Жизнь волшебника

И если ты чего-то сам не испытал, то никакая музыка тебе этого не даст. Так что, каждый всё равно

живёт сам по себе, а поэт или композитор, возбудивший его чувства, остаётся лишь чем-то вроде

детонатора или раздражителя.

– Выходит, одному человеку вообще не дано понять другого, так что ли, по-твоему?

– Вот именно, что так. Одному человеку принципиально не дано до конца понять другого.

Человек одинок уже по своей сути. Только с самим собой он находится постоянно. И жизнь

проживает только сам за себя, и умирает сам за себя, тоже в одиночку, «индивидуально». А в

смерти он и вовсе остаётся навечно один. Собственно, смерть – это как раз самое большое,

абсолютное одиночество и есть. Тем-то она и страшна.

Роман слушает его с изумлением, хотя что удивительного в том, что они размышляют об одном

и том же? Но почему Серёга не знает пути из одиночества? Разве его чувство к жене – это не

выход? Впрочем, он сам только что сказал, как плохо ему сегодня без Элины. Вот об этом-то и

надо бы напомнить ему сейчас. И о своей дружбе не забыть. Подойти, похлопать по плечу и

сказать: «Да ладно тебе, не мудри. Мы же вместе росли. Нам ли не понимать и не чувствовать друг

друга? Какие же мы одинокие? Ну ладно, мне с предками больше повезло, чем тебе. Но ведь

теперь-то мы уже и сами не дети. Надо держаться». Наверное, за такими-то словами и пришёл

Серёга. И слова эти есть, они готовы. Но как их вынуть из себя? Может быть, допить эту бутылку,

сбегать за другой, в общем, напиться вхлам и вдрызг, а потом и сказать? Конечно, сказать-то

можно, наверное, всё, да только как стереть со своей ладони ощущение тонких пальцев его жены?

– Человеку не дано быть искренним до конца, – продолжает Серёга, видимо, давно

осмысленное. – Человек состоит из двух «я», как из двух матрёшек. В глубине – «я» лично для

себя, а сверху нахлобучено «я», под которым он преподносит себя другими. А каким «я» живёт он

больше? Да внешним, конечно. Внутреннее же, истинное «я», проглядывает иногда наружу и

71

узнать себя не может: да я ли это? Ведь я же другой человек. Почему же тогда я такой недостойной

поверхностной жизнью живу? А та ли у меня жена? Она ведь и сама вся внешняя и соприкасается

со мной внешним, хоть и заявляет, будто живём мы с ней душа в душу. Да какое там душа в душу,

если её настоящее «я» в глубине её, а моё – в глубине меня. Оба мы с ней одинокие…

– Я тут недавно прочитал такую фантастическую притчу, – вспоминает Роман. – Однажды

одного путника остановили вдруг на перекрёстке и сообщили, что для него открыта дверь в

бессмертие. Пожалуйста, входи. Но есть условия. Бессмертие это будет не здесь, а где-то в другом

измерении, где другие люди, города, страны и даже планеты. Уйти нужно в одиночку, никого и

ничего отсюда не захватив и даже ни слова никому не сказав. Для всех, кто его знает, он должен

необъяснимо исчезнуть, и всё. Никакой возможности подать оттуда хоть какую-нибудь весточку у

него не будет, и о нашем мире он больше никогда ничего не услышит. Согласиться или отказаться

от предложения требуется тут же, не сходя с места. Ему даже сказали так: «Сейчас ты стоишь на

точке бессмертия. Если простоишь на ней три минуты, то окажешься в ином бессмертном

измерении. Если сделаешь шаг, то это будет очередной шаг к твоей неминуемой смерти в этом

мире». Так вот, этот человек и минуты не простоял. Взял и спокойно отправился дальше, решив,

что такое бессмертие ничем не отличается для него от внезапной смерти…

– Потрясающий сюжет, – произносит Серёга после длинной задумчивой паузы. – Этот путник не

захотел одиночества. Оторвавшись от всего своего, он в другом мире стал бы ничем, потому что

каждый человек живёт не только в себе, но одновременно и в других людях. Терять других – терять

и себя. В том-то, наверное, и есть суть одиночества. Когда один человек теряет всех – он одинок, а

когда все теряют одного, то ощущают нехватку, дыру. Потому и жалеют…

– Ну вот видишь, – даже обрадованно подхватывает Роман, не ожидая такого его вывода (сам-

то он осмыслил эту историю иначе), – до тех пор, пока ты с другими – ты не одинок…

– Хорошая притча, – ещё раз повторяет Серёга, кажется, расставаясь с некоторой частью

своего пессимизма.

И разговор постепенно переходит на какие-то общие философские темы, облекающие в

туманные пленки всё, что мучит обоих.

– Ну всё, – говорит, наконец, Серёга, – надо домой. Хорошо мы, однако, поговорили…

– Давай я тебя провожу, – предлагает Роман.

– Не надо, – пьяным жестом с растопыренными пальцами останавливает его Серёга и начинает

натягивать пальто. – А ты завтра работаешь?

– Нет. Сегодня у меня был отсыпной, а завтра выходной.

– Давай съездим к Элине на базу. Сейчас в лесу красотища. На лыжах покатаемся. Лыжи

найдём, не беспокойся. У Элины там какие-то знакомые есть. Костерок в лесу на снегу разведём…

Сало на палочках поджарим – помнишь, как в детстве? Да с чёрным хлебом! Вкуснотища…

Роман готов сделать для него всё, что угодно, поехать, хоть куда, но только не туда, где его

жена. Кроме того, эта её странная страсть к лыжам… А может быть, не к лыжам, а всё к тому же

тренеру по лыжам? Хорошо бы предложить Серёге какой-нибудь другой вариант, но как объяснить

своё нежелание ехать к Элине?

– Работать-то я не работаю, – на ходу придумывает Роман, – но завтра у меня тут свидание

одно…

– Ну, так и её возьмём! Она, небось, такого сала отродясь не пробовала.

– Да у нас с ней не те отношения, чтобы вместе разъезжать… Ну, ты понимаешь…

Серёга грустно соглашается, надевая в дверях большую шапку на свою большую умную голову.

– У тебя всё то же… Всё несерьёзно… Ну ладно, извини, – насупленно бормочет он, – покеда

тогда…

Роман ещё долго стоит у окна и окаменело смотрит сквозь голые ветки, достающие четвёртого

этажа, на холодную улицу, где должен пройти его единственный друг. Но Серёга, видимо, свернув

сразу у крылечка, пошёл вдоль общежития под самыми окнами. И оттого, что его сейчас не видно,

Серёга кажется исчезнувшим в другой мир, как тот путник из притчи. Придя сюда за сочувствием,

он нашёл лишь жалкое подобие его. Но что с этим жгучим невысказанным сочувствием делать

самому? Куда его деть, чтобы оно не корёжило и не выжигало душу?!

Если одиночество человека убивает, значит, убивает и каждый из шагов, который к этому

одиночеству ведёт. Главное для друга, как он сегодня сказал, не быть одиноким. И если это так, то

Серёгу убивает его жена, поскольку искренность с тем, кто обманывает тебя, невозможна. А без

искренности нет и единства. Теперь же его убивает и лучший друг, который что из-за своей

подлости не способен даже на простое сочувствие.

«Сначала друзья бывают у всех, – рассуждает Роман, глядя на дорожку, по которой никто не

идёт, – а потом они вот так и уходят. . Но что делаю я! Я разрушаю и чужую жизнь, и свою…

Великий грех порождать неискренность, потому что это как раз то, что подобно кислоте, разъедает

нашу жизнь…»

Почему-то пустая дорожка внизу пугающе холодна…

72

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Прилив Судьбы

Сегодня просто хочется спать. Когда в общагу возвращаешься поздно вечером после второй

смены, то день кажется вычерпанным до дна. В конце зимы Роман уже не ученик, а

самостоятельный электромонтёр, хотя работа его состоит из той же замены ламп и переборке

электромоторов. Мазутную грязь с рук ещё как-то удаётся отдраивать мочалкой в заводском душе,

разделённом на кабинки металлическими перегородками, но запах солярки, когда едешь в

троллейбусе, засунув руки в карманы, слышно, кажется, даже из карманов. Хотя душ после смены

– это, конечно, здоорово, в общежитие приходишь потом чистым и свежим, уже подготовленным к

покою, уже засыпающим на ходу.

На улице, за окном троллейбуса, сегодня пробирает. Волосы под плотно надвинутой шапкой

слегка влажные, и тёплая комната общежития с фанерными стульями, с шатким, выброшенным из

какой-то конторы письменным столом, с панцирными кроватями представляется очень уютным

уголком. Добраться – и в постель. Только бы Вовчик, слесарь и сосед по койке, не накурил… В

последние дни он приводит к себе женщину: «бабу», как просто называет он её, выпроводив,

наконец, домой. А перед тем, как улечься на узкую односпальную кровать, они двойной тягой

накуривают так, что воздух превращается в синий студень. «Чего вы глотаете этот дым?

Волнуетесь что ли? – обычно усмехается Роман. – Кончайте свою дымную прелюдию!

Заваливайтесь, да и всё. Или от меня маскируетесь? Так не нужны вы мне: я сплю мёртвым сном и

лицом к стенке». Конечно, лучше бы сегодня Вовчик отдохнул от своей «бабы».

Усталость радует, спасает от неуюта одинокости и недовольства собой. Если усталости нет, то

возвращение в промёрзшем троллейбусе с белёсыми, шершавыми от дыхания стёклами и

тусклыми, будто приглушёнными холодом плафонами, тоскливо. Молодости и силы – хоть

отбавляй, а жить получается лишь вполовину. Знакомства зимой уже не столь притягательны.

Иногда они происходят по инерции, вроде как сами собой. Идёт Роман утром на работу, а тут –

девушка из соседнего дома, пути с которой совпадают, кажется, второй или третий раз.

– Привет, соседка, – с привычной, но уже естественной, лёгкой усмешкой говорит он ей, –

далеко направилась?

– Да нет, близко, – отвечает она так или как-то вроде того на его совершенно нелепый вопрос,

потому что на самом-то деле все в такое время спешат на учёбу или на работу, и кому какая

разница близко это или далеко.

Завязывается скоротечный разговор, спонтанно, как-то сама собой назначается встреча, и

только потом Роман вспоминает, что лишь несколько минут назад, застёгивая пуговицы на куртке,

он обещал себе прожить сегодняшний день как все порядочные, неразвратные люди… Хорошо

ещё, что теперь знакомства удаётся сортировать, отсекая подозрительные и совсем уж

легкомысленные. Нет уже и привычки быть постоянно подключенным ко всему женскому

измерению мира. В общем, Великий Гон зимой несколько подморожен. Теперь, напротив, бывает

даже приятно, замкнувшись в собственную непробиваемую оболочку, не замечать людей с их

лицами и разговорами. Впрочем, таково большинство городских людей. Может быть, и он

становится немного городским?

Сегодня в троллейбусе Роману даже удаётся коротко, освежающе вздремнуть, уронив голову к

мёрзлому стеклу и до прозрачности подтаяв дыханием белый лёд в этом месте. Потом, даже во

сне почувствовав свою остановку, он, сонно спотыкаясь, идёт к двери, где стоит девушка в

песцовой шапке, пытаясь своими красивыми длинными ногтями отскрести ворсистую скрипучую

изморозь на узком окошечке складной двери. Что ж, пусть скребёт, если лака не жаль, но он-то и

так знает, что это остановка его. Только чего это вдруг она начинает поглядывать на него с каким-то

пробивающимся смешком? Роман недоумённо оглядывается: «Над кем она смеётся?» Но за

спиной пусто. Она или обозналась, или какая-то не от мира сего: вечер, холодно, добрые люди

возвращаются с работы, а то и просто с пьянки (вечерами в троллейбусе пьяные-то, в основном, и

возвращаются домой), и чего тут весёлого? На всякий случай он принимает независимый (как под

пристальным взглядом милиционера) вид, хотя в душе уже чувствует какую-то запальную искру,

лёгкое тёплое дуновение, смахивающее верхний пепел. Вообще-то, такие яркие девушки: со

специальным макияжем, с чересчур аккуратно подведёнными глазами и безупречно одетые – не

его. В их облике заметна какая-то агрессивная эстетическая отстранённость – сунешься к ней, и

она высокомерно и презрительно отвернётся. А тебе это надо? Ещё не отойдя от дрёмы, Роман

пытается вспомнить, что, кажется, уже когда-то видел её. Нет, точней даже не так. Вот такой, какая

она есть, он её не видел. Но она ему знакома. Были уже когда-то эти жесты, поворот головы. Все

эти, как будто знакомые туманные детальки, похожи на мягкое, неотчётливое касание к

поверхности памяти. Вот задела, тронула память какая-то из них, вспыхнула на поверхности

разрастающаяся пружина кругов, но ничего не обнажилось, не всплыло. Успокоилась память,

73

растаяли круги, а потом снова пошли уже от чего-то другого или даже от того же самого. Ждёшь:

вот-вот что-то возникнет, вспомнится, а не выходит.

Троллейбус притормаживает, скользнув всей своей толстой тушей чуть вбок на прикатанной

остановке, и тут Роман с каким-то удивлённым страхом чувствует, что стойка, за которую он и

девушка держатся, уходит в пустоту и они куда-то улетают… Мгновенно окончательно очнувшись,

он ищет что-нибудь поосновательней и хватается второй рукой за …настоящую стойку. А то, за что

он держался вначале, – это лишь трубка от гардины, которую везёт девушка! Оказывается,

неловкость и конфуз тоже могут быть беспредельными. Держась за настоящую опору, Роман стоит,

огорчённо покачивая головой; от неловкости, кажется, покраснела и спина. Хорош, однако, он был

со своим независимым видом! Девушка же от смеха едва не складывается вдвое. Но как она

смеётся! Смех девушки проникает в душу и отдаётся в ней так, будто, где-то в глубине её, он уже

хранится. Роман ещё раз смотрит на незнакомку и снова понимает странное: она незнакома, но он

её знает… Да тут впору ещё раз улететь… Хочется даже протрясти свою сонную, чумную голову,

чтобы освободиться от этой раздвоенности и чертовщины.

Но вот уже и остановка. На выходе девушка мешкает с неудобной ношей, которая длиннее

двери. Роман, взявшись помочь, теперь уже и вовсе забирает трубку.

– Вы извините меня за мой дурацкий смех, – говорит она на остановке, – но это же правда

смешно.

– Вам куда? Туда или сюда? – специально не реагируя на её извинение, спрашивает он,

показывая в разные стороны.

– Туда, – кивает она в другую сторону от общежития.

– Нам по дороге, я провожу.

– Проводите, – соглашается она, – честно сказать, боюсь ходить одна. Задержалась у подруги.

Болтаюсь с этой трубкой по всему городу, как ненормальная.

– А зачем она вам?

– Чтобы папу моего спасти.

– Трубкой?!

– Ну да. От мамы спасти. Он у нас инженер, изобретатель. Ему в голову пришла какая-то идея,

а он человек азартный: посидел, посмотрел по сторонам, потом сбросил штору, снял трубку и

распилил её на куски. А теперь мама пилит его уже целую неделю. У подруги нашлась одна такая

лишняя, вот я и ездила за ней после работы. Да заболтались немного.

Без волнения, конечно же, не обходится ни одно знакомство. Обычно это волнение-азарт,

волнение от предощущения удачи или провала. Но тут оно с каким-то иным, более тонким, словно

душевным привкусом. Уж не примета ли это его главного знакомства? Не даёт покоя ощущение

знакомости её взгляда. И ещё голос. Она чуть-чуть картавит и это тоже кажется знакомым. Хотя…

Хотя на самом-то деле у него, вроде бы, не было ещё ни одной девушки или женщины с

картавинкой. Этот странный момент полуузнавания вызывает даже невольную улыбку – ну прямо

как в кино или в книжке, когда встретившиеся говорят: кажется, мы знакомы с тобой уже тысячу

лет. Но ведь тут-то так оно и есть. Ведь тут-то какая-то совершенно очевидная реальность…

– Как вас звать? – спрашивает Роман.

– Ирина, – отвечает она.

И в имени её слышится узнавание. Ирин-то у него, наверное, уже с десяток, но почему-то

именно ей это имя подходит больше всех. Однако думать уже некогда.

– Мы уже пришли, – сообщает девушка, когда они сворачивают во двор, – а вас как зовут?

– А меня… – отвечает он и не успевает досказать даже так мало.

– Ну, Ирэн, ты совсем совесть потеряла! – строго выговаривает ей статная дородная женщина в

расстёгнутом пальто, шагнувшая навстречу от ближайшего подъезда. – Почему так поздно?

Ирэн?! И всё! Водоворотом разверзаются, расступаются воды памяти. Ирэн! Голубика! Да как

же не догадался он в глаза-то ей внимательней взглянуть?! Роман стоит, ослеплённый памятью, а

в голове, как в калейдоскопе, – одна картина за другой: Пылёвка, детство, солнечная веранда

Макаровых, велосипед, шелушащиеся от загара ноги, тёплая вода Онона, тальниковый берег и

Голубика – эта хрупкая фарфоровая девочка с синими-пресиними глазам, двоюродная сестра

Серёги, забавно не выговаривающая букву «р». Помнятся ещё свои детские отчаянные страдания,

помнится, что маму её зовут Тамара Максимовна. В доме Макаровых тогда лишь дядю Володю

звали по имени, а всех женщин – по имени отчеству: Надежда Максимовна, Тамара Максимовна, а

уж Ирина была Ирэн или Голубика. А букву «р» она так до сих пор и не выговаривает, но эта

картавость придаёт ей особый шарм. Всё это надо как-то за одно мгновение пережить и не

задохнуться.

– Мы уж с отцом переволновались, – продолжает такая знакомая-презнакомая, кажется, почти

не изменившаяся Тамара Максимовна. – Я уже третий раз выхожу. А это кто?

Чтобы не пугать её, Роман намеренно выходит в свет, падающий из подъезда – всё равно она

его не узнает. Ирэн теряется, пытаясь придумать, как назвать человека, с которым подошла.

– Меня зовут Роман, – с каким-то страхом, словно саморазоблачаясь, называется он теперь уже

74

сразу обеим.

Ирэн, словно примеривая к нему это имя, смотрит с интересом и улыбкой. Роман же и вовсе

пожирает её взглядом – нет, пожалуй, на улице он никогда бы её не узнал. Она так сильно

изменилась. Узнал, если б только увидел глаза. Но в свете фонаря у подъезда он не видит их и

сейчас.

– Постой-постой, – вдруг уже с ласковыми нотками и с каким-то подозрением произносит

Тамара Максимовна, – а не тот ли это молодой человек, которого ты всё скрываешь от нас?

– Да, мама, это он, – вдруг со смехом подтверждает Ирэн.

– Ну-ну, значит, попался всё-таки, голубчик, – говорит Тамара Максимовна и вовсе

оторопевшему Роману, хотя по её тону понятно, что провинность того, за кого его принимают, не

столь и велика. – Ну ладно, – продолжает она, взглянув на свою голую ногу в комнатном тапочке, –

я ведь совсем околела, пойдёмте в дом.

Роман идёт за ними как привязанный. И по пути в квартиру он не успевает собраться с

мыслями, потому что дверь оказывается тут же, на первом этаже.

– Ну, ты меня спасла, – принимая трубку из рук Романа, говорит Ирине в прихожей её отец. – А

что? Нормальная, хорошая трубка.

– Ну-ну, – теперь уже намеренно строго выговаривает ему Тамара Максимовна, – ещё возьми

да эту испили.

Отец тут же, без всяких вопросов протягивает руку Роману:

– Иван Степанович.

Всё ещё немой нечаянный гость лишь кивает головой. А вот отца Ирэн он никогда не встречал –

в Пылёвке Иван Степанович не был.

Сбросив шубу, Голубика остаётся в клетчатой юбке и в толстом свитере домашней вязки. А у

Романа – новый душевный паралич – хрупкая фарфоровая девочка превратилась в роскошнейшую

фарфоровую женщину, в даму. Эта шикарная высокая грудь, эта белая кожа, эти волосы,

крашенные под тёмную яркую медь, эти синие глаза! Белое, медное и синее – какое-то просто

невозможное, убийственное сочетание. И тут-то, находясь в состоянии воскового остолбенения,

Роман совершенно отчётливо осознаёт, что именно происходит с ним сейчас. Сейчас у него

свершается, реализуется Судьба. Судьба всегда была неосознанной, туманной, абстрактной и

отдалённой категорией, но в эти пронзительные, обострённые минуты происходит какой-то

своеобразный её прилив. Приблизившись, она захлёстывает, заполняет все возможные

пространства: и всю его душу, и весь объём этой квартиры. От её прямого, непосредственного

присутствия звенит в ушах, как от провода высокого напряжения. Сейчас как раз тот решающий

момент жизни, когда Судьба не позволит тебе своевольничать. Даже на сантиметр она не отпустит

тебя куда-нибудь вкось, а спокойно и уверенно направит так, как надо, как знает только она. И ты

уже никуда не денешься – пойдёшь как миленький. Это она подготовила такую, казалось бы,

невероятную встречу и теперь-то ты уж не отвертишься от того, что суждено, даже если и сильно

захочешь. В мыслях Романа успевает мелькнуть, что ведь люди, оказывается, правы, когда

говорят, что если о чём-то сильно мечтать, то это обязательно сбудется. Вот оно и сбывается. Хотя,

если честно, то мечтал ли он о Голубике всё время? Нет, не мечтал. Просто не смел этого делать.

Он словно оставил её в детстве, как нереальную, несбывшуюся сказку. Но, видимо, ещё тогда он

своим первым ярким чувством так зарядил Судьбу, что она просто не могла, набрав свою мощь, не

прилить, когда пришёл её срок.

В ярком свете хрустального бра у вешалки Ирэн с любопытством оглядывается на него, словно

проверяя, кого это она вот так, с бухты-барахты, привела в свой дом, и Роман, с головой ухнув в её

глаза, уже совершенно безвольно отдаётся течению сумасшедших событий. Глаза её большие,

чистые и настолько синие, что кажется, будто эта синева переливается прямо в его душу.

Оказывается сегодняшний прилив Судьбы имеет и свой цвет. Он синий. И лишь теперь, через

много лет, Роману становится понятна загадка глаз Голубики. Её глаза с поволокой. Выражение

«глаза с поволокой» он слышал давно, но, кажется, никогда не видел. Разве только у Светланы

Светличной, этой загадочной, необыкновенно красивой актрисы. Всю же реальную убийственность

таких глаз Роман постигает лишь теперь. Это же невозможно представить, чтобы одни глаза

заменяли сразу всего человека вместе с его душой. Если бы существовал какой-нибудь

специальный музей Красоты Человека, то такие глаза, как глаза Голубики, могли бы стать в нём

одним из главных экспонатов. Это даже удивительно, что многие женщины и сами не понимают

изысканности своей красоты. Такая женщина обыденно поднимается утром, умывается, не

задумываясь красит ресницы, почти механически подкрашивает губы и уже этим минимумом

создает то, что вдребезги разносит мужские сердца. Вот лишь перед такими-то, естественными,

самодостаточными женщинами и пасует Роман, зная, что никакое его обаяние, никакие приёмы

здесь не работают. Из категории таких женщин, без всякого сомнения, и Голубика.

Они проходят в зал с искристой висюльчатой люстрой, с ласковым коричневым паласом на весь

пол, кажется, с самодельной, но уж как-то очень изящно и хитроумно сработанной стенкой под

красное дерево, с пышными креслами и диваном. Провалившись в одно из кресел, Роман пытается

75

прийти в себя, передохнуть напряжение. Ему дают время, чтобы освоиться. Но как тут избавишься

от ощущения нереальности происходящего? Ведь ничего иного, кроме привычной общаги, на

сегодня уже не предполагалось. И вдруг вместо всей этой, казалось бы, неминуемой обыденности

– чудо! Да ведь будь все эти люди совсем незнакомы, то и это было бы уже чудом. Но тут-то чудо в

квадрате! Он сейчас в доме той гордой девочки, первой своей любви, о которой даже и мечтать не

догадывался! Вот где, оказывается, она живёт. И это так просто… Хоть и чудо.

Но что делать дальше? Наверное, если он не откроется, то они его не узнают. А если откроется,

то, очевидно, тут же превратится для них в того пацана с велосипедом, на которого Голубика

смотрела сверху вниз. Пожалуй, уж лучше держаться закрытым сколько получится, а там –

поглядим.

Почему-то окончательно, уже самим своим обликом, успокаивает его Иван Степанович. Он

приземистый, ниже дочери и жены, с круглым носом, с толстыми губами, с глубокой вертикальной

бороздой над верхней губой. Его большая лысина почему-то не даёт лбу впечатления высоты: лоб

низкий, с напряженными морщинами, словно говорящий о каком-то упругом концентрированном

уме. Теперь, когда он сидит на диване, Роман видит его пальцы – жёсткие, словно небрежно

гранёные, несоразмерно длинные для невысокого человека. Наверняка он из рабочих. На заводе

обычно ценят таких начальников, начинавших с низов, которые если чего-то и требуют, то требуют

по-умному, со знанием дела.

В комнате на паласе играет мальчик примерно двух лет. Пристроившись к креслу Голубики, он с