Ювенилия Дюбуа

– Ага, вот и попался! – по неопытности Олег не смог удержать свой ещё юный нрав.

Старший товарищ не стал укорять коллегу за поведение, только радостно кивнул, разрезая взглядом Григория Степановича.

– Точно, Олежа. Вот наш гость и попался.

– Ловко вы его, Василий Николаевич! Всё назвал из любимого.

– Простите? – не понял заключенный.

– Да вы, – начал объяснять младший дезинсектор, – тараканы, вы ведь просто обожаете хлеб, сладкое, мясо и фрукты! Вас, господин таракан, Василий Николаевич так изящно провёл.

Григорий Степанович только и смог, что потупиться взглядом, после выдав:

– Так а какой человек не любит вкусно покушать? Да и раз такое дело, то, похоже, и тараканы не дураки заморить червячка…

– Ждите, гость наш дорогой. Уж простите, что клетка маловата, выбирали самую внушительную, но вы будто самого человека проглотили!

На этой остроумной, как показалось Василию, ноте дезинсекторы покинули комнату, оставив недоуменного Григория наедине с его тоскливыми мечтами о свободе.

Для нашего многострадального (не побоимся этого слова) героя наступили безрадостные дни, где события цеплялись друг за дружку. Как по накатанной, Григорий невольно начал принимать правила игры, не имея альтернативы себе в угоду.

К дрессировке дезинсекторы приступили незамедлительно в тот же день, как пришло время кормить заключённого. Олег принёс королю тараканов целых два больших яблока, взамен попросив сказать ему правду. Точнее будет отметить, что дезинсектора интересовала правда собственная, где Григорий представлялся вышеупомянутым тараканьим королём.

Сначала бедолага сопротивлялся, не имея склонности врать даже в угоду себе, но смертельный голод заставил-таки согрешить. После диетического перекуса Григорий собирался восстановить справедливость, только Олег уже ничего не хотел слушать. Его самодовольная ухмылочка говорила за хозяина куда красноречивее слов.

Посовещавшись с Василием Николаевичем, мужчины решили и далее придерживаться вымогательской тактики, посчитав, что тараканы, будучи ну очень уж «скользкими» насекомыми, по-другому и не заговорят. Необходимо было получить от паразита, укравшего имя владельца квартиры, полное признание, а уже после можно было подумать, что делать дальше.

Григорий Степанович начал жить от завтрака к обеду, а от обеда к ужину, изредка прерываясь на припадочные сны, наполненные кошмарами. Мужчине всё чаще снилось, как он, будучи тараканом, выползал из сливного отверстия, пытаясь добраться до забытой им же колбасы, но в последний момент что-то несоизмеримо большое прихлопывало его, заставляя просыпаться в ледяном поту.

Основные сложности жития в клетке возникли на почве телесных неудобств, куда входила также естественная потребность в испражнении. Дезинсекторам пришлось серьёзно поломать голову, прежде чем Василий Николаевич смог придумать хитрую систему отвода фекалий без негативных декоративных последствий.

С каждым приёмом пищи Григорию было всё проще и проще поддакивать своим надзирателям, соглашаясь с любым бредом, который те додумывались лоббировать. К примеру, так, в один из дней Олежа с нескрываемым ехидством попытался дознаться у его святейшества таракана, действительно ли тот проглотил несчастного Григория Степановича, хозяина квартиры с четвёртого этажа, где давеча любезнейший был и пойман с поличным. В этот самый момент в руках дезинсектора наблюдался роскошный обед для гостя, состоящий из румяной картошечки с игривой петрушкой и внушительным ломтем куриной грудки. Слюни Григория Степановича совсем уж перевесили через край, что мужчина очень даже с лёгкой душой сознался в поедании какого-то там мужичка:

– Ну а что? Сами понимаете: голод не тётка, пирожка не поднесёт.

– Какие нынче лживые насекомые у нас пошли, а ещё королём себя кличете! Это ведь откровенная утка! – с искренним негодованием бросил Олежа, громко так вытоптав из комнаты, после чего не навещал Григория ещё пару дней.

Наутро же третьего дня Олег бесцеремонно ворвался в темницу (хотя тут было окно, и даже куда более чистое, нежели чем в квартире Григория Степановича) к заключённому в сопровождении более сдержанного Василия Николаевича, за которым увязалась заплаканная секретарша Василиса.

Олег бесстрашно прошествовал вплотную к самой клетке, распластав бумажку на решетчатых прутьях.

– Смотрите! А ну-ка, живо смотреть!

Ещё сонный Григорий Степанович, протерев свои загноившиеся глаза, загадочно уставился на собственный портрет.

– Что? Что происходит? Зачем вы распечатали мою фотографию? Меня ищут?

Олег издевательски выдавил смешок, облизнув нервно губы:

– Он ещё и спрашивает! Не вас, пожиратель душ, а несчастного, которого вы действительно смели проглотить. Забыли уже?

– Я съел самого себя?

– Олег, оставь его. Тараканы живут инстинктами, сам ведь знаешь, – встрял Василий Николаевич.

– Его нужно сдать правосудию! – взвизгнула Василиса.

– И много вы ещё душ загубили? – прошипел Олег.

– Всего лишь одну, молодой человек… – с грустью отозвался Григорий.

– Синицина Григория?

– Именно…

– Да не врите, тараканий начальник! С таким-то пузом, ай!..

– Такова печальная правда жизни, молодой человек, – расстроенно произнёс Григорий. – Сначала, в самые нежные годы, вам кажется, что вся жизнь впереди; что любые двери открыты перед вами… А потом вы не становитесь народным кумиром, вас бросает любимая женщина, и вот вам уже бог знает сколько лет, вы стоите в очереди за колбасой в затхлом магазинчике, а потом вас и вовсе принимают за таракана, сажая в клетку…

Василий Николаевич растерянно спросил:

– Народным кумиром? Вы что же, стихи писали?

– Да не так чтобы.

– Песни о мирском завывали?

– Это пожалуйста, но лишь для себя.

– А в чём тогда ваша трагедия?

Григорий Степанович глубоко вздохнул:

– Да в том, товарищ, что у меня и в мыслях не было заняться подобным, если так можно выразиться, искусством. Вот и душа болит, когда понимаешь упущенные возможности.

– Вот эдак запел, а?! – Олег прервал культурную беседу. – Вы, Василий Николаевич, не сочувствуйте. Ведь врёт, подлец. Разжалобить нас пытается, а ведь мы всё про тебя знаем, душегуб! – молодой человек смял бумажку и с чувством швырнул в таракана.

– Олежа, не горячись. Тем более у нас нет доказательств. Пока что это лишь наш гость, который представляет ценность для научного сообщества.

– Он опасен! – возмутилась Василиса.

– А вы, дорогуша, шли бы по делам. Сделайте вот братцу и мне кофейку.

– Быстрорастворимого?

– А у нас другого, милочка, и нет.

На том Василиса покинула комнату, оставив двоих мужчин наедине с чудовищем.

– Я смотрю, вы на нашей диете начали худеть? – поинтересовался вроде даже дружелюбно старший дезинсектор.

– Есть такое, товарищ. Даже как-то дышаться стало легче. Если бы не клетка, то я и вовсе посчитал, что нахожусь в санатории, – попытался пошутить Григорий.

– Санаторий ему! То ли тебе ещё будет! – огрызнулся Олежа, после плюнув и уйдя вслед за сестрой. Уж очень ему было невмоготу находиться рядом с этим безжалостным насекомым.

– Вы на парня не злитесь. Пылает в нём ещё эта страсть к справедливости, – подметил Василий Николаевич.

– Да, понимаю… Вот знаете, сижу в этой клетке, как последний… таракан, а как-то мне даже покойно стало. Вот знаете, словно действительно что-то справедливое, хоть и не совсем, со мной произошло.

– Это как?

– Да вы меня вот кличете усатым существом, от которых я всю жизнь робел, и вроде это несправедливо. А когда мысленно смотрю на себя, то понимаю, что… Вдруг моя неприязнь к насекомым была связана с бессознательным ощущением родства? Вдруг я другого и не заслуживал с самого появления? И вот эта мысль уже полностью деморализует. Понимаете?

Дезинсектор растерянно почесал репу, не зная, что и ответить, пришлось даже закурить.

– Я не понимал, пока вы не озвучили такую мысль вслух.

– …

– …

– Отпустите меня, товарищ. Вы ведь и сами не верите, что я таракан.

Василий Николаевич не растерялся:

– Как вы считаете, если бы в руки людей попало разумное существо другого толка, оно бы сделало и сказало всё что угодно, чтобы выбраться на свободу?

– Думаю, да.

– Поймите меня правильно, эм, уважаемый. Мы ведь вас не собираемся здесь держать вечно. Только проясним ситуацию.

– …

– Ну-ну, не расстраивайтесь. Это случится уже очень скоро. Завтра с утра к нам заскочит репортёр, а через часик-другой и представитель следственных органов, который с вами пообщается. И поверьте, если вам удастся убедить товарища в том, что вы никакой не таракан, а самый обычный человек, и что в этой клетке вы оказались случайно, то готов заверить вас: вы сразу же получите желаемую свободу и наши искренние извинения.

– А компенсацию?

– Да, разумеется, сделаем скидку вам на следующий заказ.

– Замечательно.

– Но посудите, вы ведь сами только что сказали, что ваше место здесь. Верно?

– С точки зрения кармы, наверное.

– И что вы сами ощущаете родство с этими… – Василий соорудил из своих рук усы насекомых.

– Мне думается, что родство с тараканами есть у всех людей без исключения.

– Так вот вы не перебивайте, а послушайте. Вам не кажется, что есть вероятность того, что вы действительно можете оказаться уникальным экземпляром какого-нибудь мадагаскарского таракана, а? Или ещё лучше, что ваши прямые предки относятся к Alienopterix santonicus?

– Не думаю, но звучит куда более впечатляюще, чем вся моя жизнь.

– Так вот, завтра, уважаемый «король», будьте предельно честны с людьми…

– … которым вы решили продать меня.

– Только одному, в газету. Что касается следователя, то тут вопрос национальной безопасности.

– Как скажете.

– А теперь отдыхайте. Завтра вас ждёт насыщенный день.

Толковый совет насчёт отдыха был проигнорирован. Григорий Степанович, наоборот, особенно даже возбудился, отчаянно выжидая момента, когда наступит поздний вечер и в офисе не останется ни души. Его внутреннее чутьё вдруг завопило, затряслось и буквально взбесилось. Что оно делало до этого момента – сказать было сложно. Более важный вопрос сейчас состоял в том, а что же предпримет отчаявшийся для своего спасения?

Вот Григорий кротко ужинает, не забывая сознаться ещё в нескольких злодеяниях. Олежа заходит в кабинет по рабочему вопросу, тучно поглядывая на насекомое в собачьей клетке, пока Василий Николаевич ему подробно отвечает. А спустя час и сам старший дезинсектор торопливо мечется по кабинету, собираясь ретироваться домой к жене. Наступает самая настоящая ночь, где только лунный отблеск вырывает контур затаившейся мебели.

Сначала Григорий вцепляется в клетку, начиная её неистово трясти, но металл местного производителя отказывается поддаваться, ведь «делаем-то на века». Следующий рывок отчаяния проявляется в попытке перевернуть клетку (но зачем?), и снова узника постигает разочарование. Пока он боролся с путами, маленькая мысль, мягко так полетав по комнате, стукнулась о его висок, затем залетев через ушное отверстие гениальным решением.

Григорий Степанович вдруг бросил своё неистовство, начав громко смеяться. Его гогот в эту лунную ночь казался особенно безумным. Отсмеявшись же, мужчина элегантнейшим движением одной руки отстегнул с четырёх сторон по две рычажные защёлки с пружинным зажимом и был таков.

Скинув железные оковы, Григорий попытался распрямиться во весь свой могучий рост, только вот торс, привыкший к скрюченному состоянию, всё клонился вперёд, заставляя некогда двуногого опуститься на четвереньки. Времени на привыкание к вертикальному состоянию не было. Нужно было срочно делать лапы из логова живодёров.

Метнувшись к выходу, Григорий Степанович с досадой обнаружил кабинетную дверь закрытой на ключ, чего уж говорить о входной со стороны главной улицы. Путь к отступлению обнаружился только один. Оконная створка с лёгкостью поддалась, обдав несчастного ледяным воздухом.

Хоть лететь со второго этажа было не так уж и высоко, но для почти пожилых коленей это оказался удар точно в поясницу. Приземлившись в сугроб, мужчина умудрился потянуть и ушибить чуть ли не каждый сантиметр своего закостенелого тела. Теперь точно не могло быть и речи о Homo erectus.

Подобно ненавистным тараканам, Григорий замельтешил всеми лапами по обледенелым дорожкам, стараясь избегать загулявшихся зевак. Но, как бы ни были пусты улицы в столь поздний час, редких встреч было не избежать.

На первом же перекрёстке из сугроба вынырнул градусного типа гражданин, который сначала принял Григория за своего, но потом, околдованный игрой теней и света, всё же опомнился:

– Святая Анна, что за чёрт? Ну вылитый таракан!

Ровно через версту таракану Григорию попалась шальная молодая парочка, весело кружившаяся посредине дороги. Первой увидела существо девушка, которая тут же начала голосить букву «А» на манер истерии, а после, уже подогретый чужим ужасом, подключился юноша, не отставая по высоте звучания от своей благоверной.

От таких истошных завываний ужаса Григорий ещё пуще заметался, пытаясь быстрее скрыться от случайных глаз. Но чем ближе он был к своей цели (а мужчина спешил в своё пристанище), тем больше он встречал бодрствующих сограждан, которые не видели в нём человека.

В парадной случилось и вовсе невозможное, когда навстречу продрогшему Григорию выскочила хорошо знакомая Зинаида Петровна, державшая в руках не менее знакомую швабру.

Взгляды двух теней соприкоснулись. В глазах Григория читалась надежда, в Зинаидиных же сначала промелькнул страх, который затем сменился на праведный гнев.

– Ах ты, сволочь такая! Ах ты, падаль! – Старушка начала колотить тараканьего короля что есть мочи.

– Это я, Зинаида, голубушка! Григорий! Григорий Степанович!

– Знаю я вас, тараканов. А ну-ка проваливай, пока не удавила!

Как бы мужчина ни пытался прорваться в свою квартиру, старушка оказалась характером и настойчивостью куда крепче его самого. Бой продолжался достаточно долгое время, шумиха поднялась знатная. Григорий Степанович услышал топот подкрепления, торопливо спускающийся по лестнице.

Ничего больше не оставалось несчастному, как выскочить на ужасный мороз побеждённым и залезть в ближайший коллектор, дабы не умереть от холода. Ведь они, что люди, что тараканы, такие нежные существа. Нечего и говорить.

Письмо родственницы из деревни Пасовка

Приветича тебе, Гоня!

Столько месяцков не видывала сваего масюту, стало вот те и плача окрепла, что уж писулю калякаю. Даче и чернильную палочку в срок утянула у земляка чрез дрожку. Тот у нас магистр картофеля. Веся ж хуторок жуёт по обеду, да успевай только воздушку подавать от ожогов чтобы.

Приосанилась в стрижной у баб Сюси вот те по дню, разъязыковались, значит, да похлюпал дождик из очей. Тебя че и воскресила, вот и писулю калякаю! А волос-то какой у меня чё, ты бы, Гоня, полебезил бабке эдакой, ай! Безложьева баба, знает своим культьям проку.

От одного дня тому выслужился, значит, не эдак дождь, а искренний поливной. Уж скот под обедню порасфасовала, да курочку Софу шмыть того, и на усупчик. Наваристо эдак вышло. А поливной-то так и усмирился, чес человеческое, вот те. Как усе мы забормотали небушку, тут-то и каюк привидениям всяким уж. А коль не Софа, то надувшийся и не впрок бы фигачил, а так уж какой разок буду черпать.

У тваего дедка эдакого ужось как с охапку деньков водилищная брыкнулась. Вот он же и само скопытился до пешей. Хоть ма иссушился от годков, а на службу чапает. Чего уж там из виду не спускает, я уж не знамо, Гоня.

Природная эта в целом у нас тут смурная, всё кап да кап. Лучки мы лишь краем видаем. Умысливается вот мне, что виною промышленный сарайчик с бетонными преградами до небу.

Из нашенских местюгов никто не шавкается там, только привозимые на бусе двустворчатом моложавняк сякий. Бывало, что проскальзывали тельца особо умудрённые, хотели, дескать, скорлупок прикупить, да беленькой. Якобы у головы их рождение седое какое, а они вон позабывали. Теперь, дескать, «поможайте, хуманы». А нам есь смишечно, решили забавою придаться. Взяли метилки, да давай по дворам гонять певчих, а как усмирились, тут и мешочек с помощью. Пущай уж радуются, когда эт нам было обидно услужить? О чём это коляка? Дак яж да, дымищу валя из трубищ – мама не горюй, вот те и угрюмо-таки.

Ужось съязвилось желаньице в убольшую опочивальню смотаться как-нить, помасить и тя, Гоня, и родительницу твою, да вось де забот не в щи. Шмыгаюсь по краям земелюшки, да лишь поспевай зелененькие, дак красненькие закидывать за ворот. Пужаюсь сё бросить, куда уж моей седой душонке, заросла мхом, схватилася с матроной-земелюшкой корнями. Тут-то и оно. И рада б чаго посвистеть ляпого, да ужо как-т пусто усё. Сам де понимаешь какой нрав у Пасовки. Сам де тут топал по лепестушкам, грезил о широкой душеньке городской. Наверняка попустил уж памятку по грибы, да створку на крючок, шоб думалось чище. Ты де, Гоня, на бабку не ворчуй. Эт я так, без обиняков, дескать, не приезжаешь. Скучаю я по головушке твоей ржаной.

А упомнишь ищо, как в пяток годиков лазал по кукухе дома дядь Савы? Ты ж емщо разок летал в сенцо. И как-то потом дядь Сава вилами тебя кружил, лишь б дух тебе вытрясти, а ты токм поспевал ржать пуще лошадок, да мыкал хлеще кобылок. Вот де в ту пору я и уразумела, что до горизонта ты, Гоня, де не пойдёшь, а попланируешь на орлиных перьюшков. То-то!

Кого б не пересекла на дрожках, тобою усё ухвастываюсь до потери воздушку. Мол, де глядите, ну бохатырь, молодец каков разросся. Не человек маленький, а дубище могучий. Дослужился, допотел до высокого чина. Не какой-т там ваш кассир, а ДЕ-Я-ТЕ-ЛЬ видите ль, искусств! Вот де чё я балакаю, ну и калякаю тож.

Ты своего братку-то ещё того? Вот де и ему калякала записочку. Шо как дела поначалу, а после опять на лик твой, Гоня, переключилась. Не в силах я перестать слезиться счастьем от того, что хоть один из нашенских Гордеевых таки смог вышкребаться и стать уважаемым хуманом, ейже Боже.

А упомнишь Вюську, шо де крючок носовой всё задирала, да знаться не желала с тобою? С той пасхи вот те и выскочила за Емельяна. Дубина эдакий, до вотжних же времён так ни черта не услуживает. Токм валандается, да упивается беленькой. Сам уж гонит в сарае с малых деньков, а теперь уж вымахал, а всё мамке шею ломает, иждивенец рогатый. Пошептываются, что Вюську поколачивает частенько, якобы та уж больно красива, да без хребта уродилась. Мож чё и жалеет, что женишка такого, как ты, Гоня, упустила, вот и уруки-то повесила. Ладн хоть сама не того, извиняй, Господи…

Без порожняков калякну, что тя сам всевышний отец уженаш уберёг от псин всех этих районных. Ты де хуман видный у нас, красной весь из себя и головастый. Мамка токм твоя всё льётся мне, мол, Гоне скокм годков, а всё соколом лётает без птички певчей у бочка. Гоня, я молюсь за тя каждый сумерчок, шоб ты не оказался из дырявых этих сатанистов. Не услуживай бабке болью. Ни мамка твоя, ни я не сможем ужиться в мирке коль узнаем, что ты заднеприводный, или как тамо у вас кличут эдаких сатанистов? Пущай тя Господь милует, да дарует неписанную лакомку, да деток птом, таких крох здоровеньких, де краснощёких. Ай баба обрадуется! Буду самой осчастливленной тёткой на сером свете эдаком!

Ладно уж, чёт я заклювалась рукой, надобно и чести унюхать, ежеднюшку покопать, да деду чё покромсать челюстями сделать, де самой уж чего мягкого побросать в топку, челюстя-то уж не те вовсе. А ты у нас ХОРДОСТЬ нашенская, дай Боже те сего светлого, да пущай путь твой буде наполнен натуральным счастием.

Обещание

Утро 1 апреля 1837 года, как и полагается хорошей шутке, выдалось на удивление тёплым, несмотря на мрачные тучи и само событие, которое должно было состояться с часу на час в районе Тукуланы. Для человека, не интересующегося путешествиями и всячески лишённого энтузиазма заниматься географическими изысканиями, стоит отметить, что данная территория принадлежит ныне Якутии с ближайшим населённым пунктом Саамыс-Кумага (село Булгунняхтах). Сам же район, как и следует из названия (с якутского Тукуланы означает «место, занесённое песком»), уже давно напоминает верблюжий горб, где постоянные ветра и мерзлота сдвигают песчаные параболы в сторону тайги, лишая реку Лена некогда высокого загромождения. Ещё место славится пирамидальными камнями-ветрогранниками или дрейкантерами, а также фульгуритами – это такой спёкшийся песок, формирующийся ударом молнии.

На границе с лесом, где расположились тонкие берёзы, топорные сосны и дикие кустарники, можно встретить различных птиц, запасливых белок, неспешных зайцев и медведей, порою выбредающих на песчаное поле неизвестно зачем. Но сегодня в обычно дикой и заброшенной Тукулане собралось уж слишком большое количество не только приезжих служащих на пару с военными, но и местных жителей, которых мёдом не корми, а покажи очередное представление, где несгибаемое правосудие вновь восторжествует под натиском флотской удавки, также именуемой эшафотским узлом.

Среди простолюдинов в традиционной одежде (такой как оноолоох, бууктаах и кытыылаах сон) достаточно явно выделялись доломаны, поверх которых были надеты серые ментики, обложенные мехом, с пуговицами в несколько рядов, со шнурками и петлями, благодаря чему можно было сразу определить хоть и казённый, но всё же праздничный мундир. Без сучка и задоринки, сливаясь со своими костюмами, проглядывались сосредоточенные лица военных, справляющихся о состоянии установленного эшафота на предмет неполадок. Муравьиная стая выполняла свои обязанности молча, образуя обобщённое пятно на фоне своего командира и его первого помощника в это воскресное утро.

Старший палач Игорь Матвеевич Правонравов, ввиду отсутствия нужды следить за выполнением отданных приказов, с нескрываемой печалью наблюдал за зыбью воды, стараясь как можно реже отвечать взволнованному помощнику.

– Игорь Матвеевич, ну ведь это полнейшее безумие! – причитал молодой Пётр, как можно заметнее жестикулируя перед лицом старшего чина, нервно озираясь на собравшуюся толпу людей. – Ведь и дураку понятно, голубчика мы больше не увидим, если только где-нибудь на другом конце земного шара, ей-богу!

Палач, казалось, только пуще погружался в свой внутренний монолог, делая вид, словно никто с ним не говорит. Помощник же и не думал отступать, чувствуя личную ответственность за возможный срыв мероприятия и сурового выговора со стороны судейского аппарата. Можно даже предположить, что молодой человек боялся, как бы самому не оказаться в списке виновных, которым суждено будет забраться по деревянным ступеням без возможности после спуститься на своих двоих.

– Лучше бы вы давеча оповестили о своих планах, тогда бы я хоть дома удавился, в кругу близких. Так нет, вам же хочется, чтобы головы наши слетели в глуши под хмурым небом, ей-богу! Это ведь ещё матушке и жене придется тратиться на билет, дабы лицезреть постыдную расправу над эдаким дураком, как я. А ведь какие надежды были когда-нибудь стать вами, человеком высших нравов, которого детям ставили в пример!

– А уже не ставят?

– Еще ставят, но, поверьте, как только по вашей выходке приговорённый не приедет даже не то чтобы ко времени, а просто исчезнет, нас тут же снимут с должностей, отправив на плаху.

Главный помощник многозначительно замер, надеясь хотя бы сейчас вразумить своего начальника, но тот только весело ухмыльнулся, вернувшись к своим прежним делам, если их так вообще можно было назвать.

Параллельно описанной сцене, обильно загребая песок штиблетами, в сторону командира бежало двое пронырливых людей, взявшихся буквально из ниоткуда, а может, и вынырнувших из-за спин плетущихся вдали зевак.

На одном из спотыкающихся гостей был накинут уже видавший виды суконный плащ, зато брюки, выбиваясь из-под подола только лишь краями, представляли идеальный образец недавно купленного и превосходно подшитого одеяния. Спутник сего господина представлял куда более жалкое зрелище, чьи обноски и вовсе стыдно описывать. Достаточно будет небольшой заметки, что в руках у этого человека наблюдался планшет и несколько замечательно заточенных карандашей, которые явно свидетельствовали о причастности хозяина к тонким искусствам.

Завидев периферийным зрением диковатую пару, Игорь Матвеевич учтиво отвлёкся от своих мыслей, ожидая диалога с узнанными лицами. Помощнику Петру оставалось только молча наблюдать за сценой, которая развернулась в следующие минуты.

Подбежав вплотную к командиру, жуликоватый мужчина в суконном плаще молча пожал тому руку, начав показательно глотать воздух ртом, дабы подчеркнуть усилие, которое было совершено для данной встречи. Спустя некоторое количество секунд пришедший заговорил:

– Ужасно извиняюсь, Игорь Матвеевич. С поездом, который должен был доставить нас вовремя для освещения такого грандиозного события, и для которого мы удостоились чести быть выбранными вами, случилась пренеприятнейшая история…