скачать книгу бесплатно
Тут подоспел Макс. Серега тут же пересказал ему героическую оду про моего папу.
– Не фига себе! – восхитился Макс. – Неужели никто из налетчиков так и не понял, что среди них подставная утка?!
– Ну, наверное, не понял, раз мой папа дома и завтракает, – заявила я.
Теперь я, с одной стороны, чувствовала причастность к папиному подвигу и гордость за него, а с другой – обиду на родителей. Почему все об этом знают, кроме меня?! Почему даже мелкой Тапоне ее мама рассказала, не посмотрев на то, что она девочка и вообще шестилетка, а от меня скрывают, будто я самая маленькая или самая глупая?!
С этой мыслью я еще немного покрутилась в дворе, а потом под каким-то предлогом убежала домой. Мне не терпелось выразить родителям свои претензии.
Услышав хлопанье двери, мама появилась из ванной, показала на закрытую дверь спальни и приложила палец к губам. Я поняла, что братик-баятик уснул, а с ним, очевидно, и папа – потому что его ботинки по-прежнему стояли у входа.
Я заглянула в ванную. Мама стирала в тазу папины полотняные штаны и странную, похожую на халат, рубашку.
– А я знаю, что это! – запальчиво заявила я.
Мама стала очень медленно прополаскивать вещи под краном. Я догадалась, что оная тянет время, чтобы придумать, как выкрутиться. Поэтому пошла в атаку, не дав ей опомниться:
– Это афганская одежда!
Мама посмотрела на меня внимательно, затем также неторопливо повесила на веревку штаны, а за ними рубашку:
– Верно, это национальная афганская одежда. Штаны называются «шальвары», а рубашка – «перухан».
– А лунги где? – спросила я строго, чтобы она не думала, что меня можно вот так взять и провести.
– Лунги пошла на тряпки, – спокойно ответила мама. – Но есть еще пату, вот! – и она достала из таза тряпку побольше, чем лунги. – Другое ее название – «каиш», афганцы носят ее как накидку.
– А где папа это взял? – с моей стороны это была проверка на доверие. Если ответит, значит, доверяет. А что сразу не сказали – ну, значит, не могли. А вот если и дальше станет отпираться, это скажет о том, что за человека меня в этой семье не считают.
– Раечка где-то раздобыла, – спокойно ответила мама и добавила: – Все прошло успешно. Видно, твой папа и впрямь из баятов! – но в этот раз это прозвучало не с презрением, а с гордостью.
Все-таки иногда моя мама бывала достаточно умной, чтобы со мной не связываться. И, несмотря на то, что за человека меня частенько не считала, знала меня достаточно хорошо. Ее спокойной честности без дурацких увиливаний вроде «лучше бы об уроках думала!» мне вполне хватило, чтобы успокоиться и понять, что тему лучше закрыть. И больше к ней я действительно не возвращалась – не поддерживала ее с приятелями во дворе и не задала ни единого вопроса папе. Только не знаю, оценил ли это кто-нибудь.
Вечером 27-го декабря 1980-го года я сделала запись в своем личном дневнике – написала про нападение и про люстру, чтобы не забыть, свидетелем и даже участником какого события стала моя семья. Про папу на всякий случай писать ничего не стала: а вдруг это государственная тайна? И вдруг на наш дом тоже нападут, а я не успею сжечь свой дневник, и он попадет в лапы каких-нибудь английских шпионов?! Тем более что, по мнению булгаковского Воланда и нашего доктора-зуба, рукописи, как и анамнезы, не горят – поэтому, если хочешь сохранить что-то в тайне, доверять лучше памяти.
* * *
Когда мы встретили встретили Новый 1981-й год, в Иране все еще шел 1359-й.
1360-й год по Солнечной хиджре наступал в Новруз – 21-го марта 1981-го года.
Если бы не глухая светомаскировка на всех окнах зала встреча 1981-го в бимарестане была бы как две капли воды похожа на встречу 1980-го – столы буквой «П» на последнем этаже, веселящая газировка, самодеятельность, вечерние платья и дискотека. У нас была самая современная на то время стереоаппаратура, гитара и аккордеон, а вот телевизора с новогодним голубым огоньком не было. Этим мы радикально отличались от большинства советских граждан: новогоднюю ночь мы проводили не перед телевизором, поздравлений советскому народу от его «слуг» не слышали и выступлением отечественных эстрадных звезд не наслаждались. Весь официоз свелся к тому, что в последний рабочий день 1980-го года всех сотрудников посольства поздравил посол, а бимарестантов – раис, директор советского госпиталя. В новогоднюю ночь сотрудники оказались предоставлены сами себе. Посольские встречали Новый год небольшими компаниями, а бимарестанты, как всегда, устроили концерт и банкет в зале на последнем этаже нашего дома.
На новогоднем концерте наша сценка по рассказу Хосроу Шахани «Как ухаживать за мужем» вызвала всеобщий восторг, хотя мы почти не репетировали. В этот раз наш главный массовик-затейник Грядкин отказался руководить подготовкой новогоднего концерта, заявив, что у него «много дел на работе». Но мы-то знали, что он по уши завяз в деле рук своих – в любовном треугольнике с тетей Моникой и тетей Тамарой. Пассии Грядкина периодически забывались и грызлись между собой при всех, а потом по очереди «тяжело заболевали» и на какое-то время исчезали поля зрения. Разумеется, все вокруг все знали, но делали вид, что ничего не замечают. Тем более что на работе этих троих их амуры никак не отражались: Грядкин исправно вел своих урологических больных, тетя Тамара трудилась в гинекологическом отделении, а тетя Моника с утра принимала анализы, а потом исследовала их в лаборатории.
Оставшись без художественного руководителя, я взяла инициативу в свои руки – предложила остальным поставить сценку по выбранному мною рассказу. Рассказ был коротким и смешным: никто даже не заскучал, когда я зачитала его вслух, пока все нежились на декабрьском солнышке на лавке в маленьком дворе.
Когда все одобрили идею, я переделала рассказ в небольшую пьеску, добавив туда еще три «говорящие» роли – жены измученного заботой супруги Хабиба, доктора Хильдера Гавзера, раздающего советы в женских журналах, и разносчика этих самых журналов. Изначально рассказ Хосроу Шахани состоял лишь из беседы «несчастного Хабиба» с его другом, остальных персонажей главный герой только упоминал. Теперь же «проклятый доктор» выступал со своими советами не только со страниц женского журнала, но и являлся для поучительных бесед домой к своей читательнице, туда же приходил и разносчик женских журналов. Все действие для удобства я перенесла в одно место – в гостиную дома Мины-ханум и Хабиба-аги. В одном углу муж жаловался на жизнь своему другу, в в другом его жена принимала посетителей – то доктора, то разносчика. В финале сценки герои вступали в общую перепалку на тему, чего больше от женских журналов – вреда, пользы или макулатуры?
Макс сам выбрал роль навязчивого доктора, еще до того, как я успела ему ее предложить. Она и впрямь ему как нельзя подходила, и я изначально видела его в ней, но немножко стеснялась первой навязывать ему этого отрицательного персонажа. К счастью, Макс меня опередил со словами:
– Доктор – самый нормальный персонаж! Муж тряпка, жена дура, а он на них денежки зарабатывает!
Меня общим голосованием назначили «женой-дурой», а в «мужья-тряпки» мне достался Серега – как наиболее походящий по возрасту и темпераменту. Сочувствующим другом, выслушивающим жалобы Хабиба, стал Вовка-Бародар, а мелкий СахАр – разносчиком журналов. Оставалась Тапоня, ей, как я ни ломала голову, роли не хватило.
И тут наша молчунья Тапоня неожиданно выступила с предложением, добавившим нашей постановке пикантности:
– А я буду женой доктора Хильдера Гавзера!
– Но в рассказе же нет его жены! – усомнился Макс.
На это Тапоня молча открыла принесенный мной сборник и зачитала вслух:
– «Месяцев шесть назад этот доктор – путь у него борода не растет – разразился целой серией статей (с которыми – я это точно знаю – ни он сам, ни его жена не согласны)». Вот, это Хабиб говорит. Значит, у доктора есть жена!
Поспорить с этим было трудно. Поэтому сценарий тут же слегка изменили – теперь «проклятый доктор» приходил в гости к жене Хабиба вместе со своей женой. В тексте имя ее не упоминалась, и я предложила назвать ее Моникой. Раз по сюжету Мина-ханум подписалась на западные журналы и доктора зовут по-европейски – Хильдер Гавзер, значит, и у жены его должно быть европейское имя. Смешно, конечно, было бы назвать ее Хильдур – как фрекен Хильдур Бок, домомучительница из книги про Малыша и Карлсона. Но женское имя Хильдур и мужское Хильдер на слух слишком похожи, зритель может запутаться. А Моника – имя хоть и иностранное, но одновременно простое в произношении и «сценичное, как сказала бы моя подружка Катька. Недаром же в «Кабачке 13 стульев» тоже была пани Моника. И у нас она есть, что обеспечит персонажу Тапони дополнительные симпатии зрителей.
На том и порешили. Я раздала всем листочки с текстом и велела учить роль. На каждого слов приходилось совсем немного, так что никто не упрямился, даже мелкий сахАр, который ненавидел что-либо учить. На том первая репетиция и закончилась.
А вторая репетиция все время откладывалась – сначала из-за снега, отвлекшего всех игрой в снежки и лепкой снеговиков, потом из-за нападения на посольство… И в итоге состоялась только днем 31-го декабря, перед самым выступлением.
Мы убедились, что слова свои все более-менее помнят. А если на сцене от волнения у кого-то они вылетят из головы, договорились импровизировать – лишь бы не теряться и не молчать. Решили, что о костюме для себя каждый позаботится сам.
Эта творческая свобода обернулась такими сюрпризами для самих действующих лиц и исполнителей, что я боялась, что мой «муж-тряпка» Хабиб-джан просто лопнет со смеху! Да я и сама периодически прыскала в кулак, что не очень вязалось с образом строго следящей за мужем Мины-ханум.
Началось все с того, что доктор Хильдер Гавзер явился перед зрителями в розовом вельветовом пиджаке своей мамы, ее же голубой фетровой шляпе с бантом и своих желтых джинсах – очевидно, так Макс представлял себе буржуазного доктора, пишущего в женские журналы. Вместо «здрасьте» «проклятый доктор» сходу посоветовал мне поставить мужу клизму, хотя по сценарию клизма была ближе к развязке. Пока я мысленно перестраивалась, выдумывая подходящий ответ, влезла жена доктора Моника в лице Тапони. Она была в мамином вечернем платье с блестками и держала его подол в руках, чтобы не споткнуться. Роль Моники состояла всего из пары фраз, но на деле она оказалась на редкость говорлива:
– Если мой муж начинает много выступать, я всегда сразу ставлю ему клизму, – заявила Моника-Тапоня. – Очень помогает!
В этот момент наш благодарный зритель уже громко гоготал, и нам с Серегой осталось срочно подстраиваться под внезапные изменения сценария:
– Ааааа, так ты мне мстишь, мерзкий докторишка! Я так и знал! – закричал Серега.
– Он хочет тебе добра, Хабиб-джан! – вступила я. – А Моника хочет добра ему!
Когда я назвала жену доктора по имени, в зрительно зале последовал новый взрыв хохота и отдельные выкрики с советами Хабибу отнести свои анализы напрямую Монике, минуя свою жену и ее мужа. Это неожиданно одобрил доктор в лице импровизирующего Макса:
– Дорогая Мина-ханум, – обратился он ко мне. – Не обращайте внимания на глумление людей, невежественных в вопросах здоровья. Мы с вами можем вместе писать статьи в женские журналы, а они пусть сколько угодно ставят друг другу клизму.
– Вот и будем, и будем! – громко пискнула Тапоня, все же споткнулась о свой длинный подол и упала прямо на Серегу, ближе всего к которому стояла. Несчастный Хабиб-джан подхватил супругу проклятого доктора и в растерянности замолчал.
Тут младший брат решил прийти на выручку старшему, заполнив паузу репликой разносчика журналов.
– Дайте мне сто туманов, или я больше не буду приносить вам журналы! – вдруг заявил СахАр, хотя в его роли ничего подобного не было.
– Хрен тебе! – вполне искренне ответил ему старший брат. – Никому не нужны твои дурацкие журналы, от них вред один!
– А ты мне, мне жалуйся, а не им! – это Вовка-Бародар вспомнил, что он никак не задействован в роли сочувствующего друга.
– А я и без ваших советов разберусь, что мне с моим мужем делать! – Мина-ханум в моем лице обиделась на доктора за то, что его жена упала прямо в руки моему мужу
К финалу все действующие лица окончательно отошли от своего первоначального образа, и сценка вышла страшно далекой как от исходного сценария, так и от сюжета рассказа Хосроу Шахани. Зато зрительный зал практически рыдал от восторга. Да и мораль у нашей пьески невольно осталась авторская – советы из журналов нужны только тем, у кого нет своей головы на плечах.
Несмотря на то, что наш худрук Грядкин в этот раз отказался от общего руководства подготовкой концерта, все кто обычно выступал на наших праздниках, свои номера все равно подготовили. Это был наш первый концерт после начала войны, и он показал, что бимарестанскую самодеятельность не задушишь, не убьешь. Только она стала еще более самодеятельной – в том смысле, что никто толком не репетировал, а по мере распития веселящей газировки в зрительном зале стихийно появлялись все новые желающие выступить. Они импровизировали на ходу, и это добавило программе живости и веселья.
Хор медсесетер исполнил свои коронные песни: самый большой фурор произвела «Кохана», где очень прочувствованно солировала тетя Моника. Пела она на украинском, половину слов я не понимала, но по всему было понятно, что песня про любовь – особенно, по виду сестры-мочи.
Потом вышел Грядкин, извинился, что в этот раз манкировал своей добровольно-принудительной должностью массовика-затейника и сослался на загруженность по работе. Ответом на это был такой дружный смех из зала, будто «объект гэ» удачно пошутил. Но Грядкин не смутился и заявил, что приготовил зрителям утешительный приз в виде стихотворения, которое сейчас продекламирует.
– Максимиллиан Волошин, читает Валентин Грядкин, – объявил он сам себя тоном профессионального конферансье. – «Любовь твоя жаждет так много, рыдая, прося, упрекая. Люби его, молча и строго, люби его, медленно тая…»
Публика и на это почему-то хихикала – не иначе, как выпила лишнего. Лично мне стих очень понравился. До такой степени, что я пообещала сама себе усмирить гордыню и первой пойти на контакт с «объектом гэ», чтобы переписать у него стихотворение в свой дневник.
Несмотря на смешки из зала, Грядкину долго хлопали, а тетя Моника больше всех. Его успех, видимо, возбудил доктора-зуба. В концертной программе он заявлен не был, но проявил инициативу – вылез из пьющего партера и изъявил желание тоже прочесть кое-что из своего любимого. Публика его инициативу горячо поддержала и ему передали микрофон. Дядя Аркадий откашлялся и начал глухим утробным голосом, слегка подвывая в конце каждой строки:
«На небесах горят паникадила,
А снизу тьма.
Ходила ты к нему иль не ходила?
Скажи сама!
Но не дразни гиену подозренья,
Мышей тоски!
Не то смотри, как леопарды мщенья
Острят клыки!
И не зови сову благоразумья
Ты в эту ночь.
Ослы терпенья, и слоны раздумья
Бежали прочь.
Своей судьбы родила крокодила
Ты здесь сама.
Пусть в небесах горят паникадила,
В могиле – тьма!»
– Аркаша, я никуда не ходила, клянусь! – закричала тетя Нонна, когда он закончил. – Только умоляю, скажи, что это!!!
Бимарестанты громко веселились, повторяя на все лады и адресуя друг другу вопрос: «Ходила ты к нему иль не ходила, скажи сама!»
– Да чего ты спрашиваешь, Ноннуся! – веселился доктор-попа. – Это он сам сочинил, сразу видно! Своей судьбы родила крокодила ты здесь сама!
– Я, конечно, в курсе, что средь вас я «осел терпенья», – обиделся доктор-зуб, – но здесь позвольте поставить вас на место.
– Ага, только поаккуратнее, не то смотри, как леопарды мщенья острят клыки! – посоветовал ему Грядкин. – Наши люди, знаешь ли, чужой успех плохо переносят!
– Кого это вы имеете в виду?! – насторожилась Тапонина мама. Она еще не очень освоилась и к большинству бимарестантов обращалась на «вы». На новогоднем банкете она была самая нарядная, ее узкое блестящее вечернее платье оголяло спину до самого четвертого позвонка, и всячески старалась произвести впечатление светской дамы – не увлекалась веселящей шипучкой, не хохотала и даже не улыбалась. Зато Тапонин папа оказался редкостным весельчаком. Со своей супругой он поругался еще в самом начале вечера и пересел под бок к доктору-коже. А его лыжница демонстративно повернулась к ним своей голой спиной и завлекла в беседу нашего «раиса» (директор – перс.), склоняясь к его уху и красиво хлопая густо накрашенными ресницами
Доктор-кожа была далеко не юна, не стройна и глубоко замужем, поэтому формальных поводов для ревности и возмущения у Тапониной мамы не было. Зато тетя Зоя была доброй и веселой и они с Тапониным папой сразу спелись: выпивали на пару, шептались и из их угла периодически доносились взрывы хохота. В сторону супруги Тапонин папа даже не смотрел, хотя у него как раз был повод для ревности. Наш «раис» был хоть и пожилой, но очень красивый. Выглядел он именно так, каким – в моем представлении – должен быть истинный джентльмен: высокий, подтянутый, с благородной сединой и внимательным взглядом карих глаз. Раис напоминал мне актера голливудского кино в роли какого-нибудь аристократа в летах – к примеру, Онассиса, второго мужа Джеки Кеннеди. Возможно, эту фантазию навеяло мне греческой фамилией раиса, но и сам он не был похож на остальных советских докторов, скорее – на знатного иностранца, какими я представляла их себе по фильмам. Лицо у раиса было смуглое, улыбка белоснежная, а сам он нетороплив и даже вальяжен. Сколько я его видела, он был спокойным, обходительным, всегда улыбался и никогда не повышал свой глубокий приятный голос. Разговаривал раис крайне мало, но даже молча создавал вокруг себя атмосферу, находиться в которой было приятно и как-то спокойно. Появлялся наш раис, как Чеширский кот из «Алисы в стране чудес» – сначала его улыбка, а уж потом он сам. Моя мама говорила, что у нашего раиса руки пианиста – пальцы тонкие, длинные и чуткие, а сама ладонь – узкая и аристократическая. По специальности раис был нейрохирургом, но в нашем госпитале как врач не практиковал, исполняя только административные функции директора.
В неформальной обстановке я видела раиса крайне редко – пожалуй, только на таких вот коллективных праздниках и то лишь в первой их половине, с началом танцев он обычно уходил спать. Ни с кем из коллектива семья раиса особенно не сближалась, хотя «раиску» – жену раиса – все любили, она была добрая приятная женщина и до войны иногда ходила с другими бимарестанками на совместный шопинг. А вот раис оставался для меня загадкой. Я знала только, что он водит красивый, длинный и блестящий, американский «додж», а его «раиска» часто уезжает в Москву. В общем, будь я Тапониным папой, я бы разволновалась, что моя жена строит глазки такому мужчине. Но он не обращал на эту парочку никакого внимания, спокойно веселясь в обществе доктора-кожи.
– А вот и она, гиена подозренья! – прокомментировал Грядкин вопрос Тапониной мамы. – Мариночка, чужой успех никто не любит!
– Ну что, слон раздумья! – поддел доктор-попа доктора-зуба. – Сознавайся, что сам сочинил это в холодной декабрьской ночи, согревшись толикой государственного спирта, и поехали дальше! Я требую продолжения банкета! То есть, концерта!
– Госспиртом, может, я и согреваюсь холодными декабрьскими ночами, и в том готов сознаться… – изрек дядя Аркадий, патетически заламывая руки. – Но сочинил не я, и уберите вашу эту – гиену подозренья, я ее боюсь!
Тапонина мама отвлеклась от своего кавалера и посмотрела на доктора-зуба еще более подозрительно.
– Стихами заговорил, – заключил доктор-попа. – Прогноз неутешительный!
– О, Боже, как жаль бывает мне невежд, – продолжил доктор-зуб в стихотворной манере. – А сочинил то Соловьёв в ответ на строки Метерлинка!
– Кого? Кто? – не поняла сестра-рентген. – Объяснись, Аркадий!
– Метерлинк – это тот, который написал «Синюю птицу»? – мне хотелось отличиться на фоне тех, кого доктор-зуб назвал «невеждами».
– Совершенно верно, он самый! – подтвердил доктор-зуб. – Морис Полидор Мари Бернар Метерлинк. Молодец, девочка! А эти даже «Синюю птицу» не знают! – махнул рукой в сторону остальных дядя Аркадий.
– А ты не обобщай! – возмутилась тетя Моника. – Лично я сеньора Помидора знаю, читала! И ВИА «Синяя птица» знаю тоже, у меня их пластинка есть!
– Моника, он Морис Полидор, а не сеньор Помидор! И «Синяя птица» другая, не так, которая ВИА.
– Конечно, разве ты когда-нибудь признаешь, что я права!? – обиделась сестра-моча. – Умрешь, но будешь спорить! Слушай, Аркадий, хорош умничать, давайте уже танцевать!
– А я хочу все же узнать, кто сочинил стих про мышей тоски и сову благоразумья! – неожиданно заупрямился Грядкин. – Мне очень понравилось стихотворение, прямо каждое слово!
– Метерлинк, который Морис Полидор, написал стих, – вздохнул доктор-зуб. – На французском, потому что он бельгиец.
– Недавно написал? А ты что, сам перевел?! – посыпались вопросы из зала.
– Недавно, в конце 19 века, – согласился доктор-зуб. – Перевел, правда, не я, а поэт Валерий Яковлевич Брюсов. Звучало стихотворение Метерлинка в переводе Брюсова так:
«И под кнутом воспоминанья
Я вижу призраки охот.
