Имени такого-то

– Двадцать километров, – сказала нянечка.

Гороновский отвернулся.

– К ноге, руке не прикасаться, – сказал он. – Начнет стонать – идти за мной. Начнет шевелиться – идти за мной. Грелки класть строго на те же места. Вопросы есть у вас?

– Что будет в мое отсутствие? – спросила нянечка. – До того флигеля далеко.

– Умная девочка, хороший вопрос, – сказал Гороновский довольно и повернулся к Райсс: – Двоих смогут выделить?

– Думаю, нет, – сказала Райсс, – обед через три минуты.

– Каша из пряников, компот из пряников, на десерт пря-а-а-аники, – протянул Гороновский. – Будете колесом туда-сюда, гимнастка, – глянул на женские часики, которые принес ему в ту ночь с рынка жучара-Сидоров, и пошел прочь.

Райсс нагнала его в коридоре и сказала быстро:

– Мне кажется, лиса ранена.

– Это она вам пожаловалась? – хмыкнул Гороновский.

Райсс поспешила за ним, подволакивая тяжелые большеватые сапоги, которые достал ей в сентябре подлый Потоцкий, снова догнала и сказала:

– Осмотрите ее.

Гороновский быстро шел и молчал. Потом сказал:

– На наркоз не рассчитывайте.

Она хотела ответить, но тут им в спины крикнул детский голос:

– Он трещит!

– Это суставы, – не оборачиваясь, крикнул Гороновский и ускорил шаг, и шедшего им навстречу Сидорова с какими-то процедурными бумажками попытался обогнуть, но нянечка настойчиво повторила:

– Он трещит! Изо рта. Идите сюда, пожалуйста!

– Гортань перекрылась, что ли, – раздраженно сказал Гороновский и побежал назад, и Райсс побежала, и потрусил следом с утра охотившийся на Гороновского Сидоров, но когда они вбежали в процедурную, стало ясно, что дело не в гортани, хотя лицо Касимова посинело и рот был разинут так, словно верхняя часть лица собиралась отделиться от нижней: звук был странно знакомый, мирный, негромкий, и Райсс вдруг поняла, что это за звук. Гороновский ощупал пациенту горло, заглянул в рот и вдруг отшатнулся: в глаза ему ударил широкий луч света, и стало видно, сколько в воздухе мелкой бетонной пыли. Нянечка задрала голову и шумно вдохнула: на потолке, в сильно скошенном, задевающем люстру кадре очень быстро, рывками, двигались какие-то фигуры: серые шинели, черные кресты, орлы на фуражках. Черные машины въезжали под липы; гремело железо.

– Это мы, – выдохнула Райсс. – Это к нам.

– Помолчите, – сказал Гороновский. – Строения не наши. Тихо. Табличка.

Она успела увидеть на табличке «имени такого-то», и еще – «г. Калужск». Кадр съехал, потом вернулся, дернулась кривая склейка; в похожем на ее, только поменьше, кабинете, сидел человек в серой форме и белом халате, и другой человек, тоже в белом халате и с русским круглым затылком, стоял перед ним, и вдруг этот второй человек закричал: «Вы меня не заставите! Ни один врач… Вы же тоже врач!..» – и раздался выстрел. Треснула склейка; рядом с телом того человека в белом халате стояла теперь растрепанная женщина в черной шали и тряслась, а серый человек протягивал ей раскрытую коробку с ампулами, и она пятилась, а серый человек сказал ей без акцента: «Хорошо, будет по-вашему», – и дальше был подвал, и люди в бледно-полосатых пижамах лежали почти один на другом, и Райсс показалось, что пленка замерла, но люди в пижамах шевелились, мелькал медперсонал, и Райсс поняла, что это идут дни, дни, дни, и что это – голод, настоящий, страшный голод, такой голод, когда людям не выдают никакой еды, и были несколько секунд, когда растрепанная женщина в шали валялась у кого-то в ногах, на ногах этих был краги, и кто-то сказал по-немецки: «…was deine Wahl»[1], а потом снова потянулись кадры с людьми в подвале, и люди становились больше, опухали, и трупы уже никто не выносил, и вошел человек в белом поверх серого, и сказал той женщине: «Вы слишком медленно помогаете пациентам умирать». Нянечка смотрела на потолок, запрокинув голову и приоткрыв тонкие губы, только потерла затекшую шею, Райсс уткнула лицо в сгиб локтя, а Гороновский вдруг очень осторожно сказал: «Вы бы шли поели, Эмма Ивовна», – но она рывком подняла голову, и тут по потолку поехали огромные черные машины без окон, но с огромными, шипастыми задранными хвостами, и тех, кто еще мог идти, стали заталкивать в эти машины – и тех, кто был в грязно-белом, и тех, кто был в грязно-полосатом, – а кто не мог идти, того волокли по земле, и был плач, крик и вой, и затрещала склейка, а потом плач и крик и вой заглушило что-то очень страшное, и Райсс решила, что бомбят, но это было не сводящее живот жужжание «хуммелей» и не низкий гул «жужелок» или «ос», это был лай, адский лай, и она решила, что спустили собак, и тут весь кадр занял огромный, вытянутый, нечеловеческий глаз, черный блестящий нос, белые усы. Что-то все еще подвывало, совсем рядом, и Райсс вдруг поняла, что это подвывает Сидоров. Раздались выстрелы, очень много выстрелов, лисы бросались на людей в серой форме и падали, и люди в серой форме тоже падали, снег, перемешанный с жухлой травой, чернел от крови, лис было двенадцать или пятнадцать, они топтали и рвали серых людей когтями и зубами, а потом в кадре остался только мех и кусок полосатого рукава. Мех и рукав мерно вздымались и опадали, и Райсс поняла, что лиса несет Касимова, несет его лиса за красные леса, и тут прекратился треск, и потолок снова стал белым, и Райсс осела прямо Касимову на ногу – к счастью, на здоровую. У Сидорова мелко дрожали губы, Гороновский сказал ему не глядя: «А ну выйдите», – и Сидоров вышел мелкими слепыми шажками.

Нянечка села возле Касимова, расправила юбку, огляделась, вытащила с нижней полки шкафа первый том «Психогигиены» Кроля.

– Простите, я не знаю, как вас зовут, – мягко сказал Гороновский.

– Екатерина Семеновна Евстахова, – отрапортовала нянечка, зачем-то вскакивая.

– Сколько вам лет, Екатерина Семеновна? – спросил Гороновский.

– Шестнадцать, – сказала нянечка, глядя ему в глаза.

– Лет вам сколько? – повторил Гороновский.

– Шестнадцать, – сказала нянечка, не отводя взгляд.

– Садитесь, – сказал Гороновский.

Потом, когда Райсс шла с ним к столовой на негнущихся ногах, он вдруг сказал:

– Интересно, как эта зверюка знала, куда бежать. И что еще она знает, интересно.

И тут же добавил ворчливо:

– Но наркоз все равно тратить не буду, не надейтесь.

9. Ответственные лица

Кабинет она заперла изнутри, портрет занавесила своим пальто, табуретку поставила на место и села за стол. Вдруг ей стало очень страшно: на секунду представилось, что ящик вскрыт, что Борухов мог вернуться в кабинет и забрать из ящика его драгоценное содержимое для ее же блага, и она судорожно стала дергать ящик, забыв про ключ, но ящик был, слава богу, заперт. Тогда она ледяными ладонями растерла онемевшие щеки, достала из-под горшка с мертвой гортензией маленький примитивный ключ и щелкнула. Вдруг оказалось, что маузер очень тяжелый, кобура шершавая, и она немедленно загнала себе деревянную занозу в подушечку указательного пальца. Чертыхаясь шепотом, она перерыла пол-аптечки, нашла иголку и стала аккуратно вынимать занозу, понимая, что занимается делом смешным и бессмысленным, что заноза эта уже не имеет никакого значения, но не находя в себе сил остановиться. Наконец маленький, светлый, пропитанный кровью деревянный осколочек вышел наружу, и она смогла подцепить его коротко остриженными ногтями, испытав при этом странный приступ облегчения и уверенности. Внезапно стало понятно, что все хорошо и все получится, и тут она спохватилась и отругала себя за безответственность: надо было составить приказ, потому что иначе страшно было даже представить себе, что начнется между Синайским и Гороновским. Писалось легко и быстро, ручка ходила хорошо, Синайский оставался и.о. главврача, она подумала, что Синайский, конечно, внесет кой-какие изменения, и некоторые из этих изменений ей заранее не понравились, она даже остановилась на секунду и тут же почувствовала себя нелепо. Через несколько минут приказ был подписан, печать поставлена, и она ходила по кабинету, ища такое место, где приказ точно заметят, потому что на столе его оставлять было нельзя, он мог испачкаться. Внезапно ей в голову пришла гениальная мысль: она взяла иголку, которой доставала занозу, приколола приказ к пальто, висящему на портрете, вернулась в кресло и стала возиться с кобурой. Легко вышел из застежки ремешок, легко отошла кобура, туго – крышка; патроны были на месте; дальше важно было не думать, и она не думала, только взяла маузер двумя ладонями, а локти поставила на стол, чтобы руки не дрожали, но они не дрожали, все было хорошо. Она быстро нажала спусковой крючок.

Она задыхалась. Кашляя и капая слюной, она шарила пальцами во рту и не могла дотянуться до того, что выскочило из дула и теперь царапало ей горло. Она вскочила с кресла, согнулась в три погибели, потом упала на четвереньки и поняла, что сейчас умрет, и мысль эта была чудовищной, невыносимой, она засунула пальцы еще глубже, подавилась, поддалась рвотному позыву – и тут маленькая промокшая бумажная трубочка вылетела наконец из ее глотки и упала на истоптанный ковер. Размазывая по щекам слезы, Райсс легла на спину и попыталась продышаться. Голова раскалывалась. Райсс перевернулась на живот и попыталась развернуть бумажку. На той что-то было меленько-меленько – не прочтешь – напечатано на гномьей, что ли, машинке, и туго скрученную трубочку в развернутом виде было не удержать. Тогда она положила бумажку на ковер и принялась разглаживать, и под ее ладонями та принялась расти и расти, и стали видны буквы, и вот теперь пальцы у Райсс задрожали, и замелькали слова: «Министерства здравоохранения… приказываю… подготовить к эвакуации… в семидневный срок… Рязанск… барже… самостоятельно обеспечить… продовольствия… медикаментов… подпись…»

Тогда она легла лицом на ковер и заплакала.

Через двадцать минут Борухов дернул ручку запертой кабинки в мужской уборной и раздраженно сказал:

– Открывайте давайте.

– Уйдите, – дрожащим голосом сказал Сидоров с той стороны.

– Открывайте, что вы как барышня, – сказал Борухов. – Стыдно.

– Уйдите, – сказал Сидоров. – Мне плохо. У меня несварение.

– Последнее в жизни? – ехидно спросил Борухов.

Запрыгал крючок, Сидоров выглянул в щель.

– Откуда вы знаете? – шепотом спросил он.

– У вас был такой вид, как будто вы стреляться пошли, и рука в кармане, – сказал Борухов тоже шепотом и навалился коленом на дверь кабинки. Та поддалась. – Что, так и будем в этом амбре разговаривать? Ладно, я видел из окна, как вы копались под кустом. Ну что вы вдруг?

– Я такое знаю, что вы не знаете, – прошептал Сидоров. – Я видел, а вы не видели.

– Электрошокером, что ли, баловались? – спросил Борухов и вдруг посмотрел на Сидорова очень внимательно.

Сидоров помотал головой и повторил:

– Я знаю, а вы не знаете. Что они делают. Я видел, а вы не видели. Нас не эвакуируют, и я такое знаю, что вы не знаете. Воронежск… Воронежск – это ничего. Это…

– Я тоже кое-что знаю, что вы не знаете, – перебил Борухов. – Вот сейчас узнаете – может, еще пуще стреляться захотите.

– Тише! – прошипел Сидоров.

– А что тише? – весело сказал Борухов. – Вы у нас, Сидур, теперь приказом главврача ответственный за организацию эвакуации нашего блаженного заведения. Поздравляю с назначением.

Сидоров смотрел на него не мигая. Потом сказал:

– Пистолет я вам не отдам.

– Не отдавайте, – серьезно сказал Борухов. – Вы лучше мне пистолет не отдавайте.

10. Один кружочек

Вышла из кухонной пристройки вспотевшая от долгого сидения среди кастрюль и плит взмокшая Малышка, за ней шла Райсс, убирая со лба выбившиеся из-под белой шапочки потемневшие пряди, и Гороновский вдруг поразился тому, как пот и румянец на несколько минут превратили ее в простую русскую бабу и как стала она похожа на Ирку, вечно кормящую подружку его жены. Думать о жене сейчас было нельзя и вообще было нельзя, это он себе запретил; Гороновский повернулся к Сидорову и снова рявкнул:

– А я вам запрещаю!

– А я не ваш подчиненный! – тоненько взвизгнул Сидоров и выпучил глаза за своими невозможными очками. – Я ответственный за эвакуацию! Эмма Ивовна, скажите ему!

– Что здесь происходит? – спросила Райсс.

– Веселье здесь происходит, – сказал Борухов, сидя перед лисой Василисой и аккуратно ощупывая ее прооперированный подбритый бок. Снятая с лисы повязка лежала на покрывающей грязь тонкой корке ноябрьского льда, рядом топталась тонконогая маленькая установка ПВО, с первого дня ходившая за лисьим хвостом как привязанная. Большая установка спала неподалеку, около сложенной в кривой штабель пугающе небольшой кучки дров, и там же стояла вытащенная из гаража пустая подвода. Лошади не видать.

– Борухов, а ну отвяньте от нее, – гаркнул Гороновский.

– А вы перестаньте тут орать! – взвизгнул Сидоров. – Эмма Ивовна!..

– Заживает как на собаке, – сказал Борухов очень довольно, продолжая перебирать мех у лисы на боку. Лиса дернулась.

Райсс стало холодно.

– Кто-нибудь, объясните мне спокойно, – сказала она.

– Он хочет запрячь лису, – очень спокойно сказал Гороновский.

– Я должен запрячь лису, – довольно спокойно сказал Сидоров. – Подвода пустая, я буквально кружочек по двору и с пустой подводой. Всё поймем.

– Это моя пациентка, – очень спокойно сказал Гороновский. – Я ее второй раз оперировать не буду.

– А я отвечаю за двести семнадцать человек! – опять завизжал Сидоров. – Включая ваших пациентов! И мне надо понимать…

– Понимайте, – вдруг сказал Гороновский очень дружелюбно. – Пожалуйста. Приятного вам понимания, – и ушел в свой флигель.

– Эмма Ивовна, она по сути ничего, неплохо, – сказал Борухов, тяжело упершись рукой в землю и вставая с корточек. – Осмотрите сами. Мне кажется, Гороновский перестраховывается, а вопрос серьезный. Вы осмотрите сами, даже шрам уже бледнеет.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Сноски

1

«…был ваш выбор» (нем.). – Здесь и далее примеч. автора.