Захват

Ветхонький домок Онкудимища, который вот-вот явится у нарвского тракта под вечер похож на вертеп околодорожных разбойников, – сравнил пешеход: стража заповедной земле! – кажется, особенно под вечер с дороги зловещим; разве что какой-нибудь шестник запоздалый, храбрец переночевати зайдет… Как там, за неделю отсутствия: дозрела ли ярь, главная кормилица – рожь?

Что это: да где он, борок? Вырублен, у самого тракта, но таки не исчез, договорилось в мозгу, с тем как мимолетно порыскавший туда и сюда, чуточку встревоженный взгляд выхватил подсказчицу ель. Воноко; сосновый подрост. Рядышком, в полете стрелы. Дале, на таком же примерно, небольшом отстоянии проходит большак, нынече, по-новому: тракт – тянет в направлении Нарвы, к павечерью, то бишь на запад: оному початок у церкви Спас Преображенье, в Песку. Там же перевоз в Неенштат; с милю отстояние дак.

Вершин обращает глаза в сторону поповской избы: «Эво избекренилась! Хх. Валится… Для робких – зловещ; дом как дом: с печью, – промелькнуло в душе. – Надо бы, пока не упал в некоторый день – подпереть. Так же, помаленечку, вниз клонится в Песках, у Невы церковь, заколоченный храм».

Около избы чернолесье: ольхи, вперемежку с окрепшим за лето подростом осин, подле, закрывая окно – купы бузиновых кустов. Далее, нетронутый – бор. Издали посмотришь: домок старца отставного попа чуть ли не по крышу зарос. Это бы еще ничего, – ниже стариковской избы ольхи кое-где – во дворах.

Помётная считай деревенька, брошенная. Ох-хо-хо-хо. Заросли-замуравели приморские веси так, что позади, например той же Телтеницы, рекут, в прошлом (в позапрошлом?) году в речке поселились бобры! Нате вам… Преследуя вепря, староста набрел на плотину и хотел поживиться, но не тут-то и было: якобы, со слов Онкудимища изведал отпор от пасынка – и вслед, по своей черной, завистливой природе, злобствуя подпруду сломал. И бобры, после совершения им этого злодейства ушли, как сходят разоренные люди.

Спрятались от глаз, не видны не только с довоенных времен сущие околь деревеньки, – думал, оказавшись в бору: под чертополохом подчас – одаль – не видать большаков! Даже кое-где зарастают, говорил вездеход Федька вековые пути, торные дороги-те, в прошлом – тракты из Корелии к Нову-городу, но этот большак все еще весьма оживлен: реденько, а все же снуют, аки в старину ездоки, думалось, как вышел на тракт. Всякие; подчас, говорят мимо стариковской избы, слепенький – протащится лирник, видели гурьбу скоморохов… Нищие… Порою, пройдет полчище наемных вояк. Далее Тентулы, на запад, в сторону Копорья и Нарвы (свейские – не часто, на Дудорове): финские избы, кое-где, на песках по сторонам большака есть постоялые дворы. Вон крог, кружало сборщика таможенных пошлин Крига, в коем дозволяется бражничать с утра до утра, званием Червленый Кабак, он же, по-инакову: Красный, там же, при дороге корчма, тот же, понимаем: кабак – новый, говорят на деревне; «Странно!» – шевельнулось в мозгу.

За траториями, к Нарве – кавгалые, сказал бы Оким, дальные поселки у взморья местного ижоры Автоева и горстка иных, чуточку правее, к губе, полуразоренная – Стрельна.

Так же безотрадно и тут, – воображая на миг жалкое попово пристанище подумал крестьянин перейдя через тракт: – Бор кончился; правее пути – крог, закамышелый кустарь, еле различимая – топь. Дале, за Червивым болотом труднопроходимая корба, вставленная в черную грязь; остров небольшой высоты. Темно-голубая стена взросших на особицу елей, починаясь вблизи глохнущего ныне распутья, Росстаней (избушка стоит все еще, пустая, рядком) тянется на южный восток. В сутеми елового леса издавна, по слухам живет, кормится поганками нежить: высохлые (как понимай? снеди – предостаточно)… дивья, леших дополна, кое-где шастают искатели кладов – некие не люди, не звери, одаль, в заболотьях – кикиморы, понятная вещь: прячется, на спячку ведмидь… В южной стороне – подосинники; вестимое, так. С голоду – грибы как грибы.

В пакостное это урочище, глаголет молва были в позапрошлом году трое стариков ижерян, с некою (неведомо) ношею, – припомнил мужик. Хаживали, дескать туды ублаготворяти лесных данием поминок – даров, то есть приносили поклон. Правда ли, оно али вымысел – осталось гадать; двойственная правда итак. Простительно, пожалуй… эге ж; как, – проговорилось в душе, вскользь, – на посиделках не врать? Мелочи; куда поважнее басен: помогло али нет дание поминок, даров!..

9

Тракт; За большаком клонящееся к западу солнце; Над заболотьем, синеватая – мга. Вершин, обозрев окружение, опускаясь в низок, тропкою, слегка призадумался: идти, не идти? Где ж мета, у которой надысь выбрался, обутым на тракт? Кстати, не мешало бы вызнать что это решил задержаться около, повыше кустарника вон тот человек.

Судя по котомке и посоху в руке – богомолец. В общем ничего подозрительного, кажется нет. Воноко еще пилигрин. Этот, молодой, в камилавке – шапочка такая, носили в раньшие годки поджидает старца, своего сотоварища, который отстал. Точно, – успокоился Вершин, покидая большак; в среднем, получается: два сорокалетних мужчины (двоица, опять двадцать пять!) Ладно уж, терпимо – не двойственность, – явилось на ум. Оба пешехода – паломники, и тот и другой. Редкая весьма, вымирающая ныне порода шестников – калик перехожих, но, однако, поднесь можно повстречать таковых. Чаще, говорили третьёводни, под час посиделок ходят по эстляндскому тракту, нежели в корельской стране.

Корба, за болотом растет, ширится, узрел селянин с тем как, отойдя от обочинных кустов лозняка, тропкою вбирался в низы; «Сосенок – раз, два, и обчелся», – вскользь проговорилось в мозгу; тянется, по кочкам следок; оный кое-где пропадает – и тогда на пути через проходимую хлябь к острову, сухому ведет череда сломленных в минувший четверг, все еще зеленых ветвей.

Сказывали, где-то у леса, рядом или, может в самой корбе, в ельниках недавно исчез некто иноземный купец. Сунулся, по пьяному делу – и прощай. Утонул? Бесы, говорят заманили. Силою… Эге ж: по-людски… Воем, в неимении воинов с мечами, солдат. Или же, купцу померещились в болотине талеры, мешок серебра. Не исключено и такое; почему бы и нет? Жаль, что не проверишь догадку. Помнится, Прокоп утверждал, клятвенно, раздумав креститься (дескать заболела рука), что на острову – за осинником, южнее, где он, врушка видел, на рассвете шишиг, якобы имеется клад. – «Взял бы, пустомеля и выкопал», – мелькнуло вдогон;

Ужасов порою наслушаешься, – думалось Парке. Разных, поелику народ веси разнороден; ага; то бишь, одинаковых нет. Чаще о хозяевах корбы носится худая молва. Что уж говорить о проезжих, коли в заболотной трущобе, слыхом пропадают свои! Как-то, по словам своеземцев той же деревеньки Автоевой за трактом, в лесу канула, ушед по грибы двоица крестьян русаков.

Долгое время он, Парка не заглядывал в сутемь, позже, заотважась вошел. В одночасье кое-что из молвы, связанной с пропажами сельских жителей вполне подтвердилось, даром, что диковинных нежитей, шишиг не видал.

Суть в том, что в заостровье, незримый за многосаженными, потолше купцов елями стоит березняк, с коего в безбрежную даль непроходимых болот ящеркой змеится гряда, рекомая чухонцами Коврой; сельга, поясняет Оким. Так себе – гряда; поясок, тянущийся в топь, на версту. Эта, неширокая сельга вадила-звала на восток. В Русь. Ну и, сообразно сему где-то за Гаври-ловой сележкою – Луга, рубеж. Худо ли, оно – затаиться в дебрях перед тем, как бежать? Мыслимо, сюдою снялись, – предположил селянин, думая о тех кто исчез.

Осенью он, Парка вырубил на сельге деревья, вытеребил нижний кустарь, долгие стволины посек, выжег всё это, позднее – вспахал… Днесь выпала работа серпу. Справимся ужо, не впервой.

«Слышь, робь: Юрейко-то, попович в лесу ноги костяные видал, человеческие; подле – кафтан, выговорил как-то в кругу сельщины; «Воистину так. Человеческий, Прокоп, не собачий» – молвил для ушей гончара (оный не поверил, сосед). Чаятельно, бесы подвергли, противу охоты веселью: воем заманив, пояснил в дебрь – защекотали, до смерти. Далее накинулись вороны, объев добела».

Извод его, нелепу возьми, Парку, молвили крестясь мужики; скотское поди-ко надыбал отрок, не людское костьё, – с тем, неустрашимые одаль, проверять не спешили – знается, никто не ходил в сторону гряды, за большак. С пользою брехати не грех.

…Зачавкало, почуялась вонь; кончился бродучий следок. Далее, заметно подсохшая пошла ручьевина с редкими клочками кустов. Бывшее досель одесную – справа, предзакатное солнце стало поворачивать к западу, отметил мужик, и теперь некое подобие тени, образуемой телом, вытянувшись по-за ручей кажет направление в дебрь.

Чу – пение! На тракте?.. вдругорь? Вылетит какой-нибудь злыдарь, гадина с лицом добряка – и всё, и пропадай, ни за шлант…

Сельник, замерев уловил робкий шепоток рогозы.

Кончилось?

В безмолвии квякнуло;

«Тишь? Бесы-те?»

С провалом ноги, вымочив штанину взлетел пахнувший болотом пузырь. В елях, за ручьем – тишина. Чуждых, с подвыванием звуков не было, как в прошлый приход, паки же – спокоя в сердцах, полного, чуть-чуть постояв думал, набираясь отваги перед тем как идти в сумрачную чащу не сталось.

«Здра-авия вам, лешее дивье!» – крикнул в худоватый подлесок – и затем, без сапог, которые у самой протоки, саженях в десяти заблаговременно снял, храбро устремился в ручей.

Вот берег; позади, за спиною, чуял, подымаясь от грязи, черной, как везде на болотинах, смердят пузыри.

10

Сушь! твердь!

За гниловодьем – иголье, падшее с еловых суков. Свет, смеркшийся под пологом леса кажется наполненным призраками, точно идешь в некотором сказочном царствии, порою обманчив, – подивился мужик. – Тут корень, там, неразличимая в папороти хрястнет валежина… Трухлявые пни. Где-то за шишижьим гнездилищем рыдает загоска, даром, что пора кукования давно отошла; «Противоречивое, спорит», – пронеслось на уме.

Вот, словно поперхнувшись козявкою кликуша примолкла; продолжает вещать. Долго! – пробираясь чащобою отметил ходец, слушая кукушечий зык. О, да не одна – перекличка; подлинно. Вступила вторая… Двоица, опять же… Да пусть.

Сызнова окрест тишина. Что-то за спиною, во тьме чащи продолжительно скрыпнуло, быть может обвис ранее надломленный сук. Робко щебетнула пичуга. Из-под ноги прянул, испугавши косач. Тетерев!..

«Иде же валун?? Около; куды ему деться? Вото-ка он, чуть в стороне – выискался идоло-камень, саженях в десяти. Знаемо; видали, не раз. Он де затаился, подмошник», – встроилось в сознание Вершина, когда углядел в порослях искомый горбок, виденный минувшею осенью, и то не весьма выпуклым, единственный раз. Глыбища поболее той, что расположилась на Мойке… у еза… подле омутка с водяным.

В светлое время дня этот исполинских размеров камень, почитаемый нежитями иссиня-бур, в темь-сумрак представляется черным; невдали – полукруг: вкопанные кем-то из местных жителей чухонцев шесты… Легкий смрад… Поверху еловых жердин с клочьями отставшей коры виснет, распадаясь на части-половинки от сырости гнилое тряпьё.

Тишь, полная – вблизи, по кустам ни наималейшего шороха, – отметил ходец, в следующий миг ощутив нечто наподобие страха.

«Да уж: ну и ну толстопуз!.. Так себе; не так, чтобы очень; право… А, с другой стороны – больше позаречного камня; втрое», – сопоставил мужик, встав неподалёку от глыбы, не спеша к валуну.

Если бы позадь оказался некоторый путник с дороги, мнимый очевидец того, что происходило в лесу подле валуна в лишаях он бы, наблюдая за Паркою решил, что пред ним вытесанный из древостоины чудской истукан; выглядело именно так. Встал, как говорится столбом.

Время не стояло на месте:

Вот сельник, продолжая разглядывать единственный раз виденное им, да и то к вечеру, шагов с тридцати капище[9], смурной, повздыхал, вспомнив старичьё ижерян; («Вернулись», – промелькнуло в мозгу). Трогаем, – решился: вперед! Как-нибудь.

Шажочек, другой… «Чо эт-то? Никак подвернул ногу-ту… свою… Ааа! кость», – сообразил селянин, вскрикнув на четвертом; да, так – чуялось, к биению сердца, слабенький, призвучился хруст.

Вглядываясь в крывший поляну папоротник, Вершин пригнулся: боже, пустая голова! Череп!.. да, к тому ж человечий, – промелькнуло у Парки, не видевшего в призрачной сутеми козлиных рогов; так бы, на свету не вскричал.

«Оссподи, помилуй! Вдвойне, думается нам согрешил;

С отчаяния к бесам прилез; что же то сие в самом дале, как не ихнинный храм? Святилище, ага… Невзначай мертвую главу раздавил. Худо!.. не совсем хорошо». Дважды, получается: вор; именно. Кругом виноват… Дык наполовину, отчасти; оберег пропал – и пошло, под горочку, одно за другим. Ну и получай по заслуге. Дважды провинился; и тут, натекось, в медвежьем углу. Господи, повсюду – плати!.. Впервые, неизвестно за что, невинный получил по хребту подле омутка с водным. Жердиною досталось; эге ж.

Найде норовим угодить, так бы ни за что не прилез. – Длани его рук, чуялось крестьянину взмокли, слух, от тишины обострившийся, отметил мужик с некоторой долею страха, вглядываясь в темь уловил несшиеся где-то над елями от бесьих жилищ тонкие, вразброд голоса; «Мучайся теперь, на распутьях, – подержал в голове: – Стоит ли? – подумал, вздохнув. – Или возложить, наконец? Надо и нельзя; пополам… двойственность… Всё то же, всё то же! Спробуем? А вдруг повезет. Акка говорила: они, бесы-те – отродья нечистого, не так, чтобы очень чистые (а что на миру чистое совсем-пресовсем?)… бесы-те, что те же собаки; могут, ублаженные взяткою на след навести. Примут на съедение дар – сыщется, так будем считать. Акка, ворожея права, потатчица; добром за добро нежитям явился платить – по совести, не то, что иной платит за добро по-людски… Справятся; и, с тем наряду, видимо нельзя исключать полностью, что сил не достанет. Череп сапогом проломить, скажем для сравнения – проще. Скушают – вернется корап. Есть же то, в конце-то концов полная, для всех справедливость. Поровну разделим успех, по-честному… Да как вам сказать: ежели как надо сработают заказ, не за так, все-таки-то – слава не им, – оная пойдет на верха, к Господу Исусу Христу, надоумевшему так рассудить. Ладно уж. И так нагрешил…»

Боязно? Не так чтобы очень; робкого десятка жилец в эдакую глушь не зайдет. – Вершин, продолжая стоять на половине пути от черного как поздняя ночь в медленно густеющем свете идола крестьян староверов, настроенный по сути на подвиг обернулся назад, вообразив на мгновение, что возле шестов кто-то произнес: «Приступай!»

«Что ж, почнем! Ан не для того же прилез, чтобы до утра колебаться, – пронеслось на уме. – Ну-ко выбирайся помочь, лодырь, захребетник… ага. Пристроившись, удобно».

– Ишш ты. Будет, поработай чуть-чуть, – молвя, усмехнулся мужик.

Сняв со спины короб (лыко, а порядочно тянет!.. едево), крестьянин извлек из пестеря посильную дань, тощего как смерть кочетка; «Не жадные, достанет на всех; не каждому – чем больше, тем лучше. Лучшее, поскольку не много едева: сожрут – не подавятся… немного не так: в меру – не совсем по-людски».

Но, да захотят ли принять? Предаваемый съеданию кур – синь… заклеванного выбрал; эге ж; сходное: страдатель за правду старец Ларион, в городке, жаждущий управы на власть, закрывшую молитвенный храм… На ногу слегка припадал… кур; петел жертвенный. К тому ж кое-как наспех, неумело общипан – действовал на заднем дворе за кладбищем негодной посуды – битая, тайком от жены. Главное, чем петька хорош: заклан вовремя; ровнехонько в полночь. Акка подсказала, не сам. Средненькое, в общем достоинство, не так чтобы очень. Как бы то еще, полусонный, с хлопотами соль ни забыл!.. Тут; в естях, разумеется; но. Загоди в карман положил, новый совершенно, без дыр.

Думая о том, что впотьмах внешность не имеет значения, мужик подступил к месту жертвоприношения ближе, обернулся к шестам и, поколебавшись чуть-чуть возложил дар за будущий успех предприятия на идоло-камень:

– Нате-ко вам. Едево, есть. Со-ольки… Без такого – не есть. Пожалуйте к столу, господа. – «Не вероотступник ли есть? Нету», – промелькнуло в душе. – Разве только самую малость: тушку, да и то кое-как подобием креста осенил. Кушайте, – звучало в тиши.

«Грех, – договорилось в сознании, когда отступил, – нашивати греческой веры человеку дары, кланятися идолу нежитей, но, с тем наряду веры ни на чуть не убавилось, так будем считать. Вдосталь нагрешил – троекратно!.. Ради безутешной супружницы – Всевышний простит. (Кто-то говорил, на Неве: можно что угодно оправдывать, идя к своему). Чаем, возвернется-таки оберег, пропавший корап… Дай Бог!.. Получится? И ты помогай чем-нибудь, по-своему, наш… иже еси на небеси. Оба, получается так… Ихнинный – похуже; ну да».

С тем – прочь, остерегательно пятясь.

«В горочку!»

11

Да где же исход?! Там, неподалеку от жертвенного идоло-камени чудских, на свету в мыслях путался, теперя – в суках…Те! Галятся, бесовское племя! Скушали небось, целиком (без головы), с потрохами, да и ну шаловать. С жиру, еже есть, понимай, по-человечески бесятся, – мелькнуло в мозгу. Это, по-людски – благодарность? Даже по лесам, пооподаль штата не найдешь правоты. (Как не посочувствовать Парке – в нынешнее время получше с положением прав живого человека на лучшее, в дремучем лесу: можно услыхать голоса некоторых правозащитников, имей коробок с песнями седой старины). – Водят, – промелькнуло у Парки по горам, по долам где-то невдали от пригорка, знаемого, подле опушки то туда, то сюда!.. Гм.

«В-висельники!.. Ч-чёрт подери! глаз выколешь в такой темнотище», – осерчал селянин – и, через пяток саженей, тотчас же открылся просвет.

Выдрались! Подлесок; ну да. Жив, стало быть… Похоже на то.

Вершин облегченно вздохнул, выйдя на опушку отер вымокший, в царапинах лоб.

Виделось: Правее – болотце, маленькое, можно пройти около, вблизи камышей, в горочку – пошел березняк; далее, на версты идет сплошь непроходимая топь. «Выбралися. Видом: предполье. Сжаловались, вывели-от… бесы», – проворчал селянин;

Камни, на ручье… Сухостоина. Левее – бугор. Важная примета! За ним, сразу же – начало гряды, определился мужик; в дальности, казалось крестьянину коровьего мыка.

Наскоро, шагая от зарослей в прямом направлении, закончив обзор сельщина, опушкою леса приспустился к ручью, преодолел буерак; взяв несколько правее оврага повернул к седловине. Скат; чуточку повыше отлога, узенькою лентой – песок;

Миновав около брусничника дуб, Вершин, сокращая дорогу пробежал сухостой, переместился в низы, чуть не заблудившись в долу, медленно пошел на подъем; вот, перескочив неизвестную досель водомоину забрался в кустарь и затем вышагал, почти наугад, к еле различимой стезе. Кажется, на верном пути!

«Ночь, не ночь?.. Светленько… Неполный простор. Сельга – в рукотворном раздолье», – промелькнуло в мозгу с тем как поглядел на восток, вообразив на гряде копны подсыхающей ржи. Ночь – так себе, – явилось на ум: ни в штате базарянин-купец, ни дома полноправный орарь; более похоже на день. Ладно уж; немало и так: видь нравится, сама по себе. Ну и, разумеется хлеб радует, видомый заочно, в мыслях, тем не менее – свой. Станется, добудем; а то.

Земь! Ковра! сельга, – ликовал хлебороб, шествуя уверенной поступью к началу гряды. Гарь! Полюшко!.. не так чтобы очень, с толком, по-немецки возделанное;

Во комаров: тучами, – подумал орарь, следуя знакомою тропкой в койвисто – в березовый лес. – Да уж, так; стоит лишь в каком-то движении немного замедлиться, особенно под вечер… но, впрочем всегда, и в солнечную пору-ту, летнюю – обсели… сожрут. Сходное, в деревне: собаки: не могут не кусаться… ну да; чуть ли не совсем: по-людски; свойственное миру животных. Лаются, чем дальше, тем больше, войны затевают; эге ж: об руку – и сила, и слабь; двойственное!.. Вроде бы, так.

Одаль, впереди – над болотиною блёклая синь, около – темнеют побеги, молодые, у пней; смуглы потому что, нетронутый – лесок затемнил, застит распростертый над елями, откуда пришел гаснущий все больше и больше, – рассудил на ходу, в сутеми, – остаточный свет; как бы – живота человечья, – сопоставил мужик. Далее, на вспаханной гари, черные (к чему дожигать?) зубья – обгорелые пни.

Как-то в прошлогодней траве нашед берестяной туесок с полуистлевшими слипухами грязных листков. Если бы, допустим кленовых, так об чем разговор: вытряхнул, и делу конец, тут же, оказалось: бумажные, – припомнил мужик, выйдя низовиной к землянке. Видимо, листки потерял Васька – Сокол, уезжая на Русь. Простительно: живой человек. По-своему забавился; ну. Что же из того, что братеник (плотничал, однако!) – читатель, да и, также – писатель? Васька, при своей увлеченности читанием книг тоже из породы людей.

Оные листки, не кленовые, скорее всего выпали из книжечек сонников, – мелькнуло в душе. – По-видимому (не непременно) листвие – братеников след. Попервоначалу, беглец, правился еловой чащобиною, там – на бугор… Далее – по нашей косе.

Проночевав, сельник подымается вверх.

Крутоват склон, ветристо на Гавриловой сельге!

К полночи, за трактом – градок, вообразил селянин, к южному востоку, на полдень – многоверстная топь.

Смятая оно́мнись дождем, рожь на полполета стрелы в западную сторону вызрела, почти поднялась, ниже, у воды – зелена; вроде бы… Да нет, не совсем – больше половины считай (больше – хуже)… пятнами; вон там солова́я – обочь недозревши обилье, ржица – желтоватого колеру, отметил мужик, да и полегла основательнее. Пусть полежит. К полудню, считаем подымется в тепле, на ветру. Нижнее, зеленку над берегом, у самой воды, мыслится сожнем поопосле, так через недельку, другую, – рассудил хлебороб. Незачем особенно сетовать на то, что послал Боженьке Бывало, сгниет… Рожь как рожь. Главное, цела. Коробейник баивал: в корельском краю дескать, по низам кое-где колосовые – овес, рожь, да и наверно ячмень, полба (еже только ее, эту разновидность пшеницы где-нибудь в Корелии сеют) – вымерзли… Пропало обилье. Летом!.. На початку иулия, вещал. Ну и ну.

Ррожь! Нива!.. Не чужое, – своя; собственная-от. Не украл, – выстрадавши, хлебную данницу в потах, многотрудную – хребтом заработал. Вото-ка он; есть урожай! цел, – проговорилось в душе забравшегося вверх очевидца и, единовременно в теле зрителя, набравшемся за ночь требующих выхода сил.

Надо же: красиво, и шкода: в море колосящейся ржи, колеблемой шолоником (ветер, дующий с Шелони, от Новгорода, знал хлебороб) – синие цветы васильки, – виделось крестьянину, – лён, отголубевший немного ранее, местами – овсюг; «Эк-ко!.. Дармоеды пристроилися; но. Тут как тут; нахлебнички», – подумал орарь, исследуя наветренный склон;

Южный. Уточняем для тех, кто будучи на устьях проездом ни сельги, ни тем более нивы, поскольку заросла не видал.

«Русь!.. Та же совершенно. И встарь с южной стороны повевало. И с полночи, так будем считать. Ровно ничего не меняется с тех пор как пришли свеины-те. Во чудеса!.. Ровно никаких изменений? То же, да не так чтобы очень. В естях кое в чем перемены. Просто и легко. На виду истина-та, в чем состоят оные… Видать – в голове: одаль, за болотом градок, полный чужеродных людей. Сложно, а, с другой стороны явность, не видомая одаль, новое – доступна уму; двойственное, так понимай… тройственное, бо Нееншан, коего к великому счастью нашему отсель не видать, временно незримый – ничто. Да уж, так.

Отчины!.. Простор, тишина. Тёпленько, вернее сказать с холоду нисколь не трясет; зябко, да не так, чтобы очень. – С тем, обозреватель полуденного склона поёжился. – Продолжим обход нивушки, – подумал орарь, медленно-премедленно двигаясь на южный восток. – Ладненько! А что впереди?»

Справа, на подветренном скате, виделось – южнее гостинца, тракта, забиравшего чуть севернее острова к Нюену, – отметил скользком, походя крестьянин стоял тот же, что и в ранынее время, вековой березняк.

Русь!..

Кто-то за Невою-рекой, в штате-от – в чужом городу сказывает: Инкерманлянтия, – неслось на уме:

Даль светло-голубая, с растаивающею в позаостровьях белёсоватиною… Дымка; эге ж. Небо, синее… Цветы васильки. Уймище! Такой же окраски глазки, женины, – сказал про себя, шествуя по гребню косы, вновь не торопясь оглядев призрачную даль, окоём.

Чудасия, сказал бы случись обок, наблюдательный, брат: море васильковых очей! – вскользь проговорилось в душе: – Вот именно: мудрец. Каково? У-уу выдумщик! «А-а; краснобай», – молвил на каком-то шагу, не сообразив по своей (кажущейся, впрочем супруге и некоторой части селян, неведомо каких) простоте, что, по существу изобрел это краснословие сам.

Полюшко! Подсохнет в колосьях, в жите – возбудятся кузнечики, – явилось на ум. Рано… Да никак почалось – вото-ка он, первой изок!.. встал. Добро утро! Легок на помине, ага. Снова застрекочет-запрыгает, бездельник. Потом; к полудню поближе. Вот, вот… именно. Изки верещат позже, в разогретом жнитве – радуются жизни своей, – вскользь вообразил селянин, пробуя сломать каблуком зубообразный торчок подле обгорелого пня. – Можно позавидовать… Ну. Тварь божья. Ни забот, ни хлопот. Есть – есть, питается. Чего же еще? Прыгает, в свое удовольствие, да ровно гуляй, тихвинец напевки поет. Люди, с голодухи, на устьях медленнее, знаемо скачут.