Самайнтаун

– Неужели она снова кого‐то убила? – Лора спросила в лоб, увидев высветившееся на экране имя, и мысленно ответила на свой вопрос сама: да, определенно убила. Иначе Джек не мычал бы в трубку так долго, что она успела раздробить зубами леденец от боли в горле и закинуть в рот еще один.

– Ну, не то чтобы убила… – раздалось в конце концов из динамиков. – Голову оторвала.

– О, ну да, это совсем другое. Полиции так и скажем?

– Никакой полиции, Лорелея! – Джек вскрикнул, и Лоре даже пришлось отнять телефон от уха, чтобы не оглохнуть. – Точнее, никакой, кроме Ральфа. Позвони ему.

– Да знаю я, знаю. Целлофановые пакеты и лопаты лежат в багажнике. Франца к тебе отправить?

– Ага. Буду очень признателен.

Джек сбросил вызов раньше, чем она успела спросить что‐то еще. Лора спрятала телефон – единственная в городе новомодная «раскладушка», кстати, но, к несчастью, одна на двоих вместе с Францем, – и нетерпеливо постучала костяшками пальцев по подлокотнику кресла. Под колесами инвалидной коляски захрустело битое стекло.

– Франц, ты там скоро? Ты нужен Джеку на Старом кладбище. Эй, Франц?..

Погруженная в мысли, Лора несколько раз крутанула резиновый обруч на колесах и проехалась по надколотой винной бутылке туда-сюда, давя ее в мелкую блестящую крошку, пока вдруг не обнаружила: кроме этого хруста, в переулке больше не раздается ни звука. Конечно, вампиры всегда пьют тихо – в позапрошлом году даже устроили конкурс, кто выпьет больше людей в доме, оставшись при этом незамеченным, – но не настолько. Лора содрогнулась, уже догадываясь, что увидит, когда обернется.

Неоновая вывеска снова мигнула – и потухла, будто и сама не захотела смотреть на подобное.

– Лора… Мне что‐то нехорошо…

Лорелея снова дернула колеса и сделала разворот. Франц держал мужчину цепко, за ворот куртки. Руки завороженной жертвы безвольно висели вдоль тела, как у тех обрядовых кукол из бисера, которые все уличные торговцы вроде него любили толкать туристам под видом сувениров. По выгнутой шее стекала кровь. Ее мелкие рубиновые бусины собрались под кадыком, где зиял свежий укус, и Франц внимательно следил взглядом за их скольжением, будто пытался замедлить. Он немного пошатывался, словно его тоже загипнотизировали русалочьим пением, а испачканный рот хлопал, открываясь и закрываясь, как у выброшенной на берег рыбы.

– Какого черта ты зенки свои вытаращил, придурок?! – заверещала Лорелея.

– Я… Я услышал, что звонит Джек и…

– Нет-нет! Не смей падать в обморок, Франц! Тебе еще домой меня везти, слышишь?

Но он, кажется, уже ничего не слышал. Если бы она не была прикована к инвалидному креслу, то вскочила бы и насильно опустила ему веки, пока еще не поздно, а затем отвесила пару пинков под задницу для профилактики. Они договаривались так: жмуришься, кусаешь, пьешь, глотаешь, бросаешь. Затем вслепую достаешь из кармана платок и вытираешься, стараясь не думать о том, что именно ты пил и делал. Для Франца с его идиотской фобией это был единственный способ питаться, когда в холодильнике не оказывалось донорских пакетов, а жажда скручивала ознобом и судорогой прямо в постели. Ведь иначе…

– Да твою мать, Франц!

Он с глухим стоном пошатнулся и рухнул на землю вместе с торговцем, которого по-прежнему держал в руках.

* * *

И вот так они оказались здесь.

– То есть ты так и не поел?

– Не-а, я даже глоток толком не успел сделать…

– Я ведь тебя целый час у ворот дожидался!

– Ну так я целый час в отрубе и валялся! Пока оклемался, пока Лору до дома довез, пока пакеты в багажнике нашел… Ради всего святого, ну не смотри на меня так своими тыквенными дольками! Я же не виноват, что крови боюсь. Ты просто не знаешь, как унизительно, когда твоя еда тебя нокаутирует. Вот представь, если бы все люди боялись сэндвичей…

Джек цокнул, но продолжать спор не стал. За этим всегда следовал долгий и нудный скулеж о том, какой Франц несчастный и как ему не повезло со столь неудобной для вампира фобией, из-за которой его то и дело все обижают. Джек не собирался проникаться к нему сочувствием – не заслужил после того, как разрисовал его тыкву, – но волей-неволей жалел. Особенно когда недовампир задрал узкие джинсы и продемонстрировал ему синюшные ноги в полоску, очень напоминающую следы от колес Лоры: похоже, она проезжалась по нему до тех пор, пока тот не очнулся. Ужаснувшись, Джек позволил Францу полчаса прохлаждаться на краю могилки, плакать и курить, а сам тем временем продолжил копать. Почва, сверху рыхлая и пропитанная дождем, с глубиной становилась суше и плотнее. Хорошо, что в этот раз они выбрали могилу старую и безымянную. Молодые гробы всегда баюкали жуки и белые черви – освободители души от плоти, а старые нянчила лишь сырая земля.

Выдохнув облако ментолового дыма, Франц затушил сигарету о черенок своей лопаты и, подхватив ту в руку, спрыгнул обратно к Джеку вниз. Поднявшиеся брызги грязи окропили неуместно белые кроссовки. Черная куртка из мягкой кожи, которой он дорожил больше всего на свете, висела на надгробии чуть дальше, предусмотрительно снятая, в то время как водолазку жалеть смысла уже не было – на воротнике расплывалось кровавое пятно после прерванной «трапезы». Длинные растянутые рукава цеплялись за плетеные фенечки и железные кольца, а замшевая кепка сползала на глаза. Франц чертыхался, поправляя и то и другое, но снять не мог: в любой момент из-за серых туч могло выглянуть солнце и обжечь нежную кожу. Благо, что не сжечь, как в случае с обычными вампирами, которых Франц искренне называл везунчиками: им было достаточно трех-четырех прямых лучей, чтобы рассыпаться в горстку пепла.

– Ну вот! Кажется, мы уже близко.

Джек взбодрился, а Франц заворчал, когда копать сделалось тяжко до одури. Им буквально приходилось вонзать лопаты, как копья, и по несколько секунд налегать на них, чтобы отковырнуть по куску застывшей земли и выкинуть ее наверх. Гроб будто намеренно прятался от них и то и дело проваливался куда‐то вниз, когда Джеку начинало казаться, что они вот-вот доберутся до цели. Ветер шелестел черным целлофановым пакетом, свисающим с края ямы, будто подгонял их. Перевязанный в несколько слоев бечевкой, чтобы ни одна конечность не торчала, труп покойного ухажера напоминал колбасу, перетянутую шпагатом, какой Джека как раз пытались отблагодарить сегодня в бакалейной лавке. Сквозь пакет проступали очертания скрещенных на груди рук и швейцарских часов на запястье. Франц разочарованно цокал языком, причитая, что Джек не додумался их снять.

– Наконец‐то!

Когда Джек уже и сам перестал чувствовать руки – вены и жилы вздулись от напряжения, под ногти забилась могильная земля, – лопата Франца наконец‐то натолкнулась на твердое дерево и издала характерный металлический звон. Он тут же заработал ей в несколько раз усерднее, перебрасывая через плечо комки разрыхленной грязи, чтобы выудить на свет красную, пошедшую плесенью и трещинами крышку с железным крестом. Франц тут же уронил лопату, сморщился, как изюм, и попятился назад, пока не натолкнулся спиной на земляную стену. Тогда Джек загородил гроб собой и принялся заканчивать сам. Лопата со скрипом вошла в расщелину, а затем Джек надавил, сорвал крышку и сбросил ее крестом вниз.

– В тесноте да не в обиде! – захихикал Франц, когда они вместе затаскивали целлофановый сверток в обитый бархатом гроб, откуда развалившийся на части скелет удивленно таращил на них пустые глазницы. – А этот приятель явно был богачом в прошлом. Аристократ какой?

– Священник, – ответил Джек, только чтобы не тратить время на пустую болтовню, и принялся утрамбовывать труп так, чтобы он поместился. Скелету и впрямь пришлось немного потесниться. – А где… – Джек завертелся на месте. – Где его башка?

– Что? – переспросил Франц, уже закуривая новую сигарету, словно поощрял себя за проделанную работу. – А она разве отдельно была?

– Ты издеваешься? Это же Титания! Конечно, отдельно. Я рядом ее положил! – Джек ухватился руками за край ямы и подтянулся вверх, выглядывая на поверхность.

– Ну, значит там и лежит. Не гномы же ее укатили! Хотя, может, гули [5], – насмешливый тон Франца стал серьезнее. – Ты же не видел здесь гулей сегодня, я надеюсь?

– Их Ральф уже давно неопознанными телами кормит. Да и гули больше не крадут, они нынче хорошо воспитаны, так что не надо наговаривать.

– Посмотри за клумбой. Той, что справа.

– О, нашел!

Джек разгреб сухие листья, под которыми затесалась замотанная в целлофан, как леденец, голова, вернулся в яму и забросил ее к другим останкам. Крышка гроба закрылась с жалобным скрипом, и Францу снова пришлось отвернуться, чтобы не смотреть на крест, пока Джек не присыплет его землей. Грязь уже забилась ему не только под ногти, но и в обувь, в носки и даже, кажется, в прорези на тыкве. Зато тело несчастного наконец‐то обрело покой, и Джек чувствовал себя крайне довольным, когда вылезал из ямы следом за Францем, держась за его протянутую руку и кряхтя.

– А теперь домой, – обрадовался Франц.

– Нет, а теперь закапывать.

– Бли-ин!

И они потратили еще около двух часов, чтобы не только завалить вырытый гроб землей, но и выровнять ее как следует, а еще забросать опавшими листьями так, будто могилу никто никогда и не трогал.

«Я, ты, он, мы, вы, они…»

Гравированная табличка из бронзы отражала затухающий горизонт. В ее поцарапанной поверхности отражались и стволы могучих вязов, по-прежнему нагоняющих на Джека ностальгический сон, и ряды мраморных надгробий со статуями, перемолотых временем и безвозвратно забытых. Старое кладбище на то и старое, чтобы его посещали все реже и реже и чтобы тропы зарастали осокой и дикой гвоздикой, путались и извивались, необузданные, звериные. Иногда в кустах шиповника мелькала рыжая шкурка лисицы, а иногда – пятнистая барсучья. Вязовый лес уже давно стал кладбищем, а кладбище стало лесом – еще с той поры, как Джек впервые очнулся среди деревьев, не помня ничего ни о себе, ни о мире вокруг. Возможно, поэтому все здесь казалось ему настолько уютным и родным, что это место даже не хотелось покидать. Он шел к выходу медленно, прогулочным шагом, в отличие от Франца, нетерпеливо несущегося впереди.

Тот нес на плече сразу обе их лопаты и все‐таки снял кепку, пока поднявшийся ветер не сбил ее сам. Взъерошенные локоны рассыпались по плечам – неравномерно длинные снизу и короткие сверху, как шапка. Хотя Лора говорила, что с этой прической он похож на медузу, и рьяно доказывала, что она женская, Франц ни разу не сменил ее за те полвека, что жил на свете в качестве вампира. Только перекрашивался иногда, пока не остановился на пепельно-черном, который якобы был сейчас в моде. Нижние прядки, на несколько тонов светлее, будто на них не хватило краски, цеплялись за две симметричные круглые серьги в его ушах, длинные пушистые ресницы и пластыри, рассредоточенные по лицу. Один – на переносице и телесного цвета, два – на щеке, яркие, словно детские. Джек без удивления отметил, что пластыри покрывали даже его костяшки пальцев. Франц знал, что заживает паршиво, ведь так же паршиво он пьет людскую кровь. Поэтому пластыри оставались даже тогда, когда заживали раны – он просто переклеивал их с места на место, чтобы не разоряться на новые.

Вот и сейчас Франц снял один, дабы залепить им свежую рану на указательном пальце: по пути через кладбище они с Джеком наткнулись на белку, и вместо ореха Франц попытался подсунуть ей свой окурок. Радуясь, что, возможно, скоро он умрет от бешенства, Франц весело щурил глаза, что стали на десять тонов бледнее крови. Почти оранжевые и настолько тусклые, что на его месте любой другой вампир давно бы сошел с ума от жажды и позора.

– Слушай, а почему ухажеров Титании каждый раз закапываем именно мы? – в какой‐то момент спросил Франц, пиная мелкие камни гравия, подворачивающиеся им на тропе. По правую от них сторону редели могилы, по левую – поросли красного плюща. Как две границы, отделяющие мир живых от мира мертвых. Правда, в Самайнтауне то и другое давно сосуществовало вместе – настоящих границ не было нигде.

– А кому еще это делать? Лоре? – отозвался Джек насмешливо, повернувшись к другу в пол-оборота.

– Хм, если прикрутить к ее колесам ковши, то могло бы получаться быстрее, чем у нас. – Франц засмеялся так громко, что разбуженные вороны всколыхнули ветви вязов. – Ну, а если серьезно… Никто, кроме Титании, не убивает, но никто же, кроме нас, не разбирается потом с последствиями. Отчего такая несправедливость, а? Почему ей хотя бы раз самой своего мужика не закопать? Уверен, рытье могил поможет ей научиться сдержанности. Давай просто попробует как‐нибудь?

– Ох, Франц, ты такой грубиян! Женщины не должны копать могилы, чтобы хоронить своих любовников, понимаешь? – ответил Джек ему снисходительным тоном. – Это сугубо мужская работа.

Франц загремел лопатами, выражая несогласие. Они прошли еще немного, переговариваясь и обсуждая, какую сумму из фонда Джека Самайна им придется вывалить Ральфу в этот раз, чтобы он замял дело с родственниками Мора, и в конце концов достигли распахнутых настежь чугунных ворот с высокими пиками. Рядом пустовала будка сторожа, который должен был закрывать их на закате, чтобы открывать на рассвете, если бы Джек однажды не понял, что смотритель на самайнтауновском кладбище – что рыба с зонтом: оно прекрасно присматривает за собой само. Точнее, гули. Некоторых из них они с Францем встретили по дороге, когда миновали болото. Зубастый старик даже снял перед ними шляпу, прежде чем поинтересоваться, «не тащат ли господа случайно что‐нибудь мертвое и мясистое». «Уже нет!» – ответил Франц весело, и Джек отвесил ему подзатыльник, пусть тот и был на голову выше ростом.

На Старом кладбище бронзовыми табличками щеголяло каждое пятое дерево, но наизусть Джек знал лишь две – ту, которую они прошли, и ту, которая встречала всех на входе. Потому что обе Роза однажды выгравировала собственной рукой, когда хоронить уже было кого, а кому хоронить – нет.

«Здесь все равны, господин и его слуга, великий и ничтожный, благородный и плохой. На небесах и внизу – все одинаково».

– Я, ты, он, мы, вы, они… – повторил Джек шепотом, сунув руки в карманы вельветовых штанов. – Здесь все равны. Кроме тебя, Роза. Ты, как всегда, прекраснее всех.

Там, где кончалось Старое кладбище и начинался город, пролегала еще одна формальная граница между мертвыми и живыми. Ее венчала заброшенная католическая церковь из серого мрамора с куполом, до того разрушенным, что даже Франц мог безбоязненно смотреть на нее и не морщиться. Ведь как в Самайнтаун прибывали новые люди, которые не-люди, так вместе с ними прибывали вера, культы, традиции и практики колдовства. Даже здесь, у кладбища, если пойти на юг, в сторону реки, можно было наткнуться на останки ритуальных костров, языческие алтари и несколько башенок из нефрита неизвестной природы и происхождения. Боги, которых поселенцы привозили с собой, так отчаянно вытесняли друг друга, что случайно вытеснили и Бога, с которого все началось. Роза была той, кто повелела отстроить католическую церковь, и той, после чьей смерти она стала никому не нужна.

Могила самой Розы, как истинного основателя Самайнтауна, возвышалась на холме над ними всеми.

То была статуя из черненой бронзы в натуральную величину, возведенная в окружении целомудренного вязового леса, где, по мнению Джека, ей было самое место, чтобы обрести вечный покой. Чернь шла узорами на манжетах платья с кринолином, образовывая драпировку на подоле и ажур на корсете. Гладким пучком на макушке Роза была повернута к кладбищу, а курносым лицом – к городу, что она отстроила еще в те времена, когда женщины зачастую не могли строить даже собственную жизнь. Ее волевой характер читался в самом металле – в выправленной осанке, гордом стане, изгибе лебединой шеи. Казалось, закрой глаза на миг – и статуя изменит позу. Несмотря на оковы из бронзы, Роза шла, а не стояла, готовясь взмахнуть молотком в правой руке и поднимая к небу свечу, которую выставляла перед собой в левой. Недаром этот памятник, хоть и надгробный, был лучшим среди тех, что удалось возвести в разных точках Светлого и Темного районов, как часть культурного наследия. Сколь бы талантливых мастеров Джек не привозил, сколько бы денег не заплатил им и сколько бы времени не дал на работу, лишь этому удалось изобразить Розу такой, какой Джек знал ее и помнил. Поэтому он и приходил сюда так часто – хотел увидеться с ней хотя бы так.

– Пообещай, что, когда я все‐таки умру, ты не будешь так же приходить на мою могилу и пялиться на нее, ладно? Это чертовски жутко!

Голос Франца выдернул Джека со дна воспоминаний на поверхность, где те пошли тоскливой рябью. К тому моменту Джек уже обогнул церковь, взошел на холм и замер в двух шагах от статуи, где останавливался всегда, – за эти годы земля там стала вытоптанной, похожей на залысину, – а затем застыл почти на десять минут. Растормошенный Францем, Джек встряхнул тыквенной головой, наклонился и протер рукавом гранитный пьедестал, смахнув с него сухие лепестки и мертвые соцветия безвременников, которыми он укрывал бронзовые ступни Розы каждую неделю.

Пристыженный тем, что в этот раз он пришел без подношений, Джек сорвал с кромки вязового леса поросль зверобоя и уложил ее рядом с парочкой лиловых цветов, которые принес последними и которые выглядели более-менее свежими, не успев завянуть. Свечи в прозрачных грушевидных лампадах, расставленные вокруг статуи, мигнули, будто поприветствовали его. Как и тыквы в городе, эти свечи горели вечно, и их бирюзовый свет укрывал Розу плащом, чтобы она не замерзла здесь одна.

– «Роза Белл, основатель Самайнтауна. От верного друга Джека и семьи». Эх, такой красоткой была, а прожила так мало! Повезло же, – снова послышался голос Франца за спиной. – «Любовь, ты знала, как она прекрасна. Ты знаешь, Век, что лучшей не найти» [6]…

Франц принялся читать эпитафию в основании скульптуры, пытаясь тем самым поторопить Джека. Он всегда так делал, когда хотел уйти, – отпускал нелепые шутки и комментарии, чтобы действовать ему на нервы. Джек тоже бросил невольный взгляд на стелу, задержал его на цифрах – 1871 год и 1925 год – и горестно вздохнул. Когда же Франц начал повторять строку «от дру-у-уга Дже-е-ека», нарочито растягивая гласные и ухмыляясь, Джек не выдержал. Молча развернулся, схватил того под локоть и потащил в сторону парковки, мысленно пообещав Розе, что обязательно вернется сюда чуть позже один. И обязательно с букетом ее любимых безвременников.

– Барбара, зонт, пожалуйста.

Пламенный горизонт угас, затушенный дождем, как очередная сигарета, которую достал Франц из пачки с логотипом «Maverick». Джека мигом накрыла плотная тень. Стоило только произнести первую букву ее имени, как земля под ногами уже вибрировала, исторгая из себя темноту такую же древнюю, как страх, и такую же неотступную, как смерть. Словно ногой наступили на губку, выжимая деготь. Тень отделилась от Джека, а Джек – от тени, и они соприкоснулись, как две части одного целого. Он по привычке поскреб тень пальцем, будто бы почесал, когда та, задрожав, стала осязаемой и начала обретать угодную ему форму. Уже спустя секунду она легла в его ладонь длинной тростью-зонтом с серебряными спицами и черепаховой рукоятью, полностью заслонив потемневшее небо над головой Джека такой же темной и непроницаемой тканью.

– Эй, Франц! Под Барбарой места для двоих хватит, – сказал он ему, прекрасно помня, что тот ненавидит, когда его волосы начинают виться от влаги.

Франц выбросил промокшую сигарету на землю, нахлобучил поглубже кепку и зыркнул исподлобья на поистине необъятный зонт. Джек весело потряс им, как бы демонстрируя, какое здоровенное пространство остается между его плечом и краем с острыми торчащими спицами, но Франц только сморщил нос и отошел подальше.

– Давно хотел спросить, – сказал он вдруг. – Почему ты, черт побери, называешь эту штуку Барбарой?!

– Не знаю, – ответил Джек растерянно. – А почему нет? По-моему, ей подходит.

– Таинственному черному существу, которое неизвестно откуда приползло к тебе среди ночи, напугав меня – к-хм, то есть нас всех – до икоты? И которое неизвестно чем является, но может становиться при этом и телефоном, и бритвой, и мопедом? – переспросил Франц таким тоном, что на секунду Джек и впрямь почувствовал себя идиотом. – Ну да, ну да. Барбара – самое то, ты прав.

И Франц сделал еще один красноречивый шаг в сторону, несмотря на то что теперь ему приходилось вышагивать по размытой части дороги, где лужи доставали почти до щиколоток. Джек недоуменно склонил голову в бок, а затем, немного подумав, понимающе улыбнулся.

– Ой, да брось! Ты до сих пор не доверяешь ей? Это было всего раз! И ты не можешь отрицать, что заслужил…

– Тц-ц!

Судя по тому, как скривился Франц, они оба вспомнили одно и то же – острую спицу размером с палец, вонзившуюся ему прямо в зад после того, как Франц обозвал Джека «тыквенной башкой» и плюхнулся смотреть телевизор вместо того, чтобы выполнять данное ему поручение. Тогда Джек даже не успел понять, что именно произошло, но результатом остался весьма доволен. Пришлось следить вид, что он не заметил юркого чернильного червячка, уползшего обратно хозяину в ноги быстрее, чем Франц перестал визжать. Так они, кстати, оба узнали, что у Барбары есть какое-никакое самосознание и мстить она умеет славно.

Да, Барбара определенно была умной – уж точно поумнее Франца, и иногда Джеку даже казалось, что она знает его лучше, чем он знает сам себя. Барбара всегда была рядом, послушная любому его слову, поэтому Джек старался, чтобы все просьбы, адресованные ей, были добрыми. И только хихикал от щекотки, когда она переползала через его шею и терлась о тыквенное лицо, прежде чем изменить форму и стать чем‐то новым.

– Зря ты под зонт не идешь. Мокнуть долго придется, знаешь. Мы ведь в машину только лопаты закинем, а дальше пешком. Завтра утром ее заберешь, не волнуйся, – сказал Джек и не без удовольствия заметил, как вытянулось лицо Франца под козырьком кепки и растрепавшейся челкой. Та все‐таки завилась в крупную спираль. – Я ведь так и не закончил обход Темного района, а я лучше ориентируюсь, когда хожу на своих двоих.

– Но…

– Тебе тоже стоит присоединиться разнообразия ради. И не то чтобы это была просьба, Франц.

Последнее Джек добавил спешно, когда заметил поджавшуюся верхнюю губу и выступающие клыки под ней. Зонт в руке тоже дернулся: не то в ответ на реакцию Франца, не то потому, что Барбара тоже не любила промокать. Она сложилась сразу же, как только Франц открыл багажник старенького «Чероки», образовав над ними навес, после чего встряхнулась, разбрызгивая капли дождя, а затем раскрылась снова, когда багажник захлопнулся. От кладбища до кинотеатра «Плакальщица», где Джек и прервал свой обход, было максимум минут двадцать ходьбы, но Франц шел за ним с таким несчастным видом, будто им предстояло пробежать целый марафон. По брусчатке, ознаменовавшей начало пешеходных улиц, за ними волочилась одна тень на двоих и танцевали бронзовые листья.

Снова показались люди. Снова сменился запах влажной могильной земли на приторный аромат попкорна и шоколадного сорбета. Чем ближе к полуночи подбиралась стрелка на башенных часах Самайнтауна, которые было видно из окон каждого дома, тем сонливее выглядел Светлый район и тем оживленнее начинал выглядеть Темный. Неоновые вывески вспыхивали, будто раскрывались светящиеся глаза города, и мимо с ревом проносились вампирские банды на мотоциклах, на что Франц плевался им вслед. Посреди перекрестка на подходе к реке сидела келпи [7], играя на деревянной флейте, и пепельные волосы ее извивались, плавая по воздуху, а возле ног образовывали гнездо, куда прохожие бросали звонкие монеты. Если пройти рядом, то можно было почувствовать, что пахнет уже не сорбетом, а сыростью и прелым сеном, поэтому Джек с Францем обошли перекресток по дуге, из-за чего едва не столкнулись с мамбо, жрицами культа вуду, торгующими любовными амулетами гри-гри. Нимфы-лампады [8] с голубой, как у мертвецов, кожей раздавали купоны на один бесплатный «Ихор», который готовили из собственной крови. А болотницы тем временем угощали всех желающих ликером, настоянном на полыни и осенних травах, чтобы туристов переполняла энергия и они не могли успокоиться до тех пор, пока не перепробуют все развлечения в городе и не опустошат свои кошельки.

Возле палатки с рогаликами из соленого теста, у которой уже выстроилась длинная очередь, Джек поприветствовал нескольких мужчин и женщин в полицейской форме, следящих за порядком точно так же, как и он, но не упускающих возможности повеселиться. Между этим ларьком и кинотеатром оставалось всего несколько метров, когда Джек, обернувшись, вдруг обнаружил, что Франц отстал: прилип к витрине с армейскими ножами так, будто до сих пор не перепробовал каждый из них. Оттаскивая его от стекла за шлейки джинсов, Джек быстро вспомнил, почему давно отказался от затеи брать Франца с собой на дежурства. А затем вспомнил еще раз, когда по дороге тот «подцепил» двух белокурых туристок, спросивших у него дорогу.