрачное облачко – это сам глаз, а луна –

глазное яблоко! Удивительное зрелище, которое никак не передашь! В нарисованном виде оно

будет похоже на выдумку – вся ценность этой картины как раз в том и состоит, что она случилась.

Жаль, что никто её больше не видит. Если Нина сейчас спит, то он обязательно разбудит её, чтобы

показать. Ведь такое уже не повторится никогда. Только облачко, конечно же, не стоит на месте.

Изумительное зрелище прямо на глазах превращается в просто красивую картину, в такую, какую

можно видеть часто. Всё в этом мире зыбко и неустойчиво…

Но, Боже, о чём он думает! Сейчас ему станет не до красот ночного неба. Что ему до неба с его

земными делами?

* * *

Можно ли было предполагать, что ревность так невыносима?! Не зная, как её утишить, Нина,

оставшись одна, ходит из угла в угол в большой гулкой комнате. Хорошо, что надо заняться

детьми. Она кормит их, укладывает спать и снова ходит. От нервного напряжения трещит голова.

Боль уже столь велика, что Нине кажется, будто там, в голове, кто-то по-детски жалобно не то

стонет, не то плачет: аа-аа-аа… И так без конца… Боль, почему-то плачущая детским голосом, не

понимает успокоения. А ведь кто-то рассказывал, будто одна женщина от ревности сошла с ума.

Теперь это понятно. Кажется, она и сама недалека от этого. С подачи мужа (пока он говорит) вся

эта ситуация представлялась простой, а на деле это обычная мука. Единственный облегчительный

довод сейчас: «Я сама ему позволила ходить к другой». Этот довод как бы уменьшает и его

открытый обман, и её страдания. А что ей ещё остаётся, если не позволить? Его уверенность

просто чудовищна – иметь любовницу, не таясь ходить к ней и не чувствовать вины! Откуда у него

такое право?! Кто его дал? Хотя, может быть, оно и вправду есть, если он так уверен?

Ну можно тут, конечно, психануть, броситься на него с кулаками, поставить вопрос

принципиально: или – или? Ирэн когда-то так и сделала. И пролетела, как фанера над Парижем.

Не начни она тогда с ним воевать, не начни жечь мосты ядовитыми письмами и заявлениями, то,

возможно, и сейчас жила бы с ним… с таким вот гадом. Нет уж, в таких ситуациях надо быть умней.

Делай всё, что можешь, но мосты не трогай. Как бы ни было трудно – терпи. Долго это не

продлится. Опыт с Зинкой это подтвердил. Перебесится, да ещё и прощение попросит. И когда он с

этим прощением приползёт, она поступит благородно: примет его легко, будто так и надо. Только

бы вот как-то приблизить этот момент…Что б такое предпринять, чтобы он перестал к ней ходить?

Н-да… Его характер известен – если он какое-то время по какой-то причине не будет к ней ходить,

то остынет и сам по себе. Как же устроить эту выигрышную паузу? Надо думать. А думая, и о своих

нервах не забывать. Для того, чтобы их не жечь, хорошо бы и самой на время переключиться на

кого-то другого. Только на кого? Эх, в городе она горевала бы не долго. Впрочем, есть вариант и

здесь…

Роман уже от подножья сопки видит свет на кухне, как на вершине семейного маяка. Но, когда

входит в дом, яркий свет в пустой тихой комнате кажется неестественным – для кого он тут горит?

Нина в постели. Наверняка юркнула туда, услышав его шаги. И, конечно же, не спит. Просто

старается выглядеть спокойной и независимой.

Роман раздевается и тихо, почти украдкой, ложиться. Смугляна тут же поворачивается и льнёт,

как облегающий шёлк. Это кажется почти ненормальным. Разве она не знает, откуда он пришёл?

Странным это кажется и для себя самого, ведь только что, не более получаса назад, рядом с ним

так же доверчиво лежала другая женщина, ощущение которой ещё не забылось. Хотя смесь этих

ощущений почему-то противоестественной не кажется. Напротив, его новые ощущения, как соль и

сахар, составляют вкус полного мужского достоинства. А как у жены? Ведь сейчас он должен быть

противен ей как никогда, а она, напротив, как никогда ласкова.

387

– Ну что ты молчишь? – наконец с обидой, требовательным шепотом спрашивает Нина. – О чём

вы говорили?

Требуется минута сосредоточения, прежде чем что-то сказать. Он просто устал. Под одеялом

после прохлады улицы стремительно уносит в сон. Но надо говорить. Кое-что лучше бы скрыть, но

приходится одёрнуть себя: если уж определён принцип полной открытости, то говори обо всём.

– Она хорошая, да? – спрашивает Смугляна после того, как всё уже рассказано.

– Хорошая.

– А я?

– И ты хорошая. Может быть, остановимся, а? Мы же договорились обходиться без сравнений.

– Но хоть чуть-чуть, хоть на один миллиметр я лучше её? Всё-таки я твоя жена. Видишь: я

ничего тебе не запрещаю. Скажи только, что я для тебя всё равно на первом месте. Боольшего мне

и не надо.

– Мы же условились не обсуждать это. Не настаивай, пожалуйста. Вы для меня равны. Она

тоже любит меня, как и ты…

– Но она сама виновата, что выбрала себе одинокую жизнь.

– Разве это выбирают?

– И всё равно я ничуть не хуже её, – заключает Смугляна с той же упрямой настойчивостью. –

Ну, вот погладь меня. Смотри, какая у меня кожа. А у неё?

– И у неё хорошая кожа, – сонно роняя голову, бормочет он, – ровная и гладкая.

Нина резко, даже испугав его, вскакивает с постели, хватает подушку, второе одеяло и убегает в

комнату на диван.

– А фигура у неё безобразная! – кричит она оттуда, забыв про спящих детей. – Я видела в бане.

Такая бабища!

Роман в ответ на это уже уверенно роняет голову на подушку и отключается. Мысленно он

машет рукой на всё достигнутое. Всей его новой системы семейной жизни, кажется, уже нет.

Но утром Смугляна спокойна, как обычно. Роман сидит за кружкой чая, жена подходит,

обнимает его за шею.

– Ты мой? – спрашивает она, словно испытывая, изменилось ли в нём что-то после ночи.

– Я ничей, – спокойно отвечает Роман, – я только свой и ничей больше. Почему я должен кому-

то принадлежать? Конечно, было бы удобно положить меня в карман, да только я буду в нём

провисать. Желание принадлежать – это женское чувство. Мужчина не должен испытывать его. Это

мне могут принадлежать женщины.

– Как мне хорошо с тобой, – вдруг говорит Нина, ещё крепче прижимаясь к нему.

Сегодня она просто любит его и этого ей, кажется, вполне достаточно. Сегодня он никуда не

идёт – сегодня он будет дома. И этим, оказывается, можно дорожить.

* * *

А ведь хозяйка-то в доме всё же есть. Это обнаруживается как-то внезапно. В комнатах

вычищено всё, что возможно, стёкла помыты так, словно их нет, на окна вывешены проглаженные

шторы. От прежней рассеянности Нины нет и следа, несмотря на её хлопоты с маленькими

детьми. Что же изменило жену? Переживания, которых таким потоком она, конечно же, никогда до

этого не испытывала? Комплименты Штефана? Впрочем, теперь Роман тоже, по примеру гостя,

произносит их куда чаще. Да и как обойтись без них, как не похвастать перед тем же Штефаном,

сидя в радующем душу порядке и поглощая на удивление вкусно приготовленный суп?

– Ну и жена у меня! Не жена, а золото…

Смугляна счастливо, как бы незаметно вздыхает, словно в самую душу укладывая эти слова.

Штефан бывает теперь у них вполне по-свойски, стараясь во всём помогать и Роману, и Нине, и

даже Машке. Иногда берёт новую, теперь уже как бы никому не нужную гитару, и, бренча на ней

нечто приблатнёное, поёт белым, как сказала бы мама, голосом. Иногда снимает с полки толстый

том Мопассана, почему-то считая его самым модным писателем и читает, сидя на диване.

Забайкальем он восторгается без конца, но Роман постоянно поправляет его восторги

напоминанием, что он ещё не видел здешней зимы.

– Мы это наше короткое лето зимой зарабатываем, когда сопли на ветру морозим, – с усмешкой

замечает он. – Летом любить Забайкалье легко. Летом его и дурак полюбит. Попробуй его зимой

полюбить.

– Вашу зиму я, конечно, не знаю, зато лето тут такое, что никакой Ялты не надо! – радостно

настаивает Штефан. – А уж какие здесь люди… Может быть, мне съездить домой, выправить

документы да вернуться?

– К Рите? – уточняет Роман.

– Зачем к Рите? Сниму квартиру, и буду жить один. А потом дом построю.

388

«Дом построишь?» – мысленно переспрашивает его Роман, окидывая новым взглядом с

невольно вспыхнувшей надеждой. Однако вспышка эта напрасна. С Серёгой хотели они затеять

это серьёзное дело. С Серёгой бы – с удовольствием, но приезжий венгр – это не Серёга.

– Что ж, дело твоё, делай, как знаешь, – говорит Роман, ясно видя всю наивность его планов,

особенно в части одинокой жизни.

В один из вечеров за ужином Штефан сообщает, что сегодня в клубе какой-то интересный

фильм, на который можно было бы сходить.

– Давай сходим, – соглашается Роман.

Идти надо уже минут через десять. Роман ищёт туфли под вешалкой и тут замечает на себе

прямо-таки тоскливый взгляд Нины. А ведь она все дни сидит здесь на отшибе с ребятишками, а

телевизор так ничего и не показывает.

– Слушай, – говорит Роман, выйдя на крыльцо к перекуривающему Штефану, – а ты можешь

сходить с Ниной?

– Да ты что! – обалдело спрашивает тот. – Да разве можно так?

– А почему нельзя? Это же только в кино.

– Я никогда не встречал такого, чтобы муж вот так просто отпускал свою жену в кино с другим.

– Эх ты! А ещё говорят, будто у вас на Западе цивилизации больше, – смеётся Роман.

Нина, услышав об его решении, просто визжит от радости. Для сборов ей хватает и трёх минут.

Потом, когда они уходят вниз по склону, Роман смеётся, глядя им в след: Штефан идёт в трёх

метрах в стороне от Нины и что-то говорит оттуда, не осмеливаясь приблизиться. Для людей,

идущих вместе, это выглядит даже нелепо. Интересно, как они будут сидеть в клубе? Через три

места? Конечно, сейчас их появление в селе при ещё полном свете поднимет пересуды. А Рита

завтра сойдёт с ума. И пусть! Пора бы понимать, что отношения между людьми могут быть

разными. Уж в ком в ком, а в Штефане-то он уверен. Человек, испытавший боль обмана, не

причинит её другому.

Машка в спальне на постели возится с игрушками, а Федька уже спит. Роман устраивает его

поудобней, плотнее накрывает, потом ложится на кровать, молча пригребает дочку себе под бок, и

Машка, тоже уже сонная, покорно и спокойно замирает. Тут же вырубается и он сам: срабатывает

привычка рано ложиться и рано вставать, если не считать того, что иногда эта привычка

перебивается ночными походами к Тоне. Очнувшись минут через десять ещё более сонным, он

переносит расслабленную дочку в её кроватку, раздевается и укладывается основательно.

Вскидывается он от того, что Смугляна что-то роняет на пол. Уж слишком она какая-то

возбуждённая, свежая от ночного воздуха. Взглянув на часы, Роман ничего не понимает: время

половина второго.

– Что так поздно? – бурчит он.

Если бы Нина помедлила с ответом, то он бы снова упал в сон.

– На горку поднимались, – шепчет она, – ночью на село посмотреть.

Наверняка они поднимались на соседнюю, более высокую сопку, единственную, откуда видна

сразу вся Пылёвка. Роман, снова вспомнив картину их ухода на расстоянии трёх метров друг от

друга, представляет их стоящими на том же расстоянии на сопке. Это кажется смешным и в

полусне.

– Ночью на горку, – ворчит он с сонным смешком, поворачиваясь на другой бок, – ах уж эта

романтика, молодость, любовь… Ах, дайте покоя мне, старику…

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ

Напряжённая идиллия

Завоевать позицию всегда куда проще, чем потом её удерживать. Как же тягостны эти уходы и

приходы, эти болезненные душевные растяжки! О невыносимом уходе от Голубики не хочется

вспоминать ещё и теперь, зато сейчас у Романа есть два почти таких же ухода через каждые двое

суток: сначала – уход от Нины, потом – уход от Тони. Да ещё два прихода, один из которых –