Тень

скачать книгу бесплатно


– Готов, спрашиваю?

– Всегда.

– Ща…

Банка принесенного с собой бензина. Пакет свободных радикалов. Песня меча и пламени. Радость за близкого. Теплом от совместных действий. Таинство сближает. Чувство локтя. Получены ориентировки. Повелитель лживых новостей. Маг-агрегатор, ожидающий регистрационного удостоверения из надзорного за надзорными органами органа. Странная страна верит в защиту слоями.

Сэм стоит, его тень чётким силуэтом лежит частично на пыльном бетонном полу разорванного священной коррупцией недостроя, частично на униженной тренировочными стрельбами детей из соседнего двора кирпичной кладке. Солнце бьёт по лицу наотмашь оранжевым, переходящим в сочный красный. Мусора на горизонте прячут заплаканные лица в грубые прокурорские бушлаты. Банка принесённого с собой бензина орошает пол и стену под тенью. Тень еще не знает, что я планирую. Тень даже не лежит, она вальяжно и беззаботно валяется. Ей, типа, похуй. Тень, типа, на понятиях.

Сэм озадачено следит за моими действиями, но не мешает. Ведёт себя хорошо. Я спрашиваю у него спички, он протягивает мне коробок. Я чиркаю, запах серы, такой особенный, такой… отеческий. Секунда на вдохнуть, наполниться теплом неиспорченного памятью невспоминаемого из раннего детства. Секунда на увидеть сполох мятущегося потенциала огня. Увидеть в себе отблеск его колебаний, неуверенности, робости. Папский взрыв искр – предвестник первой затяжки. Первого проникновения внутрь. Дыма в лёгкие, бро. Я роняю спичку на пол, на залитую бензином тень, позволяя спичке взорваться новым, уничтожающим старое, позволяя ей переродиться в пламя.

Поджигаю тень Сэма.

Тень вытягивается, дёргается в конвульсиях, пламя полыхает свободой, Сэм стоит, не шевелится, он напряжён, он напуган, он совершенно, тотально, абсолютно трезв. Сэм оторопело взирает на к этому моменту уже яростно беснующуюся тень. Я отхожу от Сэма, делаю пару шагов назад, упираюсь в стену спиной, сползаю вдоль стены вниз, сажусь на корточки. Сэм продолжает стоять, хотя на его месте я бы давно уже прыгнул наружу, побежал к реке, кинулся бы в воду тушить остервенело искрящийся хвост. Мы чувствуем странный запах, запах горения, запах сладкий, тошнотворный, запах необратимых перемен, какие только могут случиться, если кто-то… Да, умирает.

Всё длится несколько секунд. Пламя сжирает тень. Пламя забирает с собой её навсегда. Дым рассеивается, Сэм и я сталкиваемся взглядами. Он молчит. Он молчит полностью, молчит внутри. Молчит тотально, как молчит потухший вулкан. Солнце почти село. Гаражи получили гарантированную порцию прогрева. Река вдруг услышалась в наступившей тишине. На полу и стене рядом с Сэмом вместо тени виднеется лишь обожжённый бетон. Тоже пребывающий в молчании. Правда не от шока, не от опустошающего осознания непонимания происходящего, а просто он – бетон, и ему в целом глубоко пох на всё, чтобы там ни происходило.

Стоим в центре водоворота, рождающего разбегающееся по кругу цунами. Ревущим и грохочущим потоком лавы вытекаем из кипящего жерла прошлого. Оказались на острие секундной стрелки, отсчитывающей момент за моментом, без возможности рефлексировать былое, вне надежды исчезнуть в тумане грядущего. Вляпались в самое здесь-и-сейчас. Сверкающее лезвие бритвы реальности постоянно отсекает все, что когда-либо происходило, будет происходить, могло случиться или случалось. Нам остается только этот самый момент. Больше ничего не существует. Словно предав тень огню, мы отказались от всех возможных оговорок, спалив не тень, а отходные пути сознания. Остались один на один с немым мгновением, не выражающим и не отражающим, жадным, всесильным, и не было никаких защит, не было укрытий, не было углов, чтобы зайти за них, спрятаться, исчезнуть.

Я сжег тень Сэма. Я был прав – это всё изменило. Абсолютно.

Обуглившиеся останки тени комками чёрного сжимаются на полу. Я подхожу ближе и втираю ботинком черноту в пол. Неровный бетон пола разрывает остатки на мельчайшие частицы. Торчащие из бетона острые края щебня жадно хватают части тени. Цепляют их к себе орденами и медалями.

Сэм кричит. Громко, протяжно, дико настолько, насколько может кричать ребенок. Он орет из самой глубины своего существа, из самого нутра, потому звук выходит красивым, ровным, сильным. Крик становится выражением момента, выражением страшной, пронзающей боли от встречи с реальностью. Я знаю, что это такое, – я испытывал это дважды сам: первый раз, когда я чуть не спалил свою собственную тень, по ошибке, случайно, по незнанию, без задних мыслей, просто пролив масло на улице, засуетившись в попытках не дать никому из прохожих попасть под трамвай, а второй – когда я умер. Но это было много позже.

Сэм иссякает. Вытекает. Кончается. Тяжело опускается на пол на краю балкона. Я подхожу к нему, сажусь рядом. Мы свешиваем ноги в ночные мгновения нашего странного детства. Холодный вечер, которого никто из нас не ощущает. Жужжащий умнозвук, который никто из нас не слышит. Огни фонарей соседних дворов, которые никто из нас не видит. Distant shores by Petar Dundov (https://youtu.be/tKdjP6tWFmM).

Разделение на прошлое, настоящее и будущее всё-таки возвращается бумерангом ультравысокого разрешения. Сэм трясётся в рыданиях. Его бросает в эмоциональные крайности – из неудержимой агрессии крика в неутолимую жалость к себе слёз. Не зная ещё, как ему помочь, я достаю пластиковую бутылку. Фольга с горлышка бутылки весьма неудачно падает на бетон пола балкона. Бьётся о так неудобно торчащие наружу камни. Отскакивает прочь рикошетом в глубины вечера. Пауза длиной в несколько вечностей, пока Сэм смотрит вслед фольге, на меня. Его рыдания переходят в вой, даже рёв, он вскакивает на ноги, вытягивается в струну и снова орёт. Теперь это истерика. Почти припадок.

– Зачем ты это сделал со мной? Зачем? Я не просил тебя! Я не хотел ничего! Никаких апгрейдов! Никаких обновлений! Зачем? Кто тебе сказал, что ты можешь такое делать? Я ненавижу тебя! Ненавижу!

Бросается бежать, сначала из комнаты, где мы сидели, вниз, затем выскакивает из дома, пересекает двор, проскакивает через дырку в заборе, исчезает.

Мы больше не играли в теккен. Не виделись долгое время. Его родители не звонили моим в поисках своего сына. Некоторым людям, как я понял в тот вечер, очень больно остаться утром в кровати без одеяла.

Distant shores на девятой минуте. Близость высшей точки кульминации. Развязка. Надо брать этот свелл – дальше придёт штиль. Дальше – лишь долгий спуск в забвение.

Прошло четыре года. Ещё несколько вечностей. Северный полюс вышел в тираж. Где-то на небесах сменились поколения бессмертных. Прежние боги простились с поклонниками. Дом престарелых богов. Не откажите себе в удовольствии посидеть на веранде после роскошного ланча в нашей столовой. На разноске – старший повар Зюс. Вставайте в очередь к забытым другим. Отдохните после сидения и присоединяйтесь к послеполуденной группе поддержки для тех, в кого перестали верить. Поделитесь своей историей с другими. Расскажите о том, как сносили ваши храмы. Как разграбляли ваши жертвенники. Вы не один. Вас таких тут много. Вот Марс. Он из Рима. А вот Иштар. Она из Аккада. Сегодня вечером у нас спикер – Велес. Хранитель молчаливых костей ушедших. Он поделится своей историей. Историей угасания повелителя смерти. Расскажет про обесценивание золотого владыки… Боги-пенсионеры.

Снова Большой город. Парк, жёлтые сморщенные листья вдоль пешеходных дорожек, мокрые лавки, сонное обрюзгшее тучами небо. Далекие птицы под тяжёлой серостью снов. Старая ржавая праворукая и совершенно безликая японская машина под грязной розовой аркой с осыпающейся штукатуркой во дворе сталинки, когда-то обласканной мечтами жителей окраин Большого города. Секундный обмен взглядами двух незнакомых с детства людей. Две пустоты над пропастью в никуда. Седой великан Вина выползает из заваленной снегом берлоги. Жуткий холод – пустота не греет. Вакуум представляет собой абсолют холода, ибо ничто в нём не задерживается, стремясь прорваться как можно быстрей куда угодно, только бы не задерживаться.

Кто сказал, что время лечит? Время – лишь соль на раны памяти. Время не лечит – время являет благословенную возможность сохранить свою боль для передачи грядущим поколениям. Боль человека – как часы из страны, у которой нет столицы. Вы не владеете ею, лишь транслируете её через себя в мир, как не владеете часами, лишь помогая им добраться через себя к следующим поколениям пользователей. Осознаёте себя через боль, если больше ничего не имеете для самоопределения. Боль как воплощение антимаркетинга.

Сэм. Потеряв тень, потерял якорь. Потеряв якорь, отпустил себя. Рвался вперед, требуя от пустоты оставить его в покое. Заполнял колодцы внешними водами. Закачивал воздух в воздушные шары. Стяжал роскошь садов Семирамиды. Проживал сто лет одиночества в каждом мгновении своей жизни. Рассказал о себе молчанием. Закрытым от меня сердцем. Взглядом затылка. Неаккуратно подстриженной шеей. Грязным воротником рубашки. Стоял у окна фотомастерской с фотоаппаратом большого формата в руках. Плёнка. Куплено на аукционе в сети. Анонимный мастер – анонимный в творчестве до такой степени, что его снимки тщательно ужасны в своем качестве, настолько, что никто и никогда не рассматривает автора фотографий в качестве поэта света.

Сэм мастерски отводил подозрения. Мгновение осени. Капля в сезон дождей. Неизвестный поэт. Неизвестный – потому что ничего не было известно о том, может ли он писать. Он никогда не пробовал. Он не умел писать. Разучился. Специально для прочности легенды.

Пробовал уйти из бизнеса, открыв порношоп. Строил сеть магазинов фонариков для освещения пути в туалет ночью. Ронял скупую мужскую слюну при виде возможностей. Создавал Красную книгу видов, исчезающих в быстрограмме. Имел закрытый список друзей Иуды в социальных сетях. Франчайзинговый проект сети торгующих семечками брендированных старух на перекрестках и у переходов был продан им тындексу за достаточные деньги для того, чтобы бросить всё и уехать на Бали. Кто-то сказал ему, что там почти экватор, а следовательно, вопрос наличия тени не столь актуален. Ибо солнце иное. Наврал. Но было уже поздно. Среди падающих капель дождя эта ложь стала последней. Решающей.

Сэм бросил всё и уехал на Бали.

Михалыч

– Ты у меня бегать будешь, как в жопу раненая рысь! Ты понял? – орал Михалыч человеку в форме лейтенанта полиции, ещё подъезжая к машине полицейского. Михалыч выскочил из своего древнего, но в невероятно идеальном состоянии шестисотого и в два прыжка достиг скромного «форда» лейтенанта, произведённого по госзаказу на площадях Небольшого города-47. Настигнув отшатнувшегося полицейского, Михалыч сбил его с ног, повалил на мокрый, в сжимающийся от соли и снега, асфальт Главной улицы и принялся пинать заползающего в ужасе под машину погонника. По улице ехали сотни автомобилей, по тротуару шли десятки людей, но никто и не подумал обратить внимание на происходящее. Не потому, что били человека в погонах. А потому, что били достаточно чётко, уверенно и даже профессионально. Люди видели, что беспокоиться не о чем – добьёт.

Водитель за водителем, проезжая мимо, отправлял быстрый пост в Пищальню: «На Главной улице избивается человек в погонах. Можно не переживать. Явно добьют». Пешеход за пешеходом, проходя мимо, не имел в этот раз ничего против позиции водителей, подтверждая уже сообщённое: «Точно добьют. Нечего даже останавливаться. Хотя… Мог бы и оставить другим парочку».

– Еще парочку! – кричал исчезающий в подземном переходе странный невысокий чёрно-белый с уходом в оттенки сепии человек, одетый в старое поношенное пальто. На голове у него были повязки, он словно сбежал из операционной. Михалыч на секунду отвлёкся на персонажа, но тут же вернулся к занятию. Профессионал не имеет права оставлять процесс без внимания. А Михалыч считал себя именно профессионалом.

– Последний из могикан, – сообщал он доверительно очередному подопечному сведения о себе, прикладываясь раскалённым утюгом к уху подопечного.

Уже все жители как Большого города, так и множества малых городов были в курсе обстановки по полицейскому – подобные вести распространялись мгновенно в социальных сетях. Михалыч ещё не закончил, а где-то в Крупном городе-61 у него уже появились последователи. На площади перед Центральной больницей Крупного города-61 они пытались демонстрировать единство с процессом в Большом городе. Последователей было трое. Они добавили жестокости в процесс. Кто-то принёс синего жидкого.

– Йодинол… – уважительно протянул Другой Кто-то. – Лей!

Они лили сверху. Заливали с ног до головы человека в погонах, свернувшегося калачиком в ужасе от происходящего. Кто-то лил, в это же время Другой Кто-то жевал буррито, купленное во вновь открывшемся ларьке неподалеку, а Ещё Кто-то бегал вокруг со своим умнозвуком, транслируя происходящее в сеть.

– Еще парочку! – кричал транслирующий Ещё Кто-то. – Ещё парочку!

На следующий день… Про людей в погонах все забыли. Опять же – в обоих случаях беспокоиться было не о чем – люди справлялись. Сама тема продолжения не получила, а вот решётка… решеткаещепарочку взорвала все социальные сети. Стала фразой сначала дня, затем недели, затем воплотилась в жизнь всех нас в нашей замечательной Странной стране.

– Ещё парочку! – орал счастливый отец под окнами роддома.

– Ещё парочку… – саркастировал возмущённый подсудимый в ответ на приговор суда.

– Ещё парочку, – шептал жадный судья, глядя в переданный ему конверт.

– Еще парочку? – ужасался выдохшийся муж неугомонной жене.

– Еще парочку?! – сомневался ребенок, всматриваясь в тянущуюся к нему родительскую руку с ложкой каши.

– Еще парочку!!! – бушевал стадион…

Мир стал… настоящим миром. Простым, живым, реальным.

Михалыч же давно забыл тот эпизод. Для него это был просто момент обыденной жизни. Стандартный прогон. Что-то случилось, из-за чего он позволил себе возмутиться. Разрешил себе проучить негодяя в погонах. Выполнил, реализовал, исполнил. Забыл. Пошёл дальше. Меньше минуты всё длилось в реальности Михалыча. А мир сотрясался эхом этой минуты, преломив её через призму восприятия, цифровой передачи данных, фильтров, перепостов, отправлений, приёмов, искажений, сомнений. А Михалыч заходил в кафе, где у него со мной была…

– Стрелка. В три, завтра, в этом буржуйском, который с тёлкой зелёной, понял? И без опозданий, я с опоздунцами жёстко.

Михалыч. Скоро старый. Уже обрюзгший. Постоянно влажный. Скользкий и в жирных пятнах от еды, возможно, от чего-то ещё, быстро и воровато жующий что-то из пакета либо чипсов, либо сухарей, настолько быстро, что невозможно заметить, что он ел, не говоря уже о том, чтобы предположить возможность угоститься оттуда…

Настолько невозможно, что я спросил. Резкий, дёрганый взгляд, оценка моей конкурентоспособности, признание потенциала, осторожный шаг назад, ускорение процесса поглощения навернопищи, в конце судорожный кашель, сильный, очень. Я боюсь, что и тут случится непоправимое, что меня забрызгает навернопищей/навернослюной. Такие михалычы жрут убивающее их, запивают сожранное бутылками раствора соды или, если есть деньги, то тратят на аптечный антацид, который таскают с собой везде, грызут его горстями или пьют огромными глотками, делая всё, что в их силах, чтобы лишь временно решить проблему. Временно, ибо уже через пару сигарет они будут жрать что-то снова, что-то схваченное со стойки бара в дешёвой забегаловке, с витрины жуткого прилавка в переходе метро, с прилавка готовой пищи в гастрономе, свято веря в нормальность этих действий.

Михалыч. Проводник несвободы. Душегуб мечты. Никогда не был маленьким. Никогда не был игривым. Никогда не смотрел на небо, чтобы забыться в облачных играх. Всегда прав. Всегда правилен. Всегда строг. Суров через край. Чрезмерно.

Михалыч. Фотографии без улыбок. Всегда сжатые губы, чтобы не выпустить облако луково-чесночного, разъедающего и окисляющего. Даже цветные фотографии Михалыча выходили чёрно-белыми при печати. Глаза, пронзающие отсутствием беспокойства касательно отсутствия беспокойства. «Отсутствие» как философия жизни. «Не определяться» как глобальное видение своего места в бытии. Толстый палец ковыряет в носу, смахивая на пол лишнее. Хозяину явно легче.

Михалыч. Стекающее к груди лицо. Следы от лоботомии – маленькие шрамы по бокам лба. Протухшее брюхо. Шипящее слово «ёптить», выдыхаемое раз в девять выдохов. Сага об утомлённом отсутствием усталости. Свободный от всего, кроме страха оценки. Возможно, излишне тревожный, если возникает риск разделения его питания с другими. В момент, когда в сторону пакета с едой случается жадный взгляд прохожего. Не говоря уже про прохожего в погонах. Ох, как эти люди с твёрдыми корочками, проткнутыми латунными пинами в виде звёзд, однако вошли в жизнь нашу… Как их много в мыслях наших, страхах наших, волнениях и тревогах наших. Михалыч не имел миссией борьбу с этим. Ни внешнюю, ни внутреннюю. Лишь простое установление контроля над ситуацией при малейшей возможности установить контроль. Унизить. Сломать. Любимые глаголы. И освободить свою пищу от любых посягательств любых окружающих Михалыча существ.

Михалыч. Заросшая волосами шея, жёлтый воротник когда-то чёрной рубашки, блестящие колени на брюках в местах, куда он ставит свои локти в период медитационного сидения с газетой в комнате 00. Каждые три часа он так медитирует. Он направляется в эту комнату медленно, спокойно, почти божественно, словно и правда не спешит, словно и правда у него нормально работает желудок, словно он сейчас просто сядет за стенкой и не взорвется там своей истинной природой, расстреливая бытовое сознание пронзающей истиной.

Я видел эти походы, я начал сверять по ним время, посчитав что я уже провел более 18 часов в комнате рядом, запертый, прикованный чёрными ментовскими наручниками к пустившему корни в бетонном полу металлическому табурету. Это если считать время, когда я был в сознании. Время, в ходе которого я мог внимательно изучить Михалыча, ибо сидел он ровно напротив меня, не отвести глаз, не повернуть голову, лишь он, его пропитанная разным одежда, его лоснящееся неприятным лицо, его сверкающие дешёвым пальцы, каждый палец сверкал дешёвым. И я не мог не смотреть на это. Вынужден был пропитываться странным знанием Михалыча, столь подробным, что я не уверен, что я смог познать в этой жизни кого-нибудь ещё столь тщательным образом. Это знание и сегодня висит в моем разуме нестираемым служебным файлом операционной системы, загружаясь ежедневно при пробуждении, участвуя в ежедневных процессах, без малейшего шанса быть исключенным из списка.

Михалыч. Дёргающийся прочь от меня, даже с учётом того, что я не мог сделать и шага в его сторону. Второстепенный герой моего эпоса, разорвавший шаблон отведения количества букв, звуков, голыми татуированными особенным тюремным синим руками вырвавший себе пространство в моей памяти.

– Зачем он туда поехал? Там же вафли в рот! – орал он мне в лицо, разговаривая при этом со своим помощником про действия другого своего помощника. – Скажи ему, чтобы сюда ехал. У него натурально в голове плоскостопие, понял?

Я кивал. Я понимал. Я уже пообещал всё, что мог пообещать, поклялся выполнить всё, что мог выполнить. Но меня не отпускали. Меня давно отпустило, но меня не отпускали. Я перестал мечтать о выходе, я устал проситься, я ходил под себя несколько раз, но иссяк, я уже часов 7 как не плакал, желание есть или пить – ты смеёшься?!

Отстегнул меня спустя 32 часа. Поверил. Не сказал ни слова, кроме мантры:

– Ёптить…

Да и то – обращённой к его внутреннему несуществу, а не в мой адрес. Я сполз на пол, пришли уборщицы, мыльный раствор из вёдер растворял остатки чипсов, остатки добытого из носа, других доказательств существования Михалыча, стали выталкивать меня швабрами, мокрый пол скользил, и уборщицам было легко. Меня выпихнули с другим сором сначала в коридор, а затем кто-то большой, кого я уже не видел раздражёнными от мыла глазами, мощным и щедрым потоком смыл всю мыльную массу на студёную январскую улицу.

Сорвать маски полного порядка в делах, попав в больницу, на койку в коридоре, так как нет мест в палатах, нет возможности попросить об особом отношении, нет права повысить голос, нет надежды, показав себе своё истинное обнажённое состояние. Расслабиться, так как все вокруг такие же – вся больница состоит из одних сплошных коридоров, отдельные палаты отменены указом. Больница-плацкарт.

Я не опоздал на встречу. И часто потом пытался понять, каково же было тем, кто опаздывал? Тем, с кем Михалыч был жесток.

– Если бы ещё пояснили, что искать, – посетовал я, ещё когда Михалыч и я просто сидели в кафе, а маленькие зефиринки ещё не растворились в чашках горячего кофе. Я ещё не знал его столь подробно. Детали его образа ещё не въелись в мою память расплавленными каплями свинцовой реальности. Всё, что я тогда знал, – это сцена с полицейским. Должно было хватить в принципе. Но моё восприятие было коррумпировано мной же – я покрыл ту сцену розовым светом романтики антипогонной культуры нашей великой и могучей Странной страны.

Михалыч угрюмо тыкал носком старого изношенного ботинка пол. В глаза бросались разводы соли на сморщенной коже носка ботинка, небольшая лужица от растаявшего снега под ним, пятна грязи внизу внутренней части теплых брюк. «Всегда зимой там пачкается», – пронеслась не к месту мысль.

– А ты подумай, – прорычал Михалыч. – Пошевели мозгами.

Офис Сэма. Шевелящиеся мозги в разных частях кабинета. Вот шевелятся мозги на софе, вот – на картине, вот случается процесс шевеления возле ножки стола. А вот уже я стремительно шевелюсь вниз по лестнице. Лубочные картинки сохранённой в облаке реальности, доступной из разных мест временной шкалы, неотключаемые напоминания на выключенном экране памяти.

– Я думаю, тебе надо уехать. Это первое. Подальше. Это второе. Я бы не советовал возвращаться – это третье. Это я тебе говорю лишь потому, что… Я не против тебя, понимаешь? Тут ничего личного, просто бизнес. Указание свыше, так сказать, – и он указал пальцем на потолок, намекая на мёртвого Сэма.

– Я не думаю, что Сэм говорил именно об этом. Я уверен, что задача состоит в другом: надо максимально досконально проверить возможность решения проблемы тут, на месте… – начал было я, поскольку даже в страшном сне не представлял подобного исхода. Я и уехать? Из Большого города? Если это шутки, то достаточно примитивные. У меня же тут…

Что у меня тут? Внезапно спохватился я. Что у меня тут осталось? В этот момент Михалыч впервые меня ударил. Наотмашь. Ладонью. По щеке. Тыльной стороной, частью, что ближе к суставу. Сильный удар почти выбил меня из кресла, голова дёрнулась, внезапно солёные губы сообщили об отсутствии шуток в беседе.

– Думаешь ты хреново. Ладно, – Михалыч взял салфетку и протёр ладонь. Помолчал немного. – Знаешь, есть такие медведи, они сидят всю дорогу на дереве, жрут ветки и спят? Кемарят то есть.

– Коалы?

– Наверно. Короче, Сэм интересовался почему. Очень интересовался. Вот теперь тебе надо разобраться, какого хрена они это делают. Понял?

– Нет.

Вспышкой света после часов в темноте еще один выстрел ладонью. Неожиданная кровь освежает. Своя неожиданная кровь замечательно проветривает мозг. Попробуй при случае. При подготовке к экзаменам или к собеседованию на работе. Выйди на улицу, обратись к прохожему или к полицейскому. При правильном обращении результат гарантирован. Просто посмотри им в глаза и скажи кодовые слова:

– Пошёл ты на хуй, гандон.

Хотя у тебя тут, конечно, непросто. Но ты можешь это… Если меня не будет, а меня потом не будет, можешь просто на выходе промахнуться и вписаться в дверной косяк. Тоже неплохое решение. Может, даже и получше оно, ибо ни от кого не зависишь при этом.

– Ещё кофе? – услужливые мерзкие глаза официанта. Грязный чайник, покрытый пугающе настоящими жирными пятнами. Запах жжёных желудей от противного варева, выворачивающего наизнанку задолго до попадания в желудок. Нет уж, лучше своё, соленое.

За окном наконец начинался рассвет. Мы встретились рано утром, когда зимняя темнота ещё держит в заложниках всякое напоминание о существовании света. Рассвет приходил в январский Большой город лишь к десяти часам дня, чётко рассчитывая время появления на мгновение раньше перемены статуса паранойи, что солнца больше нет, в основанное на фактических данных убеждение.

За окном стояли какие-то люди, держали какие-то плакаты, что-то политическое, полное смиренного принятия бесполезности и бесперспективности, но упорно-медлительное и дико грустное, как эти зимние рассветы… Почему коала жрёт, сидит и спит… вдруг понимание и вопрос официанту:

– А я не знал, что тут за столиками обслуживают.

– А и не обслуживают, – встрепенулся возмущённо официант. – Какой, однако, внимательный… Я из соседнего кафе. Вон там, через дорогу. Просто у нас сегодня тихо. Я и подумал – нельзя же хватку терять… Пойду к соседям потолкаюсь.

Вспышка света – новый удар по лицу. Михалыч бил точно, мощно, но аккуратно – я так аккуратно не умел, я если наносил удар, то уделывал всё вокруг последствиями столкновения кулака с той или иной частью тела. Учился, наверно, где-то… Ещё одна вспышка – с другой стороны.

– Небось уже начал думать, что реально про медведя вопрос был, – зло усмехнулся Михалыч. – Ну, поехали прокатимся. Тут недалеко…

Тормозные колодки расточенными берёшь?

Сальники на полуосях, бывало, да… полуось выдёргиваешь…

Кто свою нишу набил, тот там и работает. Идёт на выживание.

Как Сэм мог что-то поручить такому… У него натурально в голове плоскостопие…

Чаю можно подлить сейчас. Давай, не тупи.

Тополиный пух

Школа, бро…

Всегда вспоминаю школу, когда теряю нить повествования. Ты не так? Попробуй, это работает. Ну, цепляться за что-то четкое и понятно. Школа – вот именно это для меня.

Мне стала даваться математика. А потом и давать.

– Необходимо рассчитать глубину заложения станции метро…

– Какова максимальная скорость вхождения состава в туннель?

– Сегодня мы поговорим о глубине резкости.

Она сразу обратила на меня свое внимание. Я хорошо считал. Я думаю, что исключительно навыки счёта стали ключом к раскрытию скобок при разборе практических примеров.

Мне льстила наша связь. Но несмотря на то, что я неплохо успевал на факультативе в математической подсобке, я стал терять знания основного предмета. Я отступал перед новым товаром от безымянных китайских дизайнеров, вызывавшим определенные трудности в реализации. Я сдавал позиции, а в моем бизнесе это непозволительно. Молодёжь тут же отрывала кусок рынка.

Но самое главное – в школу перевёлся новый преподаватель физкультуры. Торговый работник по основному образованию. Энтузиаст, сука. Он взялся за наши пятые классы, организовал секции, распределил обязанности, поставил везде своих мерчендайзеров и торгпредов, через директора провел своих людей в коридоры. Одним из его коридорных представителей стал Сэм.

Петя – мой супервайзер – попытался противостоять экспансии, но был переведен в специнтернат для особо одаренных детей. Больше его никто не видел… Осенью ветер уносит листья прочь, знаешь? Навсегда. Даже тяжёлые капли дождя не прибивают их к асфальту достаточно прочно…

Математика сориентировалась в изменившихся обстоятельствах. Теперь она приезжала в школу вместе с физкультурником. Микки и Мэллори Нокс средней школы. Худая, плоская, но жгуче сексуальная брюнетка на высокой дозе и её коротко стриженный сутулый рыцарь в пластиковых тапочках. Магистр ордена прозрачных гаражей. Сеньорита Красная Шапочка… Он мог покорить её отсутствием носков на ногах, но сразил её силой входа в школу. Некоторым женщинам нравится, когда входят с силой. И им не важно, вытягивал ли твои трико какой-нибудь Рик Оуэнс, или просто ты слишком много сидел в одних и тех же штанах на кортах в сырых темных подвалах в ожидании поставки… жесть должна быть настоящей, понял?

Я не смог адаптироваться в новой среде. Сломался. Местный участковый проводил лекцию по основам современного государственного устройства. Предложил организовать школьный патруль для борьбы с коридорными барыгами. И я в него вошёл. Сдался. Уступил натиску урагана сомнения в своих силах. Катрина страха снесла всё на своём пути в моём внутреннем Новом Орлеане. Спасателей не было целую вечность, а когда они появились, лишь давно заброшенный стадион внутренней безнадеги предстал их взору. Мне уже не надо было спасения. Мне надо было дать возможность спокойно разложиться на первоначальные элементы, чтобы прорасти чем-то новым следующей весной. Чем-то зелёным.

Мы составляли протоколы заседаний, собирали данные прошлых лет, описывали стратегии работы, составляли графики дежурств, отчитывались о посещаемости наших собраний, расписывали принципы патруля, вырабатывали миссию и видение, проводили семинары стратегического планирования. Делали кучу дел, лишь бы не появляться в коридорах школы с идиотскими нашивками на рукавах. Лишь бы не трогать собственно коридорных барыг. Лишь бы не идти домой сразу после школы. Прятались в спёртом воздухе закрытых помещений. Бессознательно лелеяли собственную неприкаянность, удобряя её насмешками над всеми, кто был снаружи.