Бездомный

скачать книгу бесплатно

Но вот однажды, под Новый год, когда Виктор сидел в кресле, читая напечатанного в России Набокова, в квартире раздался звонок. Хозяйки квартиры не было дома. Открыв дверь, он увидел перед собой невероятно высокую иностранку. О том, что это была иностранка, он понял по ее яркой одежде и неестественно белым зубам.

Магда оказалась американкой и на ломаном, но понятном Виктору русском языке сказала, что находится в России с религиозной миссией мормонов и вовлекает в свою “единственно правильную религию” новых верующих. Почему Магда пришла именно к нему и как она вообще узнала о его, Виктора, существовании, было загадкой, тем более что он никогда не ходил в церковь и был далек от религии. Поговорив с ним на кухне, она положила перед ним маленькую брошюру с изображением человека, держащего в руках книгу с расходящимися от нее золотыми лучами, и сказала, что с этого человека, по имени Джозеф Смит, началась их вера, и Виктор непременно должен посетить их миссию в Москве, после чего они, возможно, организуют ему поездку в Америку по церковной визе. В ту ночь Виктор спал тяжело и мятежно, а когда просыпался, из головы у него не выходила одна фраза из Библии, которую он прочитал еще в советское время: “Вначале было слово”.

На следующий день после работы он пошел в церковь, купил три свечки и долго стоял у иконы Георгия Победоносца, всматриваясь в его взгляд, бегущий вверх от повергнутого под копьем змея. Придя домой, он позвонил Анастасии. Она приехала возбужденная, растрепанная, быстро разложила кресло, скинула с себя одежду и долго плакала, обнимая Виктора литыми бедрами и уверяя его, что ему надо вцепиться в эту Магду зубами и ногтями, потому что другого способа избавиться от надвигающейся на Россию эпохи нищеты, торгашей и бандитов у него просто нет. “Зубами и ногтями”, – звучало у Виктора в ушах, и он стал впиваться в Анастасию, вскрикивая от неожиданно нахлынувшей на него страсти. Однако, остыв от охватившего его желания, он взглянул на знакомое раскрасневшееся лицо с жарким ртом, и неведомое ему до сих пор чувство чего-то навсегда уходящего из его жизни вдруг застыло в нем твердой точкой отсчета новой и неизвестной судьбы.

– Ты хочешь со мной расстаться? – спросил он.

– Нет, не хочу, – сказала Анастасия, вытирая потный литой живот простыней, – но ты должен со мной расстаться, потому что, если ты не уедешь отсюда сейчас, когда тебе предоставляется такая уникальная возможность, то ты просто пропадешь со всем своим тонким мироощущением в этой гребаной перестройке. Ты что, в самом деле не видишь, что происходит вокруг? Это такие, как я, здесь выживают и имеют хлеб насущный – классические стервы без страха и упрека, кровь и плоть любви и верности!

– Но ведь мы… – Виктор подумал, что слова, которые он произнесет, прозвучат банально, но все-таки произнес их, – любим друг друга.

Анастасия размазала слезы по щекам и стала спокойно одеваться.

– Уезжай отсюда, пока есть возможность. “Оставь Россию навсегда”. Так, кажется, сказала одна еврейка, – закончила она разговор.

“Наверное, она права, – подумал Виктор. – Ведь она хочет мне добра, раз любит. “Оставь Россию навсегда”. Но ведь это, кажется, сказала… Ахматова”.

Через три месяца все документы Виктора, как по мановению волшебной палочки, были оформлены через совместное предприятие помощи отъезжающим в дальнее зарубежье, и Анастасия дала деньги на билет.

До рейса оставалось совсем немного, посадку уже объявили, и они стояли, обнявшись, у столика для заполнения таможенных деклараций. Анастасия подняла лицо вверх, маленькая слезинка потекла по ее виску и, пробежав по волосам, слетела вниз серебряной каплей. У таможенной проверки, за которой в глубине зала маячили будки паспортного контроля, Виктор обернулся. Анастасия все стояла у столика с разбросанными по нему бланками деклараций, потом провела по столу рукой, несколько бланков слетело на пол, засунула руки в широкие карманы плаща и быстро пошла прочь к толстым раздвижным дверям аэропорта, за которым чернела сырая апрельская ночь…

Когда самолет набрал высоту, яркое солнце, застывшее в углу иллюминатора, осветило ровное поле облаков, а потом бескрайние просторы океана, показавшиеся Виктору такими же ровными облаками, только лежащими чуть ниже…

На паспортном контроле в Нью-Йорке таможенник что-то спросил у него по-английски. Виктор, хотя учил английский в школе и в институте, и полагал, что худо-бедно воспринимает английскую речь, не понял вопроса, но почувствовал, что от этого непонимания зависит что-то очень важное. Не дождавшись ответа, таможенник вернул ему его паспорт.

– Welcome to the United States, – сказал он громко.

Из окна серебристого автобуса, на котором Виктор добирался от аэропорта Кеннеди до железнодорожного вокзала “Пенсильвания”, он с любопытством рассматривал городской ландшафт. Автострада нависла над четырех-пятиэтажными домами с рекламами на стенах. Вскоре показался первый небоскреб, потом еще и еще, а потом они выстроились в непрерывную цепочку.

Церковь мормонов, от которой он получил приглашение, находилась в Чикаго, откуда, как сказала Магда, они должны были ехать в Солт Лейк Сити, штат Юта, где находился их главный храм. Из обмененных в Москве по госкурсу двухсот долларов, “один к шести” – рыночный, полуподпольный курс доллара был в четыре раза выше, “один к двадцати пяти” – Виктор истратил на железнодорожный билет до “города ветров” больше половины.

Поезд на Чикаго шел так мягко, что Виктору казалось, будто он скользил по безветренному морю. В окне проплывали чистые дороги, красивые ухоженные домики, яркие машины, все какое-то особое и отдельное, выделяющееся среди пустых полей и железнодорожных переездов с мелодично звенящими светофорами. Ландшафт за окном создавал впечатление разлинованности, аккуратности и порядка.

Добравшись до “города ветров” и на удивление быстро найдя мормонскую церковь, которая больше напоминала школу или больницу, чем храм Господень, Виктор попал к утренней службе, после которой встретился с мормонским руководством. Из разговора с ним он понял, что находится в свободной стране и сам должен сделать для себя выбор Бога. Глава мормонской церкви говорил по- русски хорошо, но выбор Бога был для Виктора затруднителен. Он вышел из церкви с чувством обязанности кому-то или чему-то за все случившееся с ним и с ощущением в душе какого-то камня преткновения перед свободой, так неожиданно обрушившейся на него.

“Нужно идти к русским”, – подумал он и пошел в организацию помощи беженцам из СССР, где у него стали спрашивать о его еврейских корнях.

Виктор сказал, что он русский, а о происхождении своей фамилии ничего не знает.

– Это неважно, – заключила Берта из отдела по трудоустройству. – По нашим документам Вы будете проходить как еврей, и, слава Богу, что нам еще выделили на этот год несколько пособий под невозвращенцев из СССР по религиозным мотивам.

– Вы сказали… невозвращенцев? – удивился Виктор.

– Разумеется, Виктор-победитель. Разве вы собираетесь возвращаться в ту жуть, которая сейчас творится в России? Мы направим вас к нашему адвокату, который оформит для вас бумаги в иммиграционный департамент. Это знающий свое дело юрист. И еще вам совет – верьте нам.

“А почему я должен им не верить?” – подумал Виктор.

Офис адвоката, куда направила его Берта, находился в Гленко, пригороде Чикаго. Элегантно одетый адвокат говорил по-русски правильно, но с необычным для Виктора акцентом и забавными оборотами.

– Прошу пройтись в эти кресла, Виктор. Меня зовут Марк. Берта телефонировала мне, и я хочу предложить вам подать заявление на политическое убежище по национальной мотивации.

– Но я, – слова “политическое убежище” несколько смутили Виктора, – ни от кого не бежал, и я… – он не знал, правильно ли будет сказать то, что он собирался сказать, но фразу нужно было как-то закончить, – не еврей.

Адвокат удивленно посмотрел на Виктора, но тут же заулыбался.

– Это неважно. Совершенно неважно. Это проформа. То есть, в переводе с латинского, “ради формы”. Дело в том, что первым делом в Америке вам необходимо разрешение на работу, и получить его вы можете на основании заявления на политическое убежище. И даже если вы ни от кого не бежали, – тут Марк усмехнулся, как будто был заранее уверен в том, что перед ним сидит клиент, который заведомо говорит неправду, – то сути дела это не меняет.

Я заполню для вас все необходимые документы, мы пошлем в советское посольство ваш паспорт с заявлением о том, что вы подали заявление на политическое убежище – это даст дополнительный козырь в вашем деле – и через месяц иммиграционный департамент обязан будет выдать вам разрешение на работу сроком на полгода.

Слова о том, что его паспорт нужно зачем-то посылать в советское посольство, прозвучали для Виктора не менее странно, чем необходимость заявлять на политическое убежище.

– Разве я могу здесь жить без паспорта? – был его вопрос.

Марк посмотрел на Виктора напряженно и задумчиво.

– Послушайте, Виктор. Позвольте мне рассказать о моей работе с вами. Кстати, сделаю небольшое отступление о себе самом. Я родился в русской семье потомственных адвокатов из Житомира, иммигрировавших в Чикаго в начале века, окончил Гарвардский университет и уже не первый год веду с Бертой кропотливую и успешную работу для таких клиентов из России, как вы. Так вот. Во-первых, вы должны верить своему адвокату. Во-вторых, здесь вы можете многое. Прежде всего, здесь вы можете просто жить. С паспортом или без него. Паспорт – это проформа. В каждой стране своя проформа. Скажем, в России, слово “красный” – это проформа, ведь оно часто встречается в названиях улиц и площадей. А здесь проформа – это слова “главный” и “государственный”. Суть же дела от этого не меняется, а суть вашего дела в том, что вам необходимо получить разрешение на работу. Видите ли, с вашей церковной визой разрешение на законное проживание в стране вы можете получить тремя путями: политическое убежище, рабочий гарант или… брак на американской гражданке. Но насколько я представляю, для вас сейчас реален только первый путь. Так что, если вы хотите здесь остаться и чего-либо добиться, то вам необходим иммиграционный статус, без которого вы в этой стране, – тут Марк посмотрел на Виктора открыто и доброжелательно, – ничто.

Через два дня Виктор стоял в длинной очереди чикагского иммиграционного департамента с многостраничной анкетой на получение статуса беженца, каллиграфическим почерком заполненной Марком, той самой анкетой, с которой начались его новые имя и фамилия.

Первые два года жизни Вектора в Америке складывались из углубленного изучения английского языка, случайных работ за “кеш”, то есть за наличные, а потом полуторагодичной работы у дилера по продаже бриллиантов, на которую его порекомендовали через организацию помощи беженцам из СССР. У дилера Вектор работал мальчиком на побегушках, то есть разносил небольшие суммы денег и мелкие бриллианты в другие дилерские конторы Ювелирного ряда – так называлось место ювелирных мастерских на пересечении улиц Вабаш и Мэдисон.

Через полгода после подачи заявления на политическое убежище Вектор получил официальное разрешение на работу, которым, впрочем, не воспользовался еще год. Работа “за кэш” – шесть долларов двадцать пять центов в час – у бриллиантовых дел мастера его вполне устраивала.

Вектор жил в северном районе Чикаго, в подвальном помещении, которое он снимал вместе с руммейтом, по-русски – соседом по аренде жилья. Окна подвала поднимались над землей чуть выше окон его серпуховского дома, а обогревалась квартира батареей, почему-то подвешенной к потолку.

Однако заветного статуса беженца ему все не давали, на интервью не вызывали, хотя разрешение на работу продлевали регулярно каждые полгода.

Освоившись с английским, Вектор неожиданно нашел постоянную работу швейцара в крупной гостиничной фирме “Хайат”, тем самым изменив свой статус “зарабатывающего нелегально” на статус “законопослушного налогоплательщика”. На работу в отель он приходил шесть раз в неделю в девять утра, а уходил в час дня – таково было расписание его сокращенной рабочей недели, которая оставалось неизменной три года.

Подвал с руммейтом сменился на отдельный номер в гостинице YMCA, на углу улиц Чикаго и Стейт, в двадцати минутах ходьбы от его места работы. Номер за двести пятьдесят восемь долларов в месяц представлял небольшую, восемь квадратных метров, комнату с кроватью, маленьким шкафчиком на два пиджака и одно пальто, письменным столом и раковиной, спрятанной в стене за дверкой.

Однако, приглашение на интервью из иммиграционного департамента так и не приходило, и Вектор постепенно начал привыкать к своему положению “беженца, законно ожидающего статус беженца” с безвременным продлением разрешения на работу.

Неожиданно, правда, пришло письмо из русского посольства в Вашингтоне о том, что его паспорт, который пролежал в посольском архиве пять лет, является недействительным, и в соответствии с постановлением президента “Виктор Куиш не является больше гражданином Российской федерации в связи с непродлением российского гражданства”.

Денег, которые он зарабатывал в отеле – четыре доллара двадцать пять центов в час и чаевых до пятидесяти долларов в день – вполне хватало на оплату жилья, неплохое питание в китайских и мексиканских кафе и небольшие удовольствия в виде походов в кинотеатры, бильярда в диско-клубе “Экскалибр” и покупок одежды в магазинах “Великолепной мили” на Мичиган-авеню.

К концу шестого года в Америке русская жизнь Вектора казалась ему стирающимися воспоминаниями, в которых чаще всего возникал вид из окон его серпуховского дома и литое тело Анастасии, сжимающее его в любовных порывах стальными руками и ногами.

Говоря с адвокатом о состоянии его заявления на статус беженца, Вектор все больше свыкался с мыслью, что его ситуация вполне обычная, потому что таких заявлений, по словам Марка, подается “море, океан и небольшая речка”.

– Вы напрасно беспокоитесь, Вектор, – говорил Марк. – Я хорошо помню о вашем деле. И даже если теперь вам откажут в политическом убежище, что было бы совершенно невероятно, хотя, как я представляю, ситуация в России несколько изменилась в сторону свободы и демократии, далекой, впрочем, от американской, то у нашего закона есть много возможностей затянуть ваше дело на неопределенный срок. А потом для вас вообще наступит “статус акклиматизации”, то есть депортировать вас не смогут просто на основании того, что вы прожили в стране слишком долго.

Успокоенный такими уверениями Марка, Вектор продолжал жить в YMCA, довольствуясь тем, что посылает ему судьба.

За пять лет у Вектора было три женщины: немецкая еврейка, ирландская американка и филиппинская китаянка – романы непродолжительные, и во всех трех случаях закончившиеся одной и той же фразой на английском языке, сказанной с соответствующими тремя акцентами: “Такого имени Вектор нет, к тому же у тебя нет американского гражданства. Поэтому у нас нет будущего”. Однако затем произошла четвертая встреча, которая имела роковые последствия.

Теплым апрельским днем, когда бриз от озера Мичиган так приятно ласкает лицо, закончив рабочий день в “Хайат”, Вектор гулял по парку, тянущемуся от Золотого берега к станции сабвея “Аддисон”. Людей в парке было немного.

Проходя по аллее, Вектор обратил внимание на негритянку, неподвижно сидевшую на скамейке. Ее поза показалась ему какой- то неестественной. Было трудно поверить, что на скамейке сидит живой человек, а не изваяние из черного мрамора. Сначала Вектор прошел мимо – остальные скамейки по всей аллее были пустыми – но потом повернулся и пошел назад, неожиданно испытав к этому черному изваянию необычайно сильное влечение. Негритянка сидела на скамейке в неподвижной позе и смотрела широко раскрытыми глазами, полными больших белков, на застрявшие в листьях голубые кусочки неба. Вектор присел рядом.

– Are you OK? – спросил он, стараясь как можно правильнее проговорить фразу.

Застывшее изваяние вздрогнуло и повернулось к нему, поправляя на бедрах черный плащ.

– Меня зовут Вектор. Я – русский, – добавил он.

– Да, я в порядке, – ответила негритянка и тут же стала говорить о своем настроении такой скороговоркой, что было трудно понять хотя бы одну фразу.

– Впрочем, это неважно, потому что меня зовут Пегги, – заключила она.

“И зачем я спросил ее, все ли с ней в порядке?” – подумал Вектор, провожая ее по парку до дома, выходящего торцами трех корпусов на улицу Шеридан. У своего подъезда Пегги сказала, что в ее доме живет много русских, и попросила Вектора позвонить ей завтра вечером – они снова пойдут гулять у озера. Вернувшись в свой гостиничный номер, он долго лежал на кровати, уставившись в белый потолок. Из головы у него не выходил неподвижный торс, затянутый в черный плащ и слова, вырывавшиеся скороговоркой из этого торса. Он представлял это черное литье жарким и голым, а рядом свое белое тело, нескладное и дрожащее, как оно когда-то дрожало под жарким телом Анастасии. Вектор позвонил Пегги.

– Не завтра, а сегодня, – твердо сказал он в трубку.

– Сегодня, – подтвердила Пегги.

Все дальнейшие события той ночи он помнил с какими-то провалами – бутылка французского вина, ветчина в итальянской булочке, глиняная чашка чая с надписью: “The Lord is my light and my salvation”, а потом липкий пот, стекающий чистыми слезами с черного торса, и невероятно круглые бедра, в которые он все входил и входил, и казалось, что не будет конца этому желанию.

– O, Jesus! O, Lord! – извивалась черная плоть на белой простыне.

В три часа ночи Вектор точно знал, что уже не представляет свою жизнь без этого черного тела, и без памяти провалился в сон. Рано утром он открыл глаза и увидел Пегги неподвижно сидящей на кровати.

– You took advantage of me, – сказала она спокойно.

– No, I did not, – так же спокойно ответил он, стараясь как можно отчетливее поставить ударение на слове “not”, оделся и поехал на работу.

Вечером они встретились на той же скамейке, на которой познакомились вчера, и Пегги сказала, что продолжать эти отношения она не может.

– Все это было как мираж… потому что у меня давно не было мужчины. Но ведь я новорожденная христианка, а новорожденные христиане не могут заниматься любовью, не состоя в браке. Кстати, ты читал Библию?

Вопрос сбил Вектора с толку.

– Да, это было давно… и в России, – ответил он.

– Вот видишь, все это было… как в тумане. Впрочем, расстаться с тобой я тоже не могу. Ведь ты вошел в меня по любви. И поэтому нам нужно вступить в законный брак.

Такое заключение Пегги повергло Вектора в раздумья о том, что виной происшедшему было его недостаточное знание Библии, но слово “брак” было произнесено черным ртом так твердо, что он не видел никаких препятствий к тому, почему бы ему этого не сделать.

– Да, разумеется, мы сделаем это так, как это должно быть у новорожденных христиан, – сказал он.

Всю следующую неделю он усердно читал Библию, но так и не уразумел, чем новорожденные христиане отличаются от неноворожденных.

Занимаясь с ней любовью, он иногда думал о том, что у них теперь будут черные дети. Однако влечение к Пегги было настолько сильным, а его слияние настолько желанным, что вся его предыдущая жизнь – беженец без статуса, комната в YMCA, работа в “Хайат” – казались ему теперь чем-то совершенно неважным по сравнению с ежедневным обладанием этим жарким черным торсом, как будто ставшим неотъемлемой частью его белой плоти.

Бракосочетание, мало походившее на торжественный процесс соединения двух сердец, произошло у Пегги на квартире. Древняя, едва передвигающаяся старушка-негритянка, как сказала Пегги, ее наставница в детстве, мирно скончавшаяся вскоре после этого в своем бунгало на Южной стороне, принесла Библию, и Вектор повторил за ней долгую клятву, закончившуюся словами: “в бедности и в богатстве, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит нас”, после чего молодожены пошли гулять по парку Золотого берега. Майское солнце пробивало листву деревьев тонкими обжигающими лучами.

Вектор переехал к Пегги. Вечерами они вместе готовили обеды, гуляли у озера, а по воскресеньям ходили в церковь, пока в сентябре – это были особенно жаркие дни, как бы захваченные осенью от влажного чикагского лета – Пегги не вернулась домой и не отвергла регулярную любовь.

На следующий день она заявила Вектору, что ему нужно вернуться назад в YMCA, конечно, она понимает, как ему будет тяжело без нее, но это нужно всего на три дня. Недоумевающий Вектор последовал ее просьбе. Яркие видения черного тела приходили к нему по ночам. На третий день Пегги позвонила и попросила его приехать. Она сидела на стуле, застывшая и грустная – Вектору показалось, что ее лицо как будто потеряло свой обычный глянцевый блеск – и долго говорила о Боге и судьбе. Вектор не понимал, к чему произносились эти слова, но приговор его любви был кратким.

– Как ты думаешь, почему я не беременею? – спросила она.

Он потерялся с догадкой.

– Врач нашел у меня неизлечимую болезнь. Они определили, что это ненормальный рост клеток, но я-то поняла, о чем идет речь.

“Что за чепуха? Какая неизлечимая болезнь?” – подумал Вектор.

– Врачи ошибаются, – попробовал он ободрить ее, и вдруг ему почему-то стало ясно, что никакой ошибки здесь нет.

“Пока смерть не разлучит нас”, – закрутилось у него в голове.

– Еще врач сказал, что если я хочу прожить дольше, то не должна часто иметь мужчину. Вчера я все решила. Мы будем жить порознь и встречаться раз в неделю. Через свою работу ты оформишь для меня медицинскую страховку. “Хайат” – солидная фирма. Они обеспечивают страховками своих работников и членов их семей. А впрочем, так ли это теперь важно? Ведь в этой жизни ничто не важно… кроме встречи с Богом.

Вектор обнял ее и пытался что-то сказать, но тут же почувствовал, что его слова, даже произнесенные по-английски совершенно правильно и с должной интонацией, прозвучат теперь совершенно не к месту.

Он сделал все так, как она хотела – переехал назад в YMCA, где ему досталась комната на полтора квадратных метра больше той, в которой он жил до бракосочетания, и весь следующий год ездил к Пегги, следя за оплатой медицинских счетов, сумма которых вскоре достигла астрономических цифр. Однако, гостиничная корпорация “Хайат” была действительно солидной и аккуратно оплачивала все медицинские расходы члена семьи своего работника.

Неожиданно Вектору пришло письмо из Чикагского иммиграционного департамента о том, что его прошение о политическом убежище отклонено за недостаточностью оснований. Он смотрел на плотный лист бумаги с витиеватой надписью “United States of America. Department of Justice” и не понимал, почему держит его в руках. “Какие основания? Ах, да. Ведь должны же быть какие-то основания. Но причем здесь все это, если у меня уже есть иммиграционный статус на основании брака. Ведь после того заявления на политическое убежище Марк заполнил совсем другие бумаги. Нас с Пегги вызывали на интервью, и мне присвоили статус “временного постоянного жителя”.

Тело Пегги умирало. Вместе с ней умирала и надежда Вектора на то, что произойдет чудо выздоровления – надежда глупая, отчаянная и пустая.

Холодным декабрьским утром, когда чикагский ветер срывал с вековых деревьев кладбища Южной стороны последние листья, Вектор стоял у черного лакированного гроба. Вознося Библию и глаза к небу, пастор произносил долгую речь о свидании всех и вся в этом мире с Богом. Гроб опустили в землю, засыпали землей, и Вектор вышел с кладбища, провожая взглядом кленовый лист, медленно кружащийся в воздухе. Даже когда ветер на несколько секунд стихал, лист все не падал на землю, как будто его подвесили над ней на тонкой невидимой нити. После поминок Вектор, как положено, не выходил на работу три дня, бродя с утра до вечера по одной и той же аллее в парке Золотого берега и садясь на одну и ту же скамейку.

Через три дня в Чикаго выпал первый снег и, раздав вещи Пегги ее родственникам, он сдал квартиру на Шеридан, на которую последний год вместе с его комнатой в YMCA тратил почти весь свой заработок швейцара.

Вскоре от администрации “Хайат” пришло уведомление о том, что лимит его медицинской страховки превысил полмиллиона долларов, и по условиям страховки от дальнейшей оплаты медицинских счетов компания отказывается.

“Что ж. Условия есть условия, хоть и солидные. И, слава Богу, что солидные. Ведь ничего другого я не мог бы ей дать”, – подумал Вектор.

Он продолжал работать в “Хайат”, пока весной в его жизни не произошли неожиданные перемены. Иногда встречаясь с соотечественниками, чтобы перебросится с ними русским словечком, он время от времени посещал “русские места” – ресторан “Метрополь” в северо-западных краях необъятного чикагского мегаполиса и ресторан “Московские ночи”, где на его слуху все чаще стало задерживаться слово “программирование”.

– Старик, пойми, – говорил ему завсегдатай “Московских ночей” Игорь, который приехал из Москвы по рабочей визе в один из крупнейших чикагских банков, – с твоим английским трудиться здесь столько лет швейцаром, тем более сейчас, когда в программисты берут чуть ли не парикмахерш, – это преступление против русской совести.

Обычно после таких разговоров Вектор вспоминал, что в институте он учил программирование, и особенно у него удавался перевод чисел из десятичной системы исчисления в двоичную и шестнадцатеричную, но, насколько за это время программирование продвинулось вперед, он слабо себе представлял. Однако всякий раз, поговорив с Игорем, он ощущал, что в его жизни что-то действительно проходит стороной. И вот, набрав в библиотеке книжек по информатике и вчитываясь в как будто перенесенные из одного времени и пространства в другое слова-коды: “program begin”, “declare A,B,C”, “if”, “else”, “go to”, “stop”, Вектор решил попробовать себя в новом качестве программиста. По совету Игоря выбор пал на солидного “job hunter” – “охотника за работами” – компанию, направляющую конкурсантов в другие компании по результатам собеседования.

– Великолепно! – говорил Вектору консультант, проводивший тестирование. – Так запросто переворачивать системы исчисления, наверное, способны только русские. Скажите, а Вектор – это русское имя?

– Русское, но перевернутое с точностью до наоборот, – ответил Вектор, повергнув консультанта таким ответом в мимолетную задумчивость.

– Разумеется, наоборот. И поэтому для вас у нас есть один проект в Милуоках, штат Висконсин. Так что желаю удачи, – резюмировал консультант.

Въезжая в “Деревню Жуно” – жилой комплекс в центре Милуок, рекомендованный ему как “белому воротничку”, Вектор попросил, чтобы ему дали маленькую тихую квартиру, но свободная студия в доме была только одна, на последнем, четырнадцатом этаже. Менеджер жилого комплекса открыл оцинкованную входную дверь, выкрашенную в бежевый цвет, и стал расхваливать апартаменты, упомянув, что за шестьсот пятьдесят долларов в месяц он нигде больше не снимет студию такой высокой категории.

В студии была просторная кухня, вид на город с высоты птичьего полета, тренажеры в соседнем здании и солярий на крыше, где недавно постелили великолепный буковый паркет.

Однако программистская карьера Вектора закончилась через полгода. Компания, куда он был направлен на работу, неожиданно стала сокращать персонал, подготовив различные объяснения для увольнений. Придумана была такая причина и для Вектора – “несоответствие стиля его программ американским стандартам программирования”. Ведущий программист компании стоял с белым мелком у черной доски.