скачать книгу бесплатно
Глаза Мартышки загорелись:
– Взрослые, конечно! Интересные! Чтобы могли поухаживать, чтобы романчик закрутить! А не как эти… дети!
Для меня это звучало, словно предложение между делом слетать в космос. Я, конечно, уже любила и не однажды – и Грядкина, и Натика, а еще мне нравился дядя Володя из посольства. Иногда – в своем воображении, строго наедине сама с собой – я применяла к ним сцены из Тургенева и строки из Ахматовой. Но вот так взять и обозначить всю эту саму меня смущавшую вакханалию чувств выражением «закрутить романчик» я бы не смогла!
Я почувствовала по отношению к Мартышке благоговейный трепет – будто она знала что-то такое, чего не знала я. Должно быть, сбежавшая Тапоня даже в свои шесть лет была более цельной личностью и, почувствовав неладное, решила держаться подальше. Я же испытывала перед всем неизведанным жгучее любопытство – даже если подозревала, что оно за рамками одобрения взрослых.
– Ну и где они, твои мужики? – недоверчиво спросила Мартышка.
– Пойдем, покажу! – сдаваться я не собиралась.
Я потащила ее на «большак». Откровенно говоря, кроме санитара морга Мамну, наших садовников, троих водителей и старенького завхоза Аршали, других мужиков я не знала. Разве что еще больничного привратника Арсена и вахтера нашего дома дядю Колю-Носорога. Но едва ли Мартышка захотела бы, чтобы они за ней поухаживали.
Но иногда среди прогуливающихся по двору госпиталя пациентов действительно встречались приличные мужчины – в том смысле, что не очень старые и не сильно больные – то есть, без костылей и катетеров.
Вокруг фонтана в большом дворе степенно прогуливался всего один больной – из тех, про кого говорят «столько не живут». Но через секунду выяснилось, что это только в моем восприятии. Видимо, он вполне подходил под мартышкино определение «интересный мужик», потому что, заметив его, она одобрительно воскликнула:
– А я-то думала, что ты врешь!
Она потянула меня за руку и через секунду мы тоже степенно прогуливались под ручку вокруг фонтана, изучая намеченный Мартышкой объект. Он по-прежнему казался мне старым. Другое дело, что я не могла определить на глаз возраст незнакомых мне взрослых людей, мысленно деля их ровно на две категории – «как мои родители» и «старше моих родителей». Если человеку было больше сорока, то для меня уже не имело значения, сколько ему именно, сорок пять или семьдесят: он автоматически перемещался во вторую категорию. А она, в свою очередь, условно делилась на «столько не живут» (в нее попадали те, кто вел себя не сообразно своему почтенному возрасту), и на «аксакалов» – то есть, непререкаемых в силу своего старшинства авторитетов, доказавших, что они достойны уважения и послушания. Сюда относилась моя бабушка, наш посол, раис, наш сосед по заргандинской даче дядя Леня с женой и еще ряд тегеранских и московских знакомых.
Мартышкин избранник был явно старше моего папы, а звание «аксакала» еще ничем не заслужил, потому и попал в моих глазах в разряд «столько не живут». Хотя я и готова была признать, что для этой категории он выглядит совсем неплохо. Мужчин из отряда «столько не живут» я для удобства сравнивала с кем-нибудь из известных, но не знакомых мне лично людей из той же возрастной категории – чаще с артистами, которых я могла видеть на экране, плакатах или картинках в журнале. Если в отечественном кино и на советской эстраде подходящей ассоциации не находилось, в ход шел шах Мохаммед Пехлеви, президент Банисадр и актеры, которых я видела на наших закрытых просмотрах в конференц-зале. «Импортное» сравнение чаще применялось к местным: советские мужчины редко походили на шахов, президентов или зарубежных артистов. А больше и сравнивать было не с кем. Конечно, благодаря многочисленным портретам, я еще отлично помнила в лицо аятоллу Хомейни, Леонида Ильича Брежнева и Владимира Ильича Ленина, но знала, что с ними сравнивать никого нельзя: лидеры сравнению не подлежат, они всегда впереди.
Исходя из этих соображений, я назначила Мартышкиного больного Джеймсом Бондом, каким я увидела его в фильме «Мунрэкер» или «Лунный гонщик» в исполнении Роджера Мура.
– Не наврала! – похвалила меня Мартышка.
Наш больной был среднего роста, коренастый, светлокожий, светлоглазый и с резкими чертами лица. Я почему-то была уверена, что так выглядят немцы, хотя живого немца на тот момент никогда не видела, разве что в кино про Великую Отечественную войну. Такой тип мужской внешности я считала европейским, но лично мне он никогда не нравился. Зато Мартышку восхитил и выпирающий подбородок, и глубокие носогубные складки, и даже тонкие неулыбчивые губы – она заявила, что все это свидетельствует о мужественности и силе воли. Острые, как буравчики, небольшие серые глазки Мартышкиного пациента буравили асфальт, который он решительно мерил размашистыми шагами, сложив руки замком за спиной. Губы поджаты, неопределенного цвета волосы зачесаны набок – все, как у Роджера Мура. В моем понимании он был совершенно неинтересным – старым, некрасивым и слишком серьезным.
Но Мартышке все нравилось.
– Он богатый! – заявила она.
– С чего ты взяла? – удивилась я.
Мартышка уставилась на меня с удивлением:
– Сколько ты, говоришь, за границей живешь? Почти три года? А богатого от бедного до сих пор отличить не можешь?! Значит, ты дура! – подытожила моя новоиспеченная подружка.
– Сама дура! – обиделась я.
– Да ладно, не обижайся! – Мартышка ущипнула меня за щеку прямо как недавно мелкого Вовку-Бародара. – Я же любя! Учись, пока я жива! Смотри на его левую руку. Что видишь?
– Часы вижу.
– Отлично! Какие это часы? Опиши их! – потребовала Марта тоном учительницы. Для полного соответствия ей не хватало только указки, которой бы она тыкала в причиндалы больного, говорящие о его материальном статусе.
– Не знаю, – растерялась я. – Часы как часы.
– Эх ты! – протянула Мартышка разочарованно. – Как же ты жить-то будешь?! Ладно, слушай сюда внимательно!
Мартышка сообщила, что первым делом следует смотреть на часы: они не должны быть дешевой японской «штамповкой». А у «нашего» пациента они и вовсе золотые. Издалека она точно сказать не может, но его часы похожи на швейцарские. Дальше – ботинки. У рассматриваемого объекта их нет, но ему позволительно – он лежит в больнице. Зато какие у него тапки! Кожаные, на модной пробковой подошве, такие тапки стоят дороже иных ботинок! Теперь шея и руки. Тут у нашего пациента тоже все в ажуре: на шее – толстая золотая цепь с кулоном, камешек в котором сверкает на солнце так, что видно издалека. Руки у него ухоженные, без «трудовых» мозолей, на пальцах аккуратный «мужской» маникюр – ногти идеальной формы и тщательно отполированы. На безымянном пальце правой руки кольца нет – значит, не женат. Зато на среднем пальце правой руки внушительный золотой перстень с россыпью камней. Все это, по убеждению Мартышки, красноречиво свидетельствовало о том, что «с деньгами у этого парня все в полном порядке».
– Ну, ты прямо мисс Марпл! – восхитилась я. – Но мужик с кольцом на пальце – это как-то не очень…
Мне всегда казалось, что кольца, за исключением обручальных, исключительно женские украшения. А мужчин они превращают в героев индийского кино. Но Мартышка так не думала:
– Это не кольцо, а типично мужской перстень! – заявила она со знанием дела. – Такие украшения либо из поколения в поколение по мужской линии передаются, если семья знатная, либо делаются на заказ, что тоже неплохо.
– Пижаму его тоже будешь разбирать? – полюбопытствовала я.
– А чего ее разбирать? – махнула рукой Мартышка. – Видно, что не казенная: дорогая шелковая мужская пижама, синяя в тонкую бежевую полоску. Халат из шелкового габардина, подобран в тон, синий на бежевой подкладке, мне все нравится! Вкус есть, такни дорогие!
– Ты разбираешься в тканях на глаз?! – я вспомнила уроки труда в московской школе, на которых учительница уверяла: чтобы распознать состав материи, ее надо поджечь. Если пахнет паленой курицей и сгорает дотла, значит натуральная шерсть. А если плавится, скатываясь в черные шарик, значит, синтетика. А моя новая подруга, даже не поджигая пижаму и халат пациента, знает, из чего они!
– А что в них разбираться?! – пожала плечами Мартышка. – Я и шью неплохо. И моя мама всю жизнь за швейной машинкой. Знаешь, как она шьет?! От «фирмы» не отличишь! Подружки в очередь к ней стоят! Она даже джинсы приспособилась отшивать!
– А моя не умеет, – вздохнула я.
– Зато твоя в приемном покое работает, поэтому остальная информация по нашему больному – с тебя!
– Как это с меня?! – обомлела я.
– Ну твоя же мама ведет журнал учета, – разъяснила свою мысль Мартышка. – Вот ты и вызнай у нее отделение, в котором он лежит, имя и номер палаты. Ну и возраст на всякий случай. Хотя это не имеет особого значения, на вид подходит, это главное.
– Моя мама теперь не каждый день работает, – со слабой надеждой отвертеться от поручения сообщила я. – Чтобы она на первичной записи полдня посидела, надо чтобы я все это время посидела с братом.
– Понятно! – воскликнула Мартышка и картинно почесала затылок. – А когда ее нет, кто на приеме сидит?
– Сарочка с Розочкой, – ответила я. – Это местный персонал, а заодно и переводчицы.
– Они по-русски говорят? – уточнила Мартышка. – Вот и отлично! У них и спросишь!
– Но как?! Что я им скажу? Зачем мне этот дядька? Они же маме потом расскажут!
– Конечно, это вам не уроки ботанить, – снисходительно усмехнулась Мартышка, ей нравилось подтрунивать над тем, как серьезно мы с Серегой и Максом относимся к занятиям со Светланой Александровной. – Это посложнее будет. Но не дрейфь, Марта тебя всему научит!
– Кстати, а почему не приехала твоя мама? – спросила я, чтобы перевести разговор на другую тему.
– Тебе какую версию – официальную или правдивую? – невозмутимо уточнила Мартышка.
– Ну, наверное, правдивую лучше… – замялась я. – Если не секрет, конечно.
Мне вовсе не хотелось становиться хранительницей Мартышкиных семейных тайн, но так уж вышло.
– На самом деле родичи мои на грани развода, а сюда мать проводила меня словами «катись к своему папашке», – сообщила подруга ровным голосом.
Ее интонация не выражала ровным счетом ничего, поэтому я даже не поняла, расстраивает ее такое положение вещей или нет?! Для меня бы развод родителей означал катастрофу! Вернее, я даже представить себе не могла подобный поворот событий! Хотя, конечно, у многих моих московских знакомых родители были разведены. Но в Союзе дети этого стыдились и предпочитали умалчивать – особенно, если отцы у них все же были, просто не жили с их мамами. Я заметила, что те, кто встречался с отцами только по воскресеньям, рассказывали о своих папах гораздо чаще, чем те, чьи кто жил с ними под одной крышей. И предпочитали не уточнять, что папы в их жизни случаются раз в неделю. А те, у кого место папы занимал отчим, в кругу сверстников не уточняли, что это не родной отец. В Союзе в почете была модель «крепкой семьи» и все пытались ей соответствовать, хотя бы на словах. Исходя из этого, я решила успокоить Мартышку и сказала, что хорошо, что ее родители только «на грани», а еще не развелись. Я уверена, что ее мама с папой помирятся и в их семье все наладится. Но Мартышке мой прогноз явно пришелся не по душе:
– Да упаси Бог! Нет уж, пусть лучше разводятся, да поскорее! Мне только лучше!
Я вытаращилась на нее в молчаливом изумлении.
– А что тут такого?! – спросила Марта с вызовом. – Чем в постоянных скандалах жить, лучше разойтись, и дело с концом! Мне-то к чему их ежедневные крики? И все это позорище – партком, профком, товарищеский суд… Надо мной в школе смеются! – неожиданно призналась она.
– А причем тут партком? – не поняла я.
– Ну ты как с луны свалилась, ей-богу! – усмехнулась моя подруга. – Партком – он при всем. Особенно, если туда без конца катать жалобы!
– А кто их катает? – снова не поняла я.
– Блин, ну не я же! – разозлилась Мартышка на мою непонятливость. – Мать и катает. Что, мол, у меня проблемы с поведением в переходном возрасте из-за того, что отец мною не занимается. Что он все время в своей больнице пропадает, прикрываясь дежурствами, а на самом деле у него там какая-то медсестра. И в школе моей справки собирает о том, что у меня «девиационное» поведение. Чтобы партком ей муженька вернул.
– А это правда? – спросила я.
– Что у меня девиационное поведение? Наверное, правда, раз они такие справки выдают.
– Правда, что медсестра? – уточнила я. – И что такое это авиационное поведение?
Мартышка захохотала.
– Авиационное бывает снаряжение, а поведение – девиационное! От слова «девиация», – важно пояснила Мартышка, как мне показалось, даже с некоторой гордостью. – Значит, с отклонением от нормы, положенной в моем возрасте. Только кто эту норму установил – большой вопрос. Но я не вникаю, мне плевать. И насчет медсестры не вникаю. Я одно знаю: меньше бы маман на отца орала, не было бы у него никакой медсестры! Он на работе от ее истерик прячется! А у него, между прочим, сердце больное! Он это скрыл, чтобы его за границу выпустили, у него в медкомиссии свои люди были. А здесь потихоньку наблюдается у Бориса.
– У доктора-сердце, что ли?
– Ну да, у него. Только не болтай! Раньше только трое об этом знало – я, мой папа и дядя Боря. А теперь еще и ты.
– Могила! – заверила я. – А из-за чего твоя мама на отца орет?
– Из-за того, что он мною не занимается, – спокойно ответила Марта. – Мол, мне отцовского воспитания не хватает, поэтому я шляюсь по мужикам – она так это называет. И к мужикам, годящимся мне в отцы, я тянусь, потому что мне отца рядом не хватает. Но только что ему теперь, работу бросить из-за этого, что ли?!
Я встала в тупик.
Моя новая подруга так спокойно констатировала, что ее родители по сути разводятся из-за ее ненормального поведения. Невозмутимо и почти с гордостью признала, что ее тянет не просто к взрослым, а почти к старым мужчинам. И при этом в ее тоне не было ни капельки чувства вины, как будто она говорила не о себе, а ком-то постороннем, чьи ошибки она не в силах исправить.
– А ты не хочешь прекратить? – на всякий случай осведомилась я.
– Прекратить что? – осведомилась в ответ Марта.
– Ну, это… тянуться к мужикам возраста своего отца!
– Не хочу, – спокойно ответила Мартышка. – А мне это зачем? Подростковый психолог, к которому меня маман таскала на аркане, сказал, что от меня это не зависит. Это последствия климата в семье. Вот пусть и исправляют свой климат, может, мне расхочется. А пока мне все нравится.
– А ты не боишься? – осторожно выяснила я.
– Чего? – не поняла Мартышка.
– Взрослых дядек! Кто знает, чего от них ждать?
– Не боюсь! – беспечно махнула рукой Мартышка. – Пусть сами меня боятся! Если обидят, им за меня дадут больше, чем я вешу!
– Чего дадут? – опять не поняла я.
– Не, ну ты все-таки еще дитя малое! – Марта снова ущипнула меня за щеку. – Может, я тебе зря все это рассказываю? Рано тебе еще, сейчас еще мамке ябедничать помчишься!
– Я никогда не ябедничаю! Тем более, мамке! – всерьез разозлилась я.
Мартышка заметила, что я не шучу, и сказала примирительно:
– Ну ладно-ладно! Я ничего и никого не боюсь, потому что знаю самый главный закон жизни. Он годится на все случаи – от тюрьмы до любви.
– И что это за закон? – заинтересовалась я.
– Не верь, не бойся, не проси, – ответила подруга. – Об этом надо помнить, что бы ты ни делала. А особенно, когда имеешь дело с мужиками.
Я не очень поняла смысл изложенного Мартой «закона», но почувствовала себя взрослой, которой доверили не детскую мудрость. Пытаясь соответствовать взрослости Мартышки и оправдать ее высокое доверие, я решила поделиться с ней историей своей любви к Грядкину. К моему собственному разочарованию, вся мелодрама уместилась в одной фразе: «Он делал мне комплименты, клал руки на талию, подсаживая на бильярдный стол, и так смотрел, что я влюбилась, а он, оказывается, уже встречался с тетей Таней, а потом с тетей Тамарой, а потом с тетей Моникой, а потом еще приставал к Мухаббат…»
Причину отъезда тети Тани, которая немного расширила бы повествование, я умолчала, это была не моя тайна. Выслушав мою «лав-стори» Мартышка долго хохотала, запрокинув голову, а потом заключила:
– Да уж, маразм – не оргазм!
Первое слово мне было известно: иногда мы обзывались им друг на друга с Серегой. Значения второго слова я не знала и потому спросила, дав подруге повод еще раз от души похохотать. Отсмеявшись, она провела со мной, как она выразилась, «половой ликбез».
Я представила себе лицо своей мамы, если бы она вдруг услышала этот «ликбез», и очень смутилась. И где только Марта этого понабралась?!
Я не знала, как реагировать. Но на мое счастье во двор въехал наш «жопо», папа помахал нам в окно рукой и крикнул, что мама ждет к обеду.
Я распрощалась с новой подругой и пошла к машине. В остаток того дня меня преследовало неприятноt ощущение, будто я в чем-то испачкалась, и не имею возможности «это» отмыть». Я будто чувствовала себя виноватой в том, что тайком обрела какие-то не положенные мне по возрасту знания и теперь они занозой торчат в моей голове, портя картину мира. Еще мне было немного страшно от ощущения, что Мартышка меня куда-то втягивает, а я не могу ей в этом отказать, безропотно идя у нее на поводу. После обеда я не изъявила желания вернуться во двор и сама вызвалась посидеть с братом. А во время ужина была такой грустно-задумчивой, что мама дважды щупала мне лоб и спрашивала, какой у меня стул. В обычном состоянии этот вопрос меня крайне бесил. Но в тот вечер я смиренно отвечала, что нормальный, не перечила и не возмущалась, удивительным образом чувствуя себя провинившейся. В таком «без вины виноватом» состоянии я пораньше ушла спать, а утром проснулась без малейшей тени вчерашнего состояния. В веселых лучах утреннего солнышка вчерашние переживания показались мне надуманными и глупыми. В приподнятом настроении я умылась, позавтракала «квакером» и решила зайти за Мартышкой, чтобы позвать ее гулять.
Новая подруга открыла мне дверь в шелковом дамском халате в драконах и с лицом, густо замазанным чем-то белым. Я ее даже не сразу узнала, испугалась и отпрянула назад.
– Не боись, это маска для сияния кожи, – процедила Мартышка сквозь зубы, застывшая на лице смесь мешала ей говорить нормально. – Материна, польская. Потихоньку сунула в чемодан, пока она не видела. Халат тоже материн, фасон «кимоно»! Как тебе?
Мартышка покрутилась передо мной, путаясь в длинных красных лацканах, с которых, извиваясь от Мартышкиного кружения, будто из языков пламени скалились на меня черные дракончики.
– Эффектно! – признала я, завороженная драконьим танцем в огне алого шелка.
– Нужная вещь, особенно, если свидание получится, – заявила подружка. – Но над этим надо еще поработать.
– Я все продумала, – важно поставила меня в известность Мартышка. – Слушай сюда!
Она невозмутимо изложила свой план, выполнять который любезно предоставила мне. Я должна придумать предлог, чтобы заглянуть в приемный покой к Сарочке с Розочкой. Попить с ними чаю и между делом выяснить все о нашем пациенте. А до того, как мы узнаем его настоящее имя, подруга предложила дать ему прозвище, чтобы только мы понимали, о ком идет речь.
– Какие будут предложения? – осведомилась она.
– Мунрэкер! – с готовностью ответила я. Все равно про себя я его уже так называла.
– Хм, Мунрэкер… – повторила Мартышка. – Звучит неплохо. Но кто это?
