Жизнь волшебника

будто прячется… Сначала Смугляне удаётся как попало обогнуть факт аборта, для чего

приходится придумать несколько дополнительных причудливых загибов. Но два уточняющих

вопроса Романа – и эти загибы распрямляются, как пластилиновые. Нина не может толком

объяснить своего долгого лечения и того, почему ещё и сейчас находится под наблюдением врача.

Да ведь он возьмёт сейчас её медицинскую карту и всё увидит. Смугляна теряется, мелет полную

чепуху. Роман смотрит спокойно, с холодным недоумением. И Нину вдруг прорывает. Да не желает

она врать о том, что больно! Ей и без того уже невмоготу переносить эти тяжелейшие уколы без

всякого права на понимание и сострадание. Тысячи женщин лечатся от того же, но им хоть кто-то

сочувствует. Мало того, что для неё это невозможно, так она ещё должна всячески скрываться и

изворачиваться. Да не может это быть грехом хотя бы уже потому, что связано с массой моральных

и физических страданий. Конечно, она может и должна скрыть своё случайное приключение с

Алексеем, чтобы сохранить свою будущую семью, но прошлое ей скрывать незачем. К тому же,

правда об аборте просто ничтожна по сравнению с последним событием. Не может, не имеет права

Роман осуждать того, что было до него и что уже само по себе окупается долгой болью и вконец

расстроенным здоровьем…

Правда о её истинном лечении сокрушает Романа. Леонид всё время виделся некой дальней,

почти нереальной тенью; вроде тени была и его близость с Ниной. Но теперь эта туманная

реальность стремительно становится чёткой и определённой, как на фотобумаге в тёплом

проявителе. Особенно явно сквозь череду метаморфозных переходов Леонид материализуется

здесь запахом аптеки, который чувствуется всегда. Этот запах уже давно стал запахом их жизни.

Конечно, и у Голубики был Серёжка, но там все было изначально открыто. Нина же выстроила

совсем иное представление и о себе, и о будущем. Именно это представление заставило Романа

окончательно отречься от Голубики, вкалывать на холодной крыше и в ледяных телефонных

колодцах. Ради этих представлений куплен дом. Ради этого сделаны долги, которые ещё

выплачивать да выплачивать. И как поступить теперь?

Мозг уже до боли воспалён сумятицей, ярким винегретом чувств. Роман тяжело бродит из угла в

угол и вдруг останавливается у окна, увязнув взглядом в липкой заоконной тьме: ему чудится

какое-то странное ощущение в волосах. «Боже мой, кажется, я седею, – догадывается он, –

неужели, это можно слышать?»

– Но это ещё не всё, – произносит за спиной Смугляна, теперь уже полностью убитая.

Обернувшись, Роман смотрит на неё тем же взглядом, каким смотрел во тьму за стеклом: и что,

интересно, ещё? Ему уже и так всё безразлично.

– Что не всё? – механически спрашивает, кажется, лишь сам его язык.

156

– Я ведь тогда была ещё совсем молода, ну, когда со мной всё это случилось… В общем,

понимаешь, хоть я и лечусь сейчас, но врачи говорят, что детей у меня, наверное, не будет. .

Роман всё ещё стоит, снова глядя в окно, как в жизнь пересыщенную до непроницаемости.

– Всё? Других важных сообщений нет? Ну, теперь-то хоть всё?

– Всё…

– Да и ладно… Вы и о последнем-то зря сообщили. Ещё подумаете, будто оно больше всего на

меня и повлияло. А мне и первой новости позаглаза. Так вот, собирайтесь-ка, мадам, я провожу вас

до общежития: там вас ещё, наверное, не забыли…

Говоря это, Роман и сам ужасается тому, что совершает – да он же разваливает всё

построенное. Ну а другой выход есть?

Смугляна в растерянности. Сначала покинуто и сжато, сидит на стуле, как комочек, потом

поднимается, с шорохом вытягивает из-под кровати первый чемодан. И её почему-то жалко. Роман

уходит на кухню, чтобы не дрогнуть, не растрогаться ещё больше, когда она станет укладывать то

одну вещицу, то другую.

Хорошо, что на кухне никого. Он сидит там, стиснув пальцами гудящую, пульсирующую голову.

Непонятно: время идёт или не идёт? Нина возникает, наконец, в дверях кухни уже со вторым

чемоданом и в пальто. Первый же чемодан, оказывается, стоит у порога. Роман вскакивает,

одевается.

– Можешь не провожать, – уже как-то отстранённо и независимо бросает она. – Дорогу знаю…

Роман садится. Громко хлопает дверь. «Надо же, она ещё и сердится…»

Кривошеевы смотрят свой громкий телевизор и ничего больше не слышат. Роман вспоминает,

что когда они переселялись сюда, то чемоданы Смугляны были тяжеленными, а тяжёлое ей

поднимать нельзя: к этому он уже привык. Выскочив из дома, Роман догоняет её уже на улице,

выхватывает ношу из обеих рук. Она останавливается и смотрит с надеждой, но Роман не

возвращается, а идёт дальше.

Молчат всю дорогу. На улице уже полная темь. Для Нины обидней всего мысль, что

разругались-то они из-за события, которое уже отболело и которое Роман мог бы просто принять.

Теперь она с раздражением думает, а не рассказать ли ему, такому ревнивому и самолюбивому,

абсолютно всё, в том числе и про Алексея? Пусть почувствует себя полным идиотом. И тогда все

мосты назад будут сожжены. Однако, может быть, это ещё не конец? Нет уж, лучше сдержаться…

Время от времени Роман останавливается, смахивает слёзы и сморкается. Только теперь ему

жаль не Смугляну. Пожалуй, впервые он плачет от жалости к себе самому: почему же, почему всё у

него не так? Стыда или неловкости оттого, что Нина видит его плачущим и отчаявшимся, нет. Ему

просто наплевать на неё, она отпала совсем. Всё рухнуло. В душе уже полная темнота – от сияния

байкальских снегов не остаётся и слабого отсвета. И где-то там, в темноте души, стоит его

собственный дом с большой серой шапкой снега на крыше. Дом уже есть. Только чем его

наполнить?

У крыльца общежития Роман делает так, как наметил по пути: ставит чемоданы на верхнюю

ступеньку, молча поворачивается и уходит, не оглядываясь. Ему сейчас не важно, вошла ли

Смугляна тут же в дверь, чтобы попросить кого-нибудь о помощи, или стоит, глядя ему вслед. Но

выдержать этот ровный, безразличный уход очень нелегко.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Воля событий

Перечислить деньги для Михаила и Маруси куда проще, чем переварить происходящее с сыном

и хотя бы кратко ответить. Письмо, пришедшее из Пылёвки куда позднее денежного перевода, без

всяких упрёков; скорее, оно даже с робостью перед непостижимой жизнью сына. Единственно, чего

не понимают родные и о чём просят точнее разузнать у умных людей – юристов, пока он ещё в

городе, где эти юристы живут, так это то, как оставить себе сына по закону? Этот совет в письме

повторяется дважды – он кажется мудрым и дельным даже им самим. И понять их беспокойство

можно.

Далее, рассказывая о своём житье с Юркой, Маруся с умилением описывает все его забавные

выходки. Юрка уже говорит и ходит. К внуку родители успели прирасти настолько, что живут теперь

в постоянной тревоге перед возможным приездом бывшей, ранее такой хорошей, а теперь такой

опасной, невестки. Всех причин развода сына они, конечно, не знают, но готовы осуждать Ирэн уже

за один её поступок с ребёнком, чтобы иметь хоть какое-то моральное основание оставить внука у

себя.

Вернувшись с работы, Роман находит это письмо на кухонном столике, и, прочитав, долго сидит

с полным сумбуром в голове. Сколько же можно находиться в таком подвешенном состоянии?

Тянуть некуда. Сейчас самое время ехать в собственный дом, срочно, хотя бы минимально

157

обустраиваться там и забирать Юрку из Пылёвки. Да только с кем же там обустраиваться? С кем

обживать новое гнездо? С кем воспитывать Юрку? Вопросов море, но суетиться и терять

самообладание нельзя. Хватит уже, насуетился… Как бы ни поджимали время и обстоятельства,

но даже и в этом случае лучше оставаться в тягостной неопределённости. То, что определяется

само, всегда определяется точно.

Пока же очевидно одно: никакой чистой страницы жизни, которую он собирался начать, уже не

получится. Хорошо бы эту испорченную страницу перелистнуть, да только она не

перелистывается. Днём, пока Роман на работе, Смугляна приходит и прибирается в комнате,

готовит ужин. На продукты, как и раньше, берёт деньги из кошелька на этажерке. Но сама не

съедает здесь ни крошки. И это при её слабости, при её тяжёлых уколах. Испорченная страница

жизни не перелистывается и потому, что аптечным запахом Смугляны пропитаны простыни и

единственная их подушка.

Из дома Нина ускользает обычно перед самым его приходом: кастрюлька на плите ещё горячая,

отглаженное белье тёплое на ощупь. Возможно, с какой-нибудь незаметной скамейки на улице она

даже наблюдает за его возвращением. Конечно, всё, сделанное ей, сделано неумело: и суп

невкусен, и уборка тяп-ляп. Но это именно индивидуальный след Смугляны, а настойчивость, с

которой он проявляется, говорит о полном её раскаянии, о желании всё поправить. И понятно, что

её поступки, хочешь ты того или не хочешь, куда доказательнее слов. Так что нужно лишь спокойно

и по возможности безразлично перетерпеть эти её уловки. Долго они не продлятся.

Кастрюлька с чем-то приготовленным и сейчас стоит на плите. Не поднимая головы, словно

спрятанной в ладони, Роман слышит, как Галя, вошедшая в кухню, помешивает ложкой на плите

суп с ароматом лаврового листа. «Пусть думает, что я задремал…»

– А ведь у тебя уже седые волосы, – неожиданно сообщает соседка.

Роман выпрямляется, опускает руки. Галя смотрит на него с прижатыми к груди руками, держа

дымящуюся ложку. Кажется, она даже слегка напугана своим неожиданным открытием. И

Кривошеевы, и хозяйка уже давно осуждают Романа за его, как им кажется, слишком

затянувшуюся семейную размолвку.

– Это от окна отсвечивает, – говорит Роман. – Откуда у меня седина? Я и так светлый. Разве в

моих волосах её заметишь?

Он поднимается и смотрит в маленькое, забрызганное мыльной водой зеркальце над большим

умывальником-мойдодыром. И вправду: на обоих висках поблёскивают серебряные ниточки.

Седина?! «Разве я уже старый? – удивляется Роман. – А, кстати, сколько мне лет? Кажется,

двадцать три. Да, да всего-навсего двадцать три. Разве это происходит так быстро?»

– Ты уже и сам-то весь измучился… – назидательно и со смыслом произносит Галя, видя его

растерянность и недоумение. – Уж решал бы что-нибудь… Сколько можно дуться…

Дуться… Ох, как же всё просто у вас …

* * *

Серёгу Макарова Роман видит из хлебного магазина, когда тот проходит около самой витрины.

Роман быстро рассчитывается, поторапливая сонную кассиршу, хватает батон и, выскочив на

улицу, догоняет друга. У Серёги замёрзли руки в перчатках, он идёт, высоко подняв плечи и сжав,

как обычно, кулаки в перчатках так, что перчатки с пустыми пальцами торчат в стороны, как ласты.

Этими-то «ластами», в одной из которых в верёвочной авоське «культурно» бултыхается бутылка

вина, он обрадовано и обнимает Романа. А винцом от него и так уже попахивает основательно.

Оказывается, теперь Серёга живёт совсем рядом, снимая комнатку гостиничного типа с общим

коридором у какого-то своего знакомого, уехавшего с артелью на Север. Туда-то, в эту комнатку,

они и направляются, чтобы посидеть и поговорить. В жилище его творится чёрт те что. Комната

воняет застарелым никотином, как сигаретный фильтр, на шкафу и на полу одеяло из пуха серой

пыли.

– Не удивляйся этому лунному пейзажу, – отчего-то ликующе предупреждает Серёга, пропуская

гостя вперёд. – Охраняя целомудренность обстановки, я тут не прикасаюсь ни к чему. Моих шмоток

здесь наперечёт.

Его немногие вещи заметны тем, что ими пользуются. Ярче всего блестят лаком гитара на стене

и большой пятирядный баян, монументально возвышающийся в центре круглого стола с красной

бархатной скатертью. Серёга сразу же, не раздеваясь, проходит к баяну, гладит его рукой, как мог

бы погладить собаку или котёнка.

– Видел, да? Понял, да? Помнишь, я говорил, что мне отец его подарил?

– Так я уже видел его! Ты у нас на свадьбе играл. Да и потом не раз…

– Точно! А я и забыл! После того, как мы с Элиной разбежались, мне кажется, что вся моя жизнь

заново идёт. Все события перепутались. А баяном я просто нахвастаться не могу. Какой у него

звук! Я до сих пор не привыкну, просто хренею от него. Такой голос бывает у одного баяна из

тысячи. Видно, того, кто его делал в этот момент какой-то гений или ангел в макушку тюкнул. А,

158

может быть, он просто пьяный был. Конечно, отец у меня, сам знаешь, кто такой, но купить такой

баян! Я даже не понимаю, как он сподобился. Да за такой подарок он и вправду имел полное право

меня удушить.

Просить его сыграть не надо: Серёга загорается сам. Бутылку прямо в сетке ставит на стол,

сбрасывает пальто, разминает холодные пальцы, осторожно берёт баян, протирает тряпкой пыль,

а потом смахивает ещё какие-то и невидимые пылинки.

– Та-ак, ну, а что же тебе исполнить? – произносит он и на мгновение задумывается. – Слушай,

вот честное слово, я часто представлю, будто играю тебе. Не знаю почему, но именно тебе. Связан

я с тобой как-то, что ли… Ну, ладно, хотя бы вот это. Итак, Николай Андреевич Римский-Корсаков,

«Полёт шмеля» из оперы «Сказка о царе Салтане…»

Такого нельзя было и ожидать! Затаив дыхание, Роман следит за мельканием Серёгиных

пальцев, боясь, как бы они не сбились. Серёга ещё не объяснил главного, того, почему он теперь

на другой квартире и почему один. Но, в принципе-то, обо всём можно уже догадаться. Значит, и у

друга примерно та же история…

Закончив «Полёт», Серёга отставляет баян. Ничего другое ему играть уже не хочется. Роман

сидит с влажными, восторженными глазами.

– Знаешь, Серёга, а мне тоже напиться захотелось, – признаётся он, хотя по дороге чуть было

не начал очередное внушение по поводу, видимо, постоянных выпивок друга. – Наливай!

Серёга воспринимает это предложение, как высший отзыв о его игре. Он молча откупоривает

бутылку, набулькивает в стаканы, и они с наслаждением, даже со смаком, выпивают. Красное вино

терпкое и приятное. Первый хмель тёплым туманом обволакивает голову, помогает свободно

вздохнуть, вытянуть ноги и забыть обо всём, что осталось за стенами этой пыльной, но теперь,

кажется, такой уютной квартирки. Как непредсказуема жизнь! Живёшь нервами, склоками,

несуразностью и вдруг нечто будто из другого мира – такая вот музыка и мастерство! И всё это не

где-то далеко на сцене для всего зала, а рядом, для тебя одного и от всей души. А мастер-то кто?

Да Серёга Макаров – друг, с которым штанами одну парту протирали и лупили друг друга

учебниками по башке. Вот и долупились. Оба сейчас как дураки у разбитых корыт. Хотя и в этом

случае Серёга как был, так и остаётся на сто шагов впереди. И все эти шаги – музыка, в которой он

свой. Раньше, когда Серёга лишь осваивал баян, ему ещё можно было завидовать, но теперь даже

завидовать поздно. Теперь остаётся лишь восхищаться. В своём искреннем восторге Роман просто

не знает, что и сделать для него. Разве что подливать в его стакан его же вино.

Потом они идут за второй бутылкой, теперь уже дешёвого «Агдама», и Серёга играет снова. В

паузах опрокидывает в себя стакан прямо за баяном. Он переигрывает все песни, модные в их

школьные годы. «В школьное окно смотрят облака. Бесконечным кажется урок. Слышно, как

скрипит пёрышко слегка и ложатся строчки на листок…» И они, захмелев, сами ещё молодые,

хлюпают носами в некоторых местах, вспоминая эти недавние, но словно куда-то ухнувшие

времена. Пальцы Серёги начинают путаться, не слушается и язык. Серёга скидывает с плеч ремни

баяна, снова устанавливает своего музыкального красавца точно в центр стола, как на ось Земного

шара.

– Вот так и живём, – подытоживает он, словно не играл всё подряд, а рассказывал о жизни. –

Знаешь, я ведь только потому и живу, что повеситься нет решимости…

– Эк, ты и хватил! – смеётся Роман этой, в общем-то, глупой шутке. – И что же тебя держит?

– Мать жалко… – всерьёз отвечает Серёга. – Спилась она совсем… А с Элиной я не ужился. Не

знаю даже, почему. Вообще-то она всем хороша, только вот – как бы это выразиться – душой

холодновата. Смешно сказать, но ведь перед тем, как ложиться спать, она всегда раскладывала

пасьянс. Знаешь что это такое?

– Да-да, знаю, – торопливо кивает Роман.

– Так вот раскладывает, значит, и загадывает – будет у нас ней что сегодня или нет? Если

пасьянс не совпадёт, значит, не будет. Но разве человек с чувствами так может?

«Господи, – вспоминает Роман, невольно даже откинувшись назад, – так, наверное, тогда и у

нас с ней всего лишь карты не так легли…»

– Да и с родителями её я тоже как-то не очень, – продолжает Серёга. – Непримиримая

национальная рознь, понимаешь? Так что все мы как-то эволюционно разошлись – поняли, что

никогда до конца друг друга не примем.

«И этот туда же», – думает Роман, вспомнив Ивана Степановича с его национальными

теориями. Но по большому-то счёту, при чём здесь национальность? Почему человек, родившийся

лишь однажды, должен вгонять себя в какие-то рамки, будь то рамки политические, национальные

или какие-то ещё?

Но тут, однако, уже не до дебатов. Хотя момент для покаяния за предательство, для истории

про свой «пасьянс» с Элиной сейчас очень удобный. Но сделать это – значит потерять, ко всему

прочему, и единственного друга. Да и Серёгу лишить хотя бы вот такой хилой опоры. Так что, для

признания в предательстве по-настоящему удобного момента не бывает, пожалуй, вовсе. И тогда

для покаяния Роман выбирает вину поменьше – свой уход из семьи. Ирэн – двоюродная сестра

159

Серёги, а он подло бросил её. Но друг выслушивает эту историю вяло и поверхностно: его

большая пьяная голова уже валится то на одну, то на другую сторону. Оживляется он лишь от

новости о покупке дома. И даже с интересом расспрашивает о том, где этот дом стоит и как

выглядит.

– Слушай, – осеняет вдруг Романа, – а давай вместе туда рванём! Ну их, этих баб!

Потребуются, так мы их и на месте найдём. Найдём, как думаешь?

– Найдём, без проблем, – посидев немного совершенно неподвижно и по-пьяному

сосредоточенно, отвечает Серёга.

– Во! – радостно восклицает Роман. – Это по-нашему, по-боевому!

– Но я не поеду, – заключает Серёга. – Это твой дом. Ты не смог жить с Ирэн в её квартире, и я

такой же, как ты. Нормально я могу жить только в своём доме. Да и потом, это противоестественно,

чтобы два мужика вместе жили.

Роман не находит, что и ответить. Нет, Серёга понял и уловил всё, в том числе и про Голубику.

Отключается он сразу: его речь вдруг плывёт, словно звук на испорченной пластинке, и Роман

видит, что он уже спит сидя, обхватив себя руками и уронив голову на грудь. Роман заваливает его

на диван, где он и сидел, накидывает покрывалом. Надо идти домой, но за друга тревожно. Никуда

не годится заливать свои неудачи вином. Сильнее-то от вина ещё никто не становился. Его

дальнейшие жизненные планы так и остались неясными. Конечно, тут и у самого всё висит на

волоске, а у Серёги, кажется, и висеть нечему. Да ещё эти глупые речи о самоубийстве. Дурак!

Отчего вообще приходят к таким мыслям? Скорее всего, от собственной ограниченности. Просто,

когда поперёк твоей дороги падает толстое бревно, через которое нельзя перелезть, ты не сразу

понимаешь, что его можно обойти, ведь ни одно бревно не бывает бесконечным. «Хотя, – думает

Роман, – в такой же ситуации и я. Для меня это полный тупик, а любой посторонний наблюдатель

подскажет мне сотни советов. Но поставь его на моё место и он тоже схватится за голову. Решение

должно быть подсказано не со стороны, а со стороны собственной души. Вот и надо мне

подождать, пока моя душа отстоится, просветлеет».

Вернувшись домой, Роман рассматривает фотографии Нины – ему хочется понять, теряет он с

ней что-нибудь или нет? Он уже наснимал её всячески: где-то в пакете, опять же замаскированном

под фотобумагу, лежат её фотографии в голом виде. Позировала Смугляна с удовольствием,

обнаруживая при этом уже готовое представление о наиболее красивых и привлекательных позах

и ракурсах. Позирование своему художнику не прошло даром. Теперь Роман рассматривает её

обычные, «приличные» фотографии. Больше всего ему нравятся снимки, где её лицо открыто, на

которых оно «наиболее татарское». Особенно эффектна Нина на фотографии с гладко

прибранными волосами, поверх которых повязан подаренный матерью платок с какими-то

замысловатыми национальными узорами. Роман долго всматривается в её лицо. «Ну вот надо мне

всё это или нет?» – спрашивает он себя сразу обо всём, связанном с ней, и не находит ответа.

Ответ находится в другом. Не лучше ли для быстрого отстаивания души сделать вид, что

никаких проблем не существует? Отвлечься на что-нибудь другое, например, читать побольше … И

два следующих вечера после работы Роман отсиживает в читальном зале, временами засыпая

прямо за столом. Но даже двух этих вечерних отсутствий хватает для того, чтобы Галя и Текуса

Егоровна заговорили с ним, поджав губы. Сочувствуя Смугляне, они, оказывается, следят за его

моральным обликом. Роману это смешно: с его выгорающей душой сейчас уж точно не до

приключений. Хотя, может быть и впрямь обойти стороной это бревно, упавшее поперёк его

дороги, и идти дальше? Познакомиться с какой-нибудь целомудренной девушкой, у которой нет

таких проблем, как у Нины, и увезти её на Байкал в свой дом? Что, разве таких девушек нет?

Конечно, есть, но сам-то ты кто? Целомудренности захотел… Да для тебя и Смугляна – ангел

божий.

На вторую неделю кастрюлька на плите оказывается пустой и холодной. Роману, конечно,

хочется есть, но вздох облегчения «вкуснее». Только почему её сегодня не было? Не то она

заболела, не то просто устала и поставила на нём крест. . Ну и ладно, ну и хорошо. Всё выходит

так, как он хотел. Не сработали её приёмчики! Теперь, главное, выдержать какое-то время ещё.

Пусть сами события подскажут дальнейшее…

Следующее событие таково, что в субботу, вернувшись с работы, Роман находит на столе

извещение на бандероль. Гуляндам Салиховна снова чем-то радует свою дочь. Сразу после

Нового Года она прислала ей три летних платья в доказательство своей яркой материнской любви.

Тогда после этой посылки они с Ниной ещё полдня спорили о том, чем должна выражаться

родительская или какая-то иная любовь. Роман утверждал, что лишь самим чувством, Смугляна

же считала, что «материальное внимание» выражает чувства куда убедительней и сильнее.

Конечно же, к общему мнению они так тогда и не пришли.

Что ж, извещение не мешало бы доставить по назначению. Вот завтра он его и отнесёт. Роман

откладывает бумажку в сторону, но это отсроченное событие вдруг почему-то начинает напрягать

уже само по себе. А почему, спрашивается, завтра? Что мешает сделать это сегодня? В общем-то,

вроде бы ничего. Напротив, даже хорошо, что сегодня – хотя бы есть чем время занять.

160

Шагая по улице с бумажкой в кармане, Роман не может освободиться от какого-то странного

ощущения предательства перед самим собой, перед собственной решимостью и

принципиальностью. Отчего это чувство? Ведь он идёт не мириться, а делает лишь то, что сделал

бы каждый на его месте – несёт извещение тому человеку, которому оно принадлежит. Он просто

оставит бумажку на вахте, и всё. Хотя лучше, конечно, передать лично. Потеряется, мало ли что…

Что ж, пусть и тут всё подскажут сами события, воля своеобразного жизненного пасьянса. Он

оставит извещение на вахте, но лишь в том случае, если Смугляны не окажется в общежитии. Да,

он даёт ситуации своеобразную фору. И понятно почему. Потому что жизнь устроена, в общем-то,

совершенно паскудно, поскольку человек не приспособлен жить в ней в одиночку. Ему почему-то

требуется жить рядом с кем-то другим, принимать на себя ещё одну боль, ещё одно понимание

мира и тащить, собственно, двойной жизненный груз. Как будто своего мало. А кстати, странно всё