скачать книгу бесплатно
– Вы попали в точку, совершенно в точку! – подскочил менеджер в кресле.
– И весьма неожиданно. Неужели у такой компании, как “Майкрософт”, нет своих программистов?
Кадровик далеко отъехал в кресле от стола.
– Конечно, есть. Но программирование сейчас – это горячий рынок! Компании с дальним прицелом это прекрасно понимают и всячески привлекают талантливых программистов на работу, в том числе и по контрактам.
– Чего не скажешь о Первом Чикагском банке.
– О, Максимус, забудьте Вы об этих нерадивых финансистах! Вы же отлично понимаете, что такое проект “2000-й год”. Это же просто… – тут менеджер запнулся, явно подбирая нужное слово, – просто… мыльный пузырь.
Максим засомневался.
– Но почему Вы уверены, что контракт с “Майкрософтом” не закончится через полгода, как это было с Первым Чикагским банком?
Кадровик уверенно положил руки на стол.
– Потому что контракт уже подписан на три года, и мы предлагаем это задание пяти лучшим программистам нашей компании. Так что подумайте, стоит ли в этой уникальной возможности оставаться… “L'Etranger”?
Максим был наслышан о том, что кадровик был любителем французской литературы. Наступила пауза.
– Думаю, что во время горячей программистской страды важнее всего не остаться… хм… “Les Miserables”. Но в том и другом случае мне нужно взвесить все “за” и “против”, – нашелся он с ответом.
– О, разумеется! – закивал головой кадровик. – Я уже переговорил с вашим менеджером из банка. Сегодня Вы можете не возвращаться на работу.
…Начало мая в Чикаго было жарким и влажным. Вечерами, когда жара спадала, Максим наслаждался застывшим в воздухе теплом заходящего солнца на крыше-веранде своего дома, покуривая сигару в пластиковом шезлонге. Иногда он вспоминал так неожиданно оборвавшуюся его любовь к Дине – решетчатый железный стол и стул, на котором она сидела, разбросав огненные волосы по чугунной мозаике стола. Эти железные плетения, казалось, до сих пор хранили в его душе прикосновения ее горячего, крепкого тела. Через каждые десять минут низколетящие Боинги, шедшие на посадку в аэропорт О'Харе разрезали чернеющее небо мерным ревом турбин, и как будто отдавали свой голос в медленно сгущавшуюся темноту, размазывали рев по всему небу.
“Компьюсофт” посадил Максима “на скамейку” – “on the bench” – термин, означающий, что компания держит работника про запас, не давая ему задания, но выплачивая регулярную зарплату.
Обычно через месяц программисты “на скамейке” получали либо новые задания, либо письма об увольнении. Для Максима же его присутствие “на скамейке” скорее было формальностью. Вещи для переезда в Сиэтл были уже уложены. Оставалось только назначить день отъезда. Максим решил ехать поездом. Надежда на то, что Дина объявится перед отъездом, с каждым днем уменьшалась. Неожиданно Максим получил от нее сообщение на автоответчик. Из него ничего нельзя было разобрать, голос был с помехами и скрипами, как будто со старой граммофонной пластинки. Казалось, что Дина звонила откуда-то с другой планеты. Максим понял лишь одну фразу, “хоть дедок и тряс костями на матрасе, но был вполне в сексуальном соку, и хотя этого сока последние капли оставались, но ведь мал золотник, да дорог”. Заканчивалось сообщение словами: “Жди меня, и я вернусь, только очень жди… сегодня же у Бабушкиного дома в шесть часов вечера после войны. В том смысле, что после свадьбы по тебе заскучала”.
Этот Бабушкин дом Максим знал – он стоял на углу улиц Девон и Бродвей в пятнадцати минутах ходьбы от его дома – название дому было дано русскими пенсионерами, в большинстве проживающими в нем. Напротив дома была закусочная “Checkers”, парковка возле которой обычно пустовала – удобное место для стоянки на десять минут.
Подходя к Бабушкиному дому, Максим еще издали обратил внимание на черный “Кадиллак”. Окно в машине было опущено, и, присмотревшись, он увидел в нем Дину. В изумлении он подошел к ней, разглядывая ее транспортное средство, никак не вяжущееся со статусом “узников совести” с иммигрантским пособием и продуктовым пайком. Дина выпрыгнула из машины.
– Видишь, Максимушка, не забыла тебя!
– Сколько лет, сколько зим, – в недоумении развел он руками от перемены, произошедшей за столь короткий срок.
Лицо Дины стало каким-то резким, отточенным во взгляде, казалось, что ее вечная смешливость и игра страстей ушла с него и запряталась за какую-то подспудную печаль, о которой, тем не менее, нужно было забыть как можно скорее.
– Ну, сколько лет… столько же и зим, – ответила она, обнимая его и прижимаясь к нему так, будто и не было этих двух месяцев разлуки.
Максим решил ничего не расспрашивать, и плыть по течению, когда тайное само станет явным.
– А теперь едем в Эванстон, в родные пенаты. “Кодю” ты поведешь, – подтолкнула его Дина.
Удивление Максима все больше росло, но он решил сохранять невозмутимость.
– Родные пенаты… “Кодя”… Эванстон. Таинственно исчезаешь, таинственно появляешься. Кадиллаки-реки-раки…
Дина сосредоточилась на чем-то тяжелом для себя.
– Поезжай к эванстонскому пляжу, по Шеридан, а там два квартала.
Через пять минут они выехали к озеру с грядой каменных валунов, огораживающих узкую полоску песчаного берега, и свернули к одному из трехэтажных домов, утопающих в зелени старых вязов. Максим, конечно же, сразу узнал этот дом с номером на стене, видимый за сто ярдов. Архитектурой он напоминал стиль Франка Ллойда Райта – широкое патио, галерея, крыша, далеко выдающаяся за вертикали стен. Автоматические ворота открылись, и он въехал по дорожке из мелкого гравия в тенистый двор. “Что ж, теперь, вероятно, мне предстоит встреча с. инкогнито”, – подумал Максим и вошел за Диной внутрь.
Гостиная с могучими кожаными креслами и широким паласом с толстым ворсом была небольшой, но ее интерьер казалось, вводил тебя в какое-то средневековье – черненые деревянные панно, массивные книжные полки с книгами, от пола до потолка закрывающие одну из стен, витая деревянная лестница с широкими перилами наверх, в спальни.
Дина прыгнула в кресло и уселась в нем, как дюймовочка в огромной кожаной лилии.
– Садись рядом!
– “И паж к ботинкам дамы, как фокстерьер прилег…”, – хмыкнул Максим и сел на палас. – И все-таки, что все это значит?
Дина была возбуждена.
– А то, недогадливый мой поэт, а то все это значит, что моя американская мечта, наконец, обрела желанную эванстонскую плоть. Помнишь о том старичке, который мне письма писал, но все не раскрывался? Так вот, он, в конце концов, раскрылся. Оказалось, что Сэмом его звали.
– Дядя Сэм? Старичок? Шалишь! – в изумлении воскликнул Максим.
Он вскочил, как будто его подбросило вверх помимо его воли.
– А вот и не шалю, отшалила уже! – вспыхнула Дина, – И теперь… “не жалею, не зову, и не плачу”.
Максим, однако, быстро нашелся.
– О чем же, если не секрет?
– О чем? О чем? Известно о чем. О черных розах его последней весны!
– Что? Розы? А разве розы, они того… существовали? – совсем опешил он.
Дина недоуменно посмотрела на него.
– А что же, ты, поэт, о розах забыл? “Как хороши, как свежи будут розы…” А куда же им деться, розам-то? Вон, в саду, обратил внимание, сколько роз? Правда, когда я, как тот Магомет, который идет к горе, у дома Сэма появилась, то он поначалу на меня смотрел, как на чудо какое-то заморское. Но плакала-то я взаправду, изображая обманутую невесту, и деваться ему было некуда, так что он меня в дом впустил и долго успокаивал, свои же письма, мной на компьютере предварительно распечатанные, читая. А потом как понес какую-то чепуху, что фасад его дома вовсе не из красного кирпича, а из бордового, и розы у него в саду не черные, а фиолетовые, и что в таком безобразном стиле, которому учат английскому по грамматикам для зарубежья, он вообще никогда не писал. Но я- то смекнула, что цену он себе набивает. Ну, и дальше, сам понимаешь, слово за слово, и что мне потом оставалось делать, как не поклясться ему в вечной любви до гроба? С розгами, то есть розами, в придачу. Он, конечно, растерялся по полной, даже коленками затрясся. Все-таки не двадцать лет мужичку, чтобы от женщины в сексуальном соку бегать. Ну и показала я ему потом на этом самом кресле на что способны настоящие звезды Востока.
Максим раскрыл рот шире некуда и так и опустился возле Дины на палас. Она хотела еще что-то добавить, но встала, обняла и притянула его к себе. Наконец, он собрался с мыслями, думая о том, как в этой жуткой фантасмагории зацепить одно происшествие за другое. Наконец он собрался.
– Но ведь ты вроде говорила… что как только старичка найдешь… меня. как бы. того. побоку. Что нельзя непорядочно продаваться. А кстати, где твой супруг?
Дина подошла к зеркалу и закрыла лицо руками.
– Нет его больше. Умер он… во исполнение своей последней любви, – сказала она с неподдельными слезами на глазах…
Ночью, в постели, Максим долго слушал ее рассказ о коротком романе с сумасшедшим миллионером, держателем фиолетовых роз в эванстонском саду за каменным забором, и, наконец, вставил слово:
– А знаешь… Сэм-то тебя не обманул.
– Ой, а в чем он должен был меня обмануть-то, Максимушка? – лукаво уставилась на него Дина.
– В том, что письма писал не он.
Дина опешила.
– А кто же тогда? Уж не ты ли их за него писал, за романтика моего старчески ненаглядного? Нет, дружок. Он это был, он. И в последние минуты, когда сердечный приступ с ним случился, я от него ни на шаг не отходила. Нотариуса вызывали, и священника вызывали. Так он тому священнику перед смертью как на духу исповедался, что так у нас все и было – и письма, и розы, и любовь. Так что и делу конец, а кто слушал… голубец.
– Неужели голубец? – воскликнул Максим. – В оригинале-то по-другому было!
Дина страстно обняла его.
– Да не все ли равно, как там, в оригинале было? Главное ведь, что теперь будет у нас.
… Утром Максим пообещал Дине вернуться к обеду. Подъехав к своему дому на Шеридан, он припарковал машину на неожиданно освободившемся пятачке у тротуара, но не стал подниматься в свою студию, а пошел к озеру.
Солнце всходило над водой кипящей белой кляксой. Одинокая чайка то почти вертикально взмывала вверх, то, замерев, долго парила над водой в солнечных блестках. Максим посмотрел вниз, в солнечную воду, и увидел там свое отражение, трепещущее под легким ветром. Он начал вспоминать стихи, написанные им давно, но вспоминал их с трудом, как надежно потерянное прошлое:
Меня Бог обрекает на поиски хлеба
На размеченной, скованной небом планете.
Я смотрю на себя в это чистое небо,
Уходящее вниз в перевернутом свете.
Поднявшись в студию, он сел за компьютер и удалил письма, которые писал Дине, выдавая себя за старичка-инкогнито из Эванстона.
Звонок в Компьюсофт – ближайший поезд увозил его в Сиэтл.
2002, 2007. Бостон – Москва
Примечания
1. “Being forty means being twice as sexy as you were when you were twenty” – Быть сорокалетним означает быть вдвое сексуальней, чем когда тебе было двадцать.
2. “First Chicago Bank. Y2K. We can do it” – Первый Чикагский Банк. 2000 год. Мы можем это сделать.
3. Буффало Гров (Buffalo Grove) – северо-западный пригород Чикаго.
4. Лейк Шор Драйв (Lake shore drive) – “Проезд по берегу озера” – шоссе, идущее на север от центра Чикаго.
5. Эванстон (Evanston) – ближайший северный пригород Чикаго.
6. Оук Парк (Oak Park) – западный пригород Чикаго. Место рождения Э. Хемингуэя.
7. chemistry – доел. “химия”.
8. “Your eyes are like black roses in my last spring” – Твои глаза подобны черным розам в мою последнюю весну.
9. “I will treat you like the Queen in my royal garden” – Я буду обходиться с тобой как с королевой в моем королевском саду”.
10. “I will be the loyal dog at your toes” – доел. “Я буду преданной собакой у пальцев твоих ног”.
11. “L'Etranger” (Посторонний) – новелла А. Камю.
12. “Les Miserables” (Отверженные) – роман В. Гюго.
Превратности судьбы и последний день Вектора К
Рассказ
Вектор открыл глаза и взглянул на маленький будильник, стоявший рядом с кроватью на раскладном деревянном стульчике. Красная секундная стрелка плавно скользила по циферблату, обгоняя зеленые – цифровую и минутную.
“Этот будильник на распродаже. Два доллара девяносто девять центов, а с налогом три доллара девятнадцать центов. Звоночек мелодичный, щебечет как малиновка. Прекрасная вещь, хоть и сделана в Китае”, – вспомнил он слова Латиши, продавщицы- негритянки в магазине “Товары за доллар”, когда она вставляла в будильник пальчиковую батарейку.
“Неплохой способ знакомства, купить в магазине что-нибудь дешевое, а потом пригласить продавщицу в дорогой ресторан, не так ли? А как у вас в России вообще знакомятся?” – вспомнил он потом ее слова в ресторане “Мейдер”, куда он пригласил ее вечером.
– В России знакомятся по-разному, – ответил Вектор.
– Я знаю, что такое вектор, – смеясь, заметила Латиша, – Вектор – это из математики. В конце концов, я учусь в Школе Инженеров. А еще Вектор – это такая стрелочка, символ самца, то есть, представителя мужского пола. Кружочек и стрелочка сбоку. Да ты и сам это знаешь.
– Ты совершенно права, – подтвердил Вектор.
В его советском загранпаспорте, с которым он въехал в Америку десять лет назад, в графе “имя” стояло “Vyktor”, но по ошибке клерка иммиграционного департамента, заносившего данные Вектора из анкеты в компьютер, когда Вектор подавал заявление на статус постоянного проживания, вместо буквы “у” в имени появилась буква “е”. Потом клерк постарался и над фамилией, – в загранпаспорте было написано “Kyish”, но в компьютере появился “Kysh”, что произнести по-русски можно было не иначе, как “Кыш”. С тех пор Вектор намеренно произносил свое имя так, как оно было написано во всех его последующих американских документах.
После аперитива Вектор заказал две порции гигантских креветок и два бокала шираза. Латиша вонзила белоснежные зубы в белую мясистую плоть креветки и заметила, что с русскими еще не знакомилась, а жаль – такой обед у нее второй раз в жизни, и что ее последний бой-френд был ужасный скупердяй, хоть у него папочка и адвокат в Нью-Йорке.
После обеда они шли по мокрым улицам Милуок с прилипшими к асфальту красными и желтыми листьями. Был конец ноября.
– Если хочешь со мной встречаться, то я не против, – сказала Латиша и побежала к своему общежитию, которое было в двух минутах ходьбы от дома Вектора.
“Да, она так и сказала тогда: “I don't mind”, – вспомнил Вектор, встал с кровати и подошел к окну.
Город за окном лежал в морозной дымке, квадратными зубами зданий врезаясь в молочное небо. Под окном – заснеженное бейсбольное поле, тропинка вокруг него, тощий дог на длинном поводке, тучный хозяин, бодро шагающий за догом. Вектор переводил глаза то на город, то на небо. В последнее время он часто вспоминал свою жизнь…
Детство Виктора прошло в Серпухове, где он жил с матерью, которая умерла, когда ему было семь лет, и бабкой, возраст которой, казалось, навечно застыл на цифре “восемьдесят”. Семья занимала двухкомнатную квартиру на первом этаже двухэтажного дома – первый этаж кирпичный, второй деревянный. Окна квартиры едва поднимались над землей.
О своем отце Виктор ничего не знал, единственное, что говорила ему бабка – “отец твой был перекати-поле растратчик мужских антимоний”, и на вопрос Виктора “а что такое, бабушка, мужские антимонии?”, отвечала: “сам узнаешь, когда подрастешь”. Из воспоминаний о матери у него сохранилось ее широкое лицо, толстая коса на плече и похороны, когда он шел за бабкой по кладбищу сквозь голые деревья с застывшими черными птицами на ветках.
В тот год Виктор пошел в школу, и в квартире навечно поселились две сестры бабки из Краснодара, такого же твердого и нерушимого, как их третья сестра, возраста.
После школы Виктор поступил в московский ВУЗ, на дорогу до которого из Серпухова у него уходило полтора часа, а после окончания института по специальности “Автоматизированные системы делопроизводства” его взяли на работу в московскую контору, которая занималась обработкой данных для засекреченного оборонного предприятия в Сибири. Виктор снял комнату в Москве – восемь квадратных метров и три троллейбусных остановки от станции метро “Измайловская”. За комнату хозяйка квартиры брала двадцать пять рублей и угощала квартиранта по субботам настоящим заваренным по-турецки кофе. В комнате стояло раскладное кресло, крохотный письменный стол и узкий гардероб на два пиджака и одно пальто.
Каждый день, к девяти утра Виктор ездил в свою “засекреченную” контору у Яузских ворот, и мир казался ему таким же прочным и незыблемым, как его комната на “Измайловской”, субботняя чашечка кофе и не прекращающаяся вот уже три года связь с Анастасией – мастером спорта по дзюдо, замужней женщиной с двумя детьми.
Но наступили годы перестройки, и первое, что Виктор почувствовал, – это какую-то растущую зыбкость во всем, что до сих пор так прочно составляло его существование. Из конторы, где он работал, уволили половину сотрудников, потом половину от оставшейся половины, а потом закрылось и само оборонное предприятие, на которое она работала. Оставшихся пятерых сотрудников, трое из которых, включая Виктора, были молодыми специалистами, однако, не увольняли, хотя постоянно напоминали им о том, что приказ об их увольнении давно подписан самим Министром обороны СССР.
Хозяйка комнаты подняла плату до ста рублей в месяц, субботняя чашечка кофе превратилась в граненый стакан какао, а Анастасия после их еженедельной близости по воскресеньям больше не рассказывала ему о продолжающемся уже три года разводе со своим мужем-алкоголиком, а сообщала о новостях в кооперативе, в котором она теперь работала и получала сумасшедший оклад, равный двадцати месячным окладам Виктора в его госконторе.
Между тем, продукты из магазинов продолжали исчезать, прилавки пустели, а очереди все крепче сплачивались вокруг того, что все еще можно было купить по государственным ценам. При этом на фоне растущей неуверенности людей в завтрашнем дне, кооперативы всех мастей, направлений и названий, казалось, поглощали, вбирали в себя, обволакивали своей невидимой, но прочной сетью привычный и знакомый Виктору мир социализма с гарантированной работой и зарплатой, неуклонным повышением трудовой дисциплины и проездом в общественном транспорте за пять копеек.
