Страдания юного Вертера

Отец Лотты захворал и не оставлял комнаты. Он выслал за ней экипаж, и она отправилась к нему. Снег, покрывавший всю окрестность, только что выпал. Молодая зима блистала в лучах молодого утра.

На другой день Вертер отправился также к старику, чтобы проводить Лотту домой, если Альберта задержат дела.

Ясная погода подействовала мало на его мрачное расположение духа. Впечатления, одно другого темнее, сменялись в его душе и ложились на неё тяжелым гнётом.

В разладе с собой, он предполагал неурядицу и в быту окружавших его лиц привыкал к мысли, что положение и других не лучше. С этой-то мрачной стороны представлялись ему и отношения Альберта к жене. Обвиняя себя в нарушении доброго между ними согласия, он осыпал себя укоризнами, к которым примешивалось и скрытое нерасположение к другу.

Дорогой эта мысль разыгралась в нём. «Да, да, – говорил он себе с глухим скрежетом: – вот она, эта доверчивая, нежная, продолжительная верность! Это пресыщение, равнодушие – не больше! Нет такого грошового дела, которое не занимало бы его больше, чем это сокровище, эта чудная жена! Ценит ли он своё счастье? уважает ли он её так, как она того заслуживает? Он обладает ею – прекрасно. Обладает! Знаю это, как смекаю и кое о чём другом. Я привык к этой мысли; но, чего доброго, он меня ещё с ума сведет, и самая его дружба ко мне – разве она выдержала испытание? Разве не смотрит он на мою привязанность к Лотте, как на нарушение своих прав, на моё внимание к ней, как на упрёк ему? Знаю, чувствую, что моё присутствие ему неприятно, что я становлюсь тяжел ему, что он желал бы удалить меня!»

Он то ускорял шаг, то останавливался; порывался вернуться домой. Шел однако всё далее, покуда в этих мыслях, в этой борьбе с собой, не пришел к охотничьему домику.

Когда он вошел в двери и спросил о старике, весь дом был в движении. Старший брат Лотты, любимец его, объявил ему при встрече, что в Вальгейме случились несчастье, что там нашли мёртвое тело. Сначала он принял это известие довольно равнодушно.

Когда он вошел в кабинет старика, Лотта уговаривала отца поберечь себя, не выходить из дому; он же хотел непременно сам исследовать дело и на месте, собственными глазами увериться в показаниях. Подозрения и улики были довольно сильные; но убийца оставался ещё неизвестен. Убитый найден был на пороге дома вдовы, которая незадолго перед тем отказала, по неудовольствию, служившему ей батраку.

«Возможно ли?» – вскричал Вертер, услышав это. «Сейчас же иду туда; я должен идти!» Он поспешил в Вальгейм и, сообразив дорогой все обстоятельства, не усомнился ни на минуту, что убийство было делом того человека, который не раз ему жаловался на своё несчастье и в котором он принял такое участье.

Проходя мимо знакомых ему лип, он содрогнулся. При входе в гостиницу, лежало мёртвое тело, вокруг которого толпился народ. Площадка перед церковью, место детских игр и его отдыха, была залита кровью. Любовь и верность, лучшие заветы человеческому сердцу, обращены в насилие и убийство. Обезлиственные, коренастые деревья, ещё недавно кудрявые кустарники, торчали скелетами из-за церковной ограды, и сквозь ее решетку мелькали одетые снегом могильные камни.

Не успел он подойти к толпе, как из нее раздался крик: «Убийца! убийца!» На дороге показались вооруженные всадники. Вертер взглянул и опустил голову. Да, это был тот влюблённый парень, которого тихая печаль и кроткая робость были еще так живы перед ним.

«Что ты сделал, несчастный!» – вскричал он, поспешно подойдя к арестанту. Тот спокойно на него взглянул и, помолчав немного, отвечал столь же спокойно: «Никто ей не достанется; она не достанется никому!» Арестанта ввели в гостиницу. Вертер бросился на дорогу.

Весь его организм был потрясён. Впечатление было слишком сильно; оно возмутило, привело в брожение все таившиеся в нем ощущения. Его скорбь, недовольство судьбой, равнодушие к жизни внезапно уступили восторженному желанию. Им овладело невыразимое сочувствие к несчастному, неодолимое стремление – спасти его. Бедствие собрата казалось ему столь великим, причины подходили так близко к собственному его положению, что он готов был извинить самое преступление. Он совершенно вошел в душу того, которого судьбу принял так горячо к сердцу; ему даже казалось, что и другие разделят его сочувствие. Живая речь и живое за несчастного слово роились уже на языке его, и, спеша к охотничьему дому, он вполголоса повторяет дорогой то, что через несколько минут поставит его адвокатом перед его почтенным другом.

У старика был Альберт, когда Вертер снова вошел к нему. Это несколько озадачило его; но он скоро ободрился и заговорил с жаром в пользу преступника. Старик покачал головой и, не смотря на живость, страстность и некоторые убедительные доводы защиты, не согласился с Вертером. Он не дал ему договорить, стал противоречить и даже упрекнул его в том, что он берёт сторону убийцы. Сказал, что при таком образе действий всякое уважение к закону будет поколеблено, а с тем вместе потрясена и государственная безопасность. К этому он прибавил, что навлёк бы на себя большую ответственность, если б уступил его просьбам, и заключил тем, что дело будет поведено законным порядком.

Вертер не сдавался. Он сталь убеждать, просить старика посмотреть по крайней мере сквозь пальцы, если арестанту дана будет возможность бежать. Но и на это последовал отказ. Тут вмешался в разговор и Альберт, принявший, разумеется, сторону советника. Вертер был заглушен, и после того, как старик повторил несколько раз: «Нет, его нельзя спасти!» – друг наш с горечью в сердце выбежал на улицу.

Какое впечатление произвели на него эти слова, об этом свидетельствует заметка, найденная в его бумагах и написанная вероятно в тот же день.

«Тебя нельзя спасти, несчастный! Да, нам с тобой спасенья нет!»

О словах Альберта, высказанных в присутствии советника, Вертер вспоминал с отвращением. Он видел в них даже намёк на свои отношения к Лотте, и хотя ему шептал его светлый ум, что тот и другой были в сущности правы – согласиться с ними, отказаться от своего страстного желания, казалось ему, значило бы то же, что отказаться от мысли задушевной – от самого себя.

Следующая записочка, найденная также между его бумагами, подтверждает этот взгляд на тогдашние его отношения к Альберту:

«Напрасно твержу себе по нескольку раз в день: он честен и добр! Он попирает всё моё задушевное, и я не могу быть справедлив к нему!»

К вечеру наступила оттепель. Альберт и Лотта отправились обратно пешком.

Дорогой она часто оглядывалась, посматривала в сторону, как бы искала чего-то. Ясно было, что её беспокоило отсутствие Вертера, их всегдашнего спутника. Альберт завёл о нём речь, причём отдавал ему справедливость во многом, но вообще порицал его, как бы не замечая того сам. Наконец он коснулся его несчастной страсти и высказал желание найти возможность удалить его.

«Я желал бы этого, – сказал он: – и для нашего спокойствия. Люди настороже, и я знаю, что там и тут ходят уже толки о наших отношениях к Вертеру. Прошу, подумай, как бы дать другое направление его чувствам, как бы отклонить его беспрерывные посещения».

Лотта молчала. Альберт принял ее молчание к сердцу. С той поры, по крайней мере, он уже не вспоминал ей о Вертере; а если она начинала говорить о нём, он или молчал, или заговаривал о другом.

Напрасная попытка Вертера спасти несчастного была последней вспышкою его угасавших сил, и за нею он пуще прежнего впал в унынье, стал жертвою безнадежности и бездействия. Когда же ему сказали, что он, быть может, будет призван к следствию, так как убийца начал запираться в преступлении – он совершенно вышел из себя.

Испытанные им в практической жизни неудачи, огорчения, неприятности при посольстве толпились в его памяти и ложились двойным гнётом на его страждущую душу. Он видел себя как бы обречённым на бездействие, лишенным всякой надежды, всякой способности предпринять какое-либо житейское дело. Его дни проходили в однообразном и печальном обращении с единственным существом, связывавшим его с жизнью. Сознавая, что нарушает спокойствие той, которую любит, не видя исхода, возможности согласить несогласимое, в постоянном разладе с самим собой, он подходил всё ближе и ближе к печальному концу.

О последних вспышках его страсти, о его растерянности, отвращении к жизни и беспрерывной с собою борьбе свидетельствуют следующие, оставшиеся после него письма.

12 декабря

«Я в том положении, любезный Вильгельм, в котором по народным сказаниям находились несчастные, одержимые злым духом. Иногда схватывает меня – то не страх, не порыв – мятежное, неведомое клокотанье в груди – и горе мне! Я ищу простора и часто ночью, в непогоду враждебной осени, рыщу по окрестным лесам».

«Вчера наступила вдруг оттепель. Ночью, после одиннадцати, пришли мне сказать, что ручьи вздулись, река выступила из берегов и затопила всю долину до Вальгейма. Я выбежал из дому – и меня встретило поразительное зрелище: при лунном свете ревели, клубились потоки; буря со свистом и завываньем несла их на пастбища, луга и поля, обращённые разлитием реки в одно сплошное, волнующееся озеро».

«Я шел пригорками. Вдруг черная туча заслонила луну, и всё слилось в один глухой рев бушующих вод. Ощупью шел я в помрачении чувств далее, когда прорвавшийся луч луны озарил передо мною пропасть. Мною обуял ужас и невыразимое влечение к ней. Я дышал над нею, я ею дышал. Я утопал в блаженной мысли умчаться с волнами; я уже простирал руки к ним, в надежде утопить в них мои мучения, мои страдания. И что ж – не поднялась твоя нога, несчастный? не достало в тебе духа покончить с собой? Нет, знать час мой ещё не настал. О, Вильгельм, как охотно бы отдал я всю мою человечность зато, чтоб быть в силах разметать в клочья тучи и отбросить вспять поток. Нет, никогда не будет дана узнику та небесная свобода!»

«Ива, та одинокая ива в стороне, что в знойные дни принимала нас под тень – и она по пояс в воде! И те луга вкруг охотничьего дома, и тот садик, та беседка, думал я – и там Лотта. Потоки бушуют, рвут листву твою! И вдруг солнце прошедшего озарило меня. Так порою минутный сон ублажает заключённого – стада, поля родные, почести, власть! Я стоял над бездной – я ни с места. Но решимость, мужество были со мной».

«Между тем, я снова сижу здесь как старая нищенка, что стащила с соседнего забора несколько полешек и ждёт, у чужой двери куска хлеба, чтобы хоть на день ещё согреть и продлить свою безотрадную жизнь».

14 декабря

«Что это, любезный мой? Я сам себя страшиться начинаю. Разве любовь моя к ней не чистейшая, не братская любовь? Питал я разве желания недостойные? Распинаться не буду, однако – и вот сны! О, верившие в их знамение, как верно чувствовали они! Эту ночь – едва вымолвить решаюсь – я держал её в объятиях, прижимал её к сердцу. Ея уста что-то сладко шептали мне; я покрывал их бесчисленными поцелуями и глаза мои утопали в блаженстве ее черных глаз. Боже, виновен ли я, что и теперь ещё трепещу при одной мысли о том? Лотта! Лотта! Я должен кончить! Мои мысли помрачаются. Вот уже восемь дней как я не могу прийти в себя. Глаза опять полны слёз; я нигде не найду себе места. Мне всё равно – я ничего не желаю, ничего не требую. Мне бы лучше совсем уйти».

Решимость оставить свет возрастала в его душе с каждым днём. Это намерение сказалось ему ещё немедленно после вторичного возвращения к Лотте; но тогда он дал себе слово, что исполнит его не прежде, как уверившись в его неизбежности, что этот шаг должен быть спокойным, обдуманным, а не торопливым поступком.

Его сомнения, его борьба в это время с собой видны из заметки, непомеченной числом и составлявшей вероятно начало его письма к Вильгельму.

«Ее образ, ее судьба, ее сострадание к моим мучениям выжимают ещё последние слёзы из иссякшей моей головы».

«Стоит только поднять завесу! Зачем же сомневаюсь и медлю? Не потому ли, что не знаю, что за ней? Не потому ли, что возврата нет?»

Наконец он сроднился с печальною мыслью. Решимость его была тверда и непреложна. Это доказывает следующее, его двусмысленное письмо к другу:

20 декабря.

«Я обязан твоей любви, Вильгельм, что ты меня поймал на слове. Ты прав; мне лучше совсем отсюда уйти. Предложению – прямо к вам вернуться – я не очень сочувствую и желал бы сделать по крайней мере небольшой объезд. Морозы стоят постоянные и дороги установились. Благодарю за намерение приехать за мной. Повремени недели две и жди ещё письма от меня. Что не дозрело, того пожинать не следует; а в четырнадцать дней может много утечь воды. Матушке скажи, чтоб она молилась за сына, что прошу у ней прощение за всё, чем когда-либо огорчил её. Такова судьба моя – огорчать ту, которую должен был бы радовать. Прости, кой несравненный. Да будет благословение Бога над тобой! Прости!»

Что между тем происходило в душе Лотты, каковы были ее отношение к мужу и к нашему несчастному другу – это едва ли выразимо словами, хотя, зная ее характер, и можно составить себе приблизительно верное понятие о ее чувствах, о движениях ее прекрасного сердца.

Верно то, что она твёрдо решилась сделать всё возможное, чтоб удалить Вертера, и если медлила, то медлила потому, что вполне сознавала, во что это может обойтись ему. Сознавая всю опасность, которой подвергала его, она изыскивала средства к его спасению и не могла не внимать голосу говорившего за него сердца. С другой стороны, обстоятельства теснили, не допускали отсрочки. Муж хранил о Вертере совершенное молчание; она была вынуждена делать то же, и теперь ей следовало более нежели когда-либо доказать на деле уровень, тождество их нравственных наклонностей и пониманий.

В тот самый день, когда Вертер написал вышеприведённое письмо к другу – это было в воскресенье вечером, перед рождественскими праздниками – он застал Лотту за детскими игрушками и подарками к ёлке. Она была одна. Он заговорил об ожидавшем детей удовольствии; вспоминал о восторгах, когда, бывало, внезапно раскроются двери и ослепительная огнями ёлка явится с золотыми плодами и конфетками на блистающей подарками скатерти…

«И вас, – сказала Лотта, скрывая улыбкой смущение, – и вас ожидает нечто, если вы… сумете повести себя». – «Что вы разумеете, – спросил он, – под этим словом? Как могу я, как должен я повести себя, милая Лотта!» – «В четверг, – сказала она, – будет сочельник. Придут дети, придёт батюшка; каждый получит своё. Придёте, получите и вы… но не прежде». Вертер был озадачен. «Прошу вас, – продолжала она, запинаясь, – прошу ради спокойствия моего; это не должно, не может оставаться так!» Он отвернулся, начал ходить по комнате и, скрипя зубами, тихо повторял: «Это не должно, не может оставаться так!»

Лотта, сознав его положение, поспешила развлечь его мысли и сделала ему несколько вопросов. Напрасно. «Нет, Лотта, – воскликнул он, – нет, я более не увижу вас!» – «Почему же нет, Вертер? Вы можете, вы должны видеться с нами. Только прошу, о, прошу вас, умерьте, победите себя! О, зачем вы так созданы? Зачем эта пылкость, эта страсть, эта неукротимая падкость на всё, чему сочувствуете? Прошу же, – продолжала она, взяв его за руку, – укротите, умерьте себя! Ваш ум, ваши познания, ваши таланты – какие богатые средства для вас! Будьте мужем! Укротите эту печальную наклонность к существу, которое ведь только и может что сострадать о вас.»

Он заскрипел зубами и мрачно на неё взглянул. Она всё ещё держала его руку. «Одну минуту спокойствия, Вертер! – сказала она, – и вы поймёте, вы сознаете, что обманываете себя, что готовите свою гибель! И зачем же меня, Вертер, зачем именно меня, принадлежность другого? Поверьте – боюсь, боюсь вымолвить, а право кажется так – ваши чувства и желания не потому ли так настойчивы, что невозможны?» Он остановил на ней тяжелый, неподвижный взгляд. «Умно! премудро!» – сказал он, высвободив свою руку. «Это замечание – не Альберт ли вам внушил его? Политично! Очень политично!» – «Эти сказал бы всякий», – возразила она кротко. «Неужели же в целом свете нет девушки для исполнения желаний вашего сердца? Победите себя, попытайтесь, поищите – и, клянусь, вы найдёте её. Ограниченный круг, в который вы заключили себя – эта мысль давно пугает нас – не главная ли причина вашей беды? Решайтесь же, Вертер, победить себя. Предпримите путешествие, сделайте поиски, найдите предмет достойный вашей любви и возвратитесь к нам, да, к нам, чтобы в тесном кружке любви и дружбы насладиться земным счастьем».

«В печать бы, в печать! – отвечал он с холодным смехом, – и всем бы гофмейстерам разослать! Любезная Лотта, – прибавил он, – ещё немножко терпения, ещё несколько спокойствия мне – и всё будет хорошо». – «С условием, Вертер, что вы не придёте ранее сочельника…»

Он не успел ответить, как вошел Альберт. Они холодно поздоровались и начали ходить по комнате. Вертер сказал что-то, и разговор скоро окончился. Альберт начал о чём-то, и снова оба замолчали. Он спросил жену о кое-каких распоряжениях и когда услышал, что они не исполнены, сказал ей несколько слов, которые показались Вертеру холодными, даже крутыми. Он хотел уйти, но медлил; становился всё сумрачнее, всё беспокойнее. Так прошло время до восьми, и когда начали накрывать на стол, он взялся за шляпу. Альберт предложил ему остаться. Но видя в его словах только обычную учтивость, Вертер холодно поблагодарил и вышел.

Возвратясь домой, торопливо взял он свечу из рук слуги и один вошел в свою комнату. Долго ходил взад и вперёд, разговаривал вполголоса с собой и плакал. Потом не раздеваясь лёг на постель, на которой нашел его слуга, решившийся после одиннадцати войти к нему и спросить: не снять ли ему сапоги? Он согласился; но в то же время приказал не входить к нему прежде чем позовёт.

В понедельник утром, двадцать первого декабря, он написал к Лотте начало следующего письма, найденного запечатанным на его столе. Оно было написано, судя по почерку, в несколько приёмов и по его кончине вручено ей:

«Решено, Лотта: я должен умереть, и пишу тебе это спокойно, без романического напряжения, в утро того дня, в который увижу тебя в последний раз. Когда развернёшь это письмо, моя добрая – холодная земля будет уже покрывать останки беспокойного, несчастного, не знающего лучшего утешения в свои последние минуты, как беседовать с тобой».

«Я пережил страшную и вместе благодатную ночь. Она-то укрепила меня в решимости – умереть. Вчера, когда я отторгнулся от тебя и, возвратясь домой, сознал всю безнадежность, всю безотрадность моего бытия, я упал в страшном волнении чувств на колени и – Боже, Ты послал мне отраду горьких слёз! Тысячи мыслей, предположений обуревали меня, и, наконец, одна всецелая, непреложная мысль сказалась мне: ты должен умереть! Я лёг в постель, уснул, и когда раскрыл поутру глаза, та же мысль во всей своей полноте покоилась на сердце: ты должен умереть! Это не отчаяние, это уверенность, что я выстрадал свою долю, что жертвую собой за тебя. Да, Лотта, зачем умолчу, и мне ли не сказать правды в этот час? Один из нас трех должен исчезнуть с лица земли. Пусть же это буду я! О, моя добрая, каких ощущений, каких мыслей не перебродило в этом растерзанном сердце? Убить мужа твоего! тебя! себя! Да будет же!»

«Когда наступит лето, избери посветлей день и взойди на холм, с которого видна вся долина. По ней вьется тропинка. Вспомни обо мне и оглянись. На погосте, в зареве заходящего солнца, увидишь: высокая колышется трава… Я был спокоен, когда начал это письмо. И вот, когда будущее живей прошедшего передо мной, я плачу как ребёнок».

Часов около десяти Вертер позвал слугу и, одеваясь, сказал ему, что он через несколько дней уезжает, что все вещи должны быть в порядке. Он поручил ему потребовать неуплаченные счёты, собрать розданные книги и выдать за два месяца вперёд его еженедельные пособие бедным.

Он отобедал у себя и отправился верхом к советнику. Не застав его дома, он задумчиво ходил взад и вперёд по двору. Прошедшее и будущее ложились камнем на его душу. Прибежавшие дети также не давали ему покоя: преследовали его, карабкались на него и рассказывали, что если пройдёт завтра и ещё одно завтра, да ещё один день, они получат такие подарки от Лотты, каких ему и во сне не снилось. «Завтра, – воскликнул он: – и ещё одно завтра, и ещё один день!» – и он горячо поцеловал каждого, и думал уже оставить их, как одна из малюток попросила его сказать ему кое-что на ухо. Он нагнулся. Секрет состоял в том, что старшие братья приготовили к новому году поздравительные листы – такие большие листы! – один для отца, другой для Лотты и Альберта вместе, и один особый для господина Вертера – пусть только подождёт до нового года! Это известие заставило его поторопиться. Он подарил каждому по монете, сел на коня, поручил передать поклон отцу и со слезами на глазах уехал.

Около пяти он возвратился домой; приказал служанке затопить печь и поддерживать огонь до ночи. Слуге было поручено уложить бельё и платье. Затем сделал он, вероятно в тот же вечер, следующую приписку в письме к Лотте:

«Ты не ожидаешь меня: ты думаешь, что послушаюсь тебя и не приду ранее сочельника. О, Лотта, сегодня или никогда! В сочельник, после ёлки, это письмо задрожит в твоей руке, и ты омочишь его твоими добрыми слезами. Я хочу; я должен. О, как я рад, что я решился!»

Между тем Лотта была поставлена в крайне трудное положение. Только после последнего объяснения с Вертером почувствовала она, как тяжело ей будет расстаться с ним и во что ему обойдётся разлука с ней. Она как бы мимоходом сказала вчера, что Вертер не придет ранее сочельника. Она это сказала в присутствии Альберта, который в тот же вечер уехал в соседнее местечко по делам, чтоб остаться там на ночь.

При ней не случилось ни одной из сестёр; она оставалась совершенно одна и предалась мыслям, незаметно осадившим её со всех сторон. Она сознавала, что навсегда соединена с мужем, который доказал ей свою любовь и верность, которому она предана всем сердцем и которого спокойный и доверчивый характер, казалось, был предназначен самим небом для ее супружеского счастья; словом, она сознавала всё, чем он может быть для неё и для детей. С другой стороны, ей представилась картина всего происшедшего между ней и Вертером с первой минуты знакомства с ним. Их наклонности, их симпатии, их постоянные и продолжительные беседы, вместе перечувствованные движения души, обмен мыслей – все это положило неизгладимую печать на ее нежную, восприимчивую душу. Она привыкла делиться с ним; он привык делиться с нею всем, что им встречалось интересного в жизни, и его отсутствие должно было оставить пустоту, ничем незаменимый пробел в ее быту. О, если б она могла обратить его в брата – как счастлива была бы она! Если б могла женить его на одной из подруг! Если б могла восстановить его прежние отношение к мужу!

Она перебрала в мыслях всех своих подруг. Не нашлось ни одной, которая была бы достойна его.

Не давая себе ясного отчёта в этих мыслях, она не могла однако не сознать в глубине души, что ее сокровенным желанием было – сохранить себе Вертера. Смущённо сознаваясь в этом, она в то же время внушала, твердила себе, что не может и не должна питать такого желания. Ея досужая, чистая, легко помогавшая себе натура впервые испытала гнёт безысходной тоски и непреодолимых преград согласить несогласимое. Дверь к счастью закрылась перед ней; грудь стеснилась, и тёмное облако скорби заволокло ее светлые очи.

Послышались шаги на лестнице – это было в половине седьмого – она узнаёт походку Вертера. Он осведомляется о ней. Она узнаёт его голос: ее сердце забилось, и – едва решаемся вымолвить – забилось в первый раз при встрече с ним. Она отозвалась бы охотно, что её дома нет; но Вертер входит. С судорожною торопливостью встречает она его словами: «Вы не сдержали слава!» – «Я ничего не обещал», – отвечает он спокойно. «Так вам бы исполнить, по крайней мере, мою просьбу, – возразила она: – я просила вас ради нашего общего спокойствия».

Она хорошенько сама не знала, что говорит и что делает, когда поручила горничной, чтобы не оставаться наедине с Вертером, сходить к двум подругам по соседству, с просьбой её навестить.

Вертер положил на стол несколько книг и спросил о других, ему не возвращенных. Лоттой овладело странное беспокойство: она то желала, то не желала прихода посетительниц. Горничная возвратилась с ответом, что обе извиняются.

Она думала посадить в соседней комнате швею с работой, но нашла и это неудобным. Вертер ходил взад и вперёд. Она села за фортепиано и начала менуэт – пальцы не слушались. Она собралась с духом и села на диван. Вертер занял почти в то же время свое обычное место с боку, на том же диване.

«Принесли прочесть что-нибудь?» – спросила она. Он ответил отрицательно. «Там, в моей конторке, – сказала она, – найдёте тетрадь с вашими переводами из Оссиана; я их не прочла ещё; всё надеялась, что прочтёте сами; но как-то не приходилось». По лицу Вертера пробежала улыбка. Он достал тетрадь; но когда развернул её – содрогнулся. Он сел и начал читать.