При свете зарниц (сборник)

– Чтоб тебе камнем подавиться, прости Аллах! – плюнула Махибэдэр и поднялась. Нет, не заснуть. Повесила на гвоздь тулуп, снова вышла во двор. Тени совсем длинные стали, видно, не приедет Исхак. Нипочём ему, что мать истомилась в ожидании. Да и Хусаин из правления посылал узнать, не приехал ли…

Совсем было повернулась уйти в дом, как открылась калитка.

– Сынок!

– Здравствуй, мама!

Крохотная Махибэдэр утонула в объятиях высокого и широкоплечего сына. Вытянув шею, она поглядела за его спину: нет ли снохи? Надеялась, что обрадует-таки её Исхак, приедет, ничего не сказав, с женой. Знает ведь, как ждёт мать, чтобы он женился. С этой надеждой Махибэдэр и супу побольше сварила. Конечно, огорчительно встретить сноху в первый раз и в чужом доме, но лишь бы Исхак женился, лишь бы женился! Наживут дом…

Но Исхак опять был один…

Тяжело вздохнув, Махибэдэр засеменила к крыльцу. Исхак поднял чемоданы и двинулся следом.

– С утра жду. И суп-то, наверное, переварился, сынок…

Подбросила сухих щепок в очаг, раздула самовар – словно ветром теперь носило старую. Хоть и без снохи, а всё ж таки сын приехал. Сын приехал!..

– Утром, говоришь, пароход пришёл? Господи, какой же ты голодный, наверное! Ну, подожди, теперь уж скоро!

Исхак улыбнулся, глядя, как суетится мать. Кто ещё на свете так обрадуется ему, кто станет так чистосердечно хлопотать?

– Ничего, мама. Ещё можно терпеть, не спеши уж слишком…

Он сходил во двор, умылся, сказал то, что, знал, придётся старой по душе:

– И всё же на нашем конце мягче вода.

– Ещё бы! У нас в колодце самая мягкая вода в деревне! – подхватила обрадованная старушка, протягивая ему вышитое полотенце.

– Это вроде наше полотенце?

– Наше. А вообще-то, не говори, сынок, всё добро погорело! Только мелочь удалось вынести…

Махибэдэр начала быстро рассказывать о пожаре, думая потом перевести разговор на дом – строить его, не строить, но Исхак ни словом не поддержал разговора. Подошёл к стене, начал разглядывать фотографии в рамке под стеклом.

– А что, Ахмадулла-абзый всё так же работает на пасеке?

– Там… Зулейха тоже к нему утром пошла. Готовятся мёд откачивать.

– А Ильдар по-прежнему на Урале?

– Там. Написал, что приедет работать на нефть… Сынок, не ходи босой. Полы крашеные, ты потный…

Самовар вскипел, в казане забулькал суп, запахло варёным мясом.

Сначала напились чаю. Исхак с удовольствием поел пресных лепёшек и свежих сливок, Махибэдэр отведала городских гостинцев: маковой халвы, батона с изюмом. Исхак долго, повторяясь, рассказывал, как ехал на пароходе, как сошёл в Челнах и ловил попутку, как ехал на телеге и ругался с маленьким милиционером. Можно было подумать, что в их жизни за долгие годы разлуки не произошло событий более значительных. Махибэдэр с гордостью и нежностью глядела на красивое лицо сына, слушала его голос, но на сердце было тяжко и грустно. Не хочет Исхак говорить о главном. Значит, ещё ничего не решил для себя. А как же быть ей?

После обеда Исхак открыл чемодан и достал пушистый оренбургский платок.

– Это тебе, мама. Зимой хорошо в нём, тепло будет.

– Спасибо, сынок. Спасибо за почёт и уважение… – сказала Махибэдэр и заплакала, зарывшись лицом в мягкий пух платка. Раз привёз такой подарок, значит, уж не будет уговаривать ехать с ним в город… Старая сама не могла понять, рада или не рада она этому.

В открытом чемодане лежал ещё такой же платок.

– Этот кому? – Махибэдэр испуганно и радостно подняла голову. – Снохе?

– Снохе?… – Исхак грустно усмехнулся. – Да нет… Это для Банат-апа[3].

– Пусть и для Банат будет. Хорошо… – Махибэдэр ощутила, как кольнула сердце ревность. Банат с матерью уравнял, хорош, нечего сказать!.. – А снохе что? Или без подарка обойдётся?

– Пока обойдётся… Нет пока снохи, мама…

Махибэдэр снова залилась слезами.

– Эх, сынок, сынок… Видно, живой мне не дождаться, когда ты женишься… Грех мёртвых ругать, но кто её поставил на твоей дороге, эту дочку Хаерлебанат! Опять уйдёшь и пропадёшь там?

Исхак отвёл глаза, вытащил вторую шаль из чемодана, аккуратно завернул в газету и положил на край сакэ[4].

– Надо сходить, мама… – сказал он, помолчав. – Ты сама знаешь, что надо…

Махибэдэр вскинулась, даже щёки покраснели пятнами. Ей захотелось вспылить, наговорить сыну обидных слов, но сдержалась. Столько лет ждала этой встречи, и теперь по-глупому разругаться? Нет… Только на сердце стало горько и сухо, словно песком присыпало…

– От Нуруллы-абзый письма приходят, не слыхала, мама?

– Слыхала, приходят. Никак не успокоится, бродяга, всё ездит. Счастья, видно, ищет. Давно я не встречала Хаерлебанат… У каждого свои дела, свои заботы.

Исхак поднялся.

– Хоть сегодня побудь дома! Я на тебя и поглядеть-то не успела.

– Да я не надолго, мама… Скоро вернусь.

Вот вышел во двор. Открыл ворота. Закрыл. Постоял немного, держась за ручку калитки. Закурил, видно, размышляя о чём-то. Потом зашагал в нижний конец деревни.

Махибэдэр, наблюдая за сыном в окно, всё не верила, что он пойдёт к Банат. Надеялась, что повернёт в верхний конец, к Хусаину, в правление. Неужели так тянет его старая любовь, что, двух слов с родной матерью не сказав, заторопился в дом Сании?

Старая опустила голову на подоконник и тихо заплакала.

Но вот снова скрипнули ворота, Махибэдэр вскочила, утирая лицо подвернувшейся под руку тряпкой. Вернулся, слава Богу!

Кто-то кашлянул во дворе. Это не Исхак.

– Здравствуй, Махибэдэр-тути!

Хусаин…

– Здравствуй, сынок Хусаин… С Исхаком пришёл повидаться?

– Люди видали, приехал будто?

– Приехал… – У Махибэдэр снова навернулись слёзы. – Видишь, дома нет… Ушёл…

Хусаин потоптался у порога, отводя глаза. Сказал бодрым голосом:

– Ну что же, увидимся, раз приехал. Я так, по дороге заскочил… Ничего, пусть сходит, куда ему надо, повидается… Придёт и наш час, не огорчайся, Махибэдэр-тути…

Махибэдэр кивала головой, тайком утирая мокрые ресницы кончиком платка. В то, что придёт и её час, она уже не верила сегодня. Хотя Хусаин говорил очень бодро и улыбался весело, глядя на неё, но глаза у него были виноватые и грустные…

4

Хаерлебанат жила в дальнем конце деревни, который назывался Дубовым проулком. Обычно, когда спрашивают, чей это дом, в деревне отвечают: дом такого-то. По имени мужчины, хозяина. Ну а этот маленький домишко, который зимой снегом едва не до трубы заносило, а летом из зарослей лопуха и чертополоха чуть-чуть окна виднелись, давно уже называли домом Банат.

Нурулла, муж Хаерлебанат, не по своей воле стал «отходником». Как и все в деревне, смолоду он был приучен к деревенской работе, любил её. Едва начал ходить – тут же и верхом научился ездить, не упускал случая забраться на необъезженного жеребёнка и покататься на нём, неважно, что зачастую всадник летел посреди дороги в пыль и вставал с разбитым носом. С шести лет с отцом боронить и пахать уходил в поле, в десять уже косил со взрослыми наравне… За всё смалу брался и старался делать, как взрослые, так же хорошо. Готовил себя к долгой жизни в деревне.

Вырос Нурулла, стал одним из первых джигитов в округе, женился на красавице Хаерлебанат из соседней деревни по любви, устроил пышный пир. Зажили молодожёны дружно и счастливо.

Только вскоре после свадьбы пришла в их дом первая беда. Осенью, когда хлеб молотили, оторвало барабаном молотилки Нурулле кисть левой руки. Какой крестьянин с одной рукой? Горяч был Нурулла и, обидевшись на судьбу, прямо из ворот больницы уехал в город, счастье пытать. Даже не посоветовался с женой, не сказал ей ничего. Молодая проглотила обиду, когда муж прислал ей письмо и первые деньги. Тогда она ждала уже ребёнка, надеялась, что захочет супруг увидеть первенца, а там, глядишь, и останется. Вместе-то перебьются, никакая беда не страшна. Но Нурулла слал ей из города деньги и ситцы, домой же не спешил.

Вскоре Хаерлебанат родила дочь. Девочка родилась здоровой и хорошенькой, как утверждала видавшая виды бабка-повитуха. Хаерлебанат на радостях подарила бабке своё свадебное платье. Теперь уже ей не было скучно в пустом доме мужа: появилась игрушка, радостная забота, подружка маленькая.

Нурулла тоже обрадовался рождению дочки, прислал жене письмо и отрез на платье, а дочке – большую куклу с закрывающимися глазами. А потом снова как в воду канул. Хаерлебанат ничего не оставалось, как плакать ночами в холодной постели да развлекаться, нянча дочку. Девочка росла весёлой и понятливой.

Но вот однажды, в тёмную осеннюю ночь, в окно постучали. Хаерлебанат открыла дверь и увидела мужа. Она его даже не сразу узнала. Худой, с серым небритым лицом, на деревяшке… Кому не повезёт, так уж не повезёт. Оказывается, Нурулла попал под трамвай, переходя улицу, и ему пришлось отнять ногу выше колена. Остались от весельчака и песенника Нуруллы, первого острослова и балагура на деревенских свадьбах, одни глаза под чёрными сросшимися бровями. Горели, как угли, точно душа Нуруллы сгорела на этих углях…

Ну что ж? Муж есть муж, не прохожий, не откажешься, не закроешь перед ним дверь. Да и любила его всё ещё Хаерлебанат, а больше жалела. Стали жить вместе. Однако если раньше в их доме не было избытка, то теперь поселилась самая настоящая нужда. Первые морщины тронули красивое лицо Хаерлебанат, первая седина засеребрилась в её пышных чёрных волосах.

Приезжали несколько раз за ней братья, звали вернуться в родной дом: никто из них не попрекнёт куском любимую сестрёнку. Рады будут. Но Хаерлебанат не согласилась: выданная дочь – отрезанный ломоть. Да и Нурулла – куда он без неё?

Правда, Нурулла приспособился делать кое-какие работы по дому, несмотря на своё увечье: нянчил дочь, кормил цыплят и утят, рубил дрова, топил печь. Конечно, тоже помощь, но слишком малая, чтобы вытащить домашнюю телегу из колеи нужды. Хаерлебанат билась как рыба об лёд, работала от темна до темна. Голодными они не были, но и хлеба досыта тоже не едали.

Скоро, однако, в деревне начали создавать колхоз, Нурулла пришёл записываться одним из первых.

– Я знал, что большевики найдут способ, как победить нужду!..

Однако некоторые члены колхоза воспротивились.

– Нечего калек собирать! Мы будем работать, а они хлеб есть?

Среди кричавших был, конечно, и Салих Гильми.

Но Хаерлебанат не дала мужа в обиду. Прибежала в правление, крича, что не по-человечески оставить калеку за бортом, что вдвоём они себя обработают, что Нурулла на этой земле родился и любит её… После долгих пререканий их всё же приняли в колхоз.

Днём Нурулла возился с дочкой и домашними делами, пока Хаерлебанат была на колхозных работах, а вечером, привязав деревяшку к обёрнутой ватой и тряпками культе, шёл сторожить колхозные амбары. Шёл и пел песню:

Скрип-скрип, берёзовая нога!И ты была когда-то стройным деревцем,А теперь носишь горемычного калеку!..

Амбары стояли довольно далеко от деревни – бывшие купеческие лабазы, в них теперь хранили фураж и семена. Ночью Нурулла чувствовал себя хозяином, и это немного мирило его со своей участью. Но, видно, было на роду Нурулле написано оставаться бедолагой.

Однажды тёмной осенней ночью Нурулла, как всегда, опираясь на здоровенную дубинку, обходил лабазы, мурлыча под нос песню.

У дальнего амбара остановилась подвода, Нурулла сначала не обратил на неё внимания: рядом проходила дорога и подводы часто проезжали по ней. Но эта подвода подозрительно долго оставалась на месте, слышались приглушённые голоса и позвякивание железа. Нурулла похромал к амбару. Из взломанных дверей какие-то люди с закутанными лицами выносили мешки:

– Злодеи! Вы что? – закричал Нурулла. – Перестаньте, стрелять буду…

Но его опередили:

– Подавишься, не ори… – негромко произнёс чей-то знакомый голос, затем раздался выстрел.

Утром колхозники нашли Нуруллу лежащим без сознания возле амбаров, а на складе недосчитались пяти мешков муки. Следствие ничего не дало. Грабителей так и не поймали. Правда, Нурулле казалось, что голос стрелявшего человека был похож на голос Салиха Гильми, но уверен он не был, потому на суде промолчал, чтобы зря не оговорить односельчанина. Надеялся, когда выздоровеет окончательно, проверить самолично, последить за Салихом. Но вышел он из больницы кривым: глаз спасти не удалось.

После этого увечья Нурулла совсем пал духом. Хаерлебанат боялась, как бы не сделал чего с собой. Он перестал показываться на людях, сидел большей частью дома, не снимая и в избе малахая, ухом которого он прикрывал кривой глаз.

– Нет моих сил больше, мать… – взмолился как-то он. – Не могу я так сиднем сидеть, работать хочу.

– Работаешь же по дому, – стала утешать его Хаерлебанат. – Где же найти теперь для тебя, бедолаги, подходящую работу? Да ты не казнись! Зря ведь хлеб не ешь, стараешься…

– Какое уж тут старанье, – махнул горько Нурулла здоровой рукой. – Разве это работа! Я по настоящей работе тоскую, разве ты не видишь? Давай уедем. Не может быть, чтобы в большом мире для меня хоть какого-то малого, но настоящего дела не нашлось!

– Куда ж уедем-то мы? – засмеялась горько Хаерлебанат, обняв тощую шею мужа. – Горе ты моё, кому мы нужны с малым ребёнком, раздетые-разутые, в чужих людях?

– Уедем куда глаза глядят. Говорят, в миру птица не погибнет.

– Разве мы птицы? – возражала Хаерлебанат, но ей была понятна тоска мужа. Конечно, тяжело ему сидеть без дела, всеми презираемому. И ей, если говорить правду, тоже нелегко одной семью тащить. Одного Нуруллу на сторону она отпускать не хотела, куда ему, калеке, странствовать по свету!.. Да и самой ей тоже трудно было представить, что останется снова в пустом доме с дочкой. Так всё же мужским духом пахнет…

Долгими осенними вечерами под соломенной крышей домика в Дубовом проулке разговоры об отъезде участились. В непогоду, в тёмные дождливые ночи, когда по стёклам избушки хлестал, словно желая их выбить, ветер с дождём, Нурулла тосковал сильнее.

– Если бы хоть какое-то дело, эти воробьиные ночи не казались бы такими долгими и страшными… Сколько можно жить, проклиная тьму и непогоду?

И Хаерлебанат решилась. Собрала немудрящий скарб, забила досками окна, запрягла лошадку в телегу и, повесив на двери ржавый замок, размером с небольшую черепаху, занесла ключ соседям.

– Присмотрите за домом, – попросила она.

И они тронулись в путь.

Нурулла полулежал с мрачным лицом, откинувшись на здоровый локоть, свесив ногу с грядки телеги, другая нога, словно пушечное дуло, нацелилась деревяшкой в небо. Хаерлебанат, ширококостная, с полными руками и высокой грудью, обтянутой стёганым жакетом и фартуком с вышивкой, сидела рядом с возчиком. По щекам её текли слёзы.

Только Сания радовалась путешествию. Всё было ново для неё – телега, полная вкусно пахнущей соломы, тонконогий жеребёнок, семенящий позади и вдруг, взбрыкнув, убегающий далеко в сторону. Мокрые чёрные поля вокруг.

Хаерлебанат, беспокоясь, что жеребёнок заблудится, принималась звать его:

– Бах-бах-бах!

Возчик тоже кликал озорника сердитым голосом, даже Нурулла присоединялся ко всем – длинноногий и ухом не вёл, взбрыкивая, летал по пашне. И только когда Сания звала его своим звонким голоском, жеребёнок подбегал, тыкался под брюхо матери, встряхивал пушистым, как у лисы, тёмно-рыжим хвостиком, потом подходил к телеге, тянулся мордочкой к Сание, приглашая её поиграть…

Так они и уехали в никуда. Где скитались, как искали себе кров и хлеб – однодеревенцы о том не ведали. Весной, однако, от Хаерлебанат пришло письмо. Сначала перечислялись поклоны всем соседям, потом сообщения, что устроились они на одной железнодорожной станции в Белоруссии – Нурулла сторожем, Хаерлебанат работает на дороге, Сания учится. Сыты, обуты, живут в казённой квартире. В конце письма шла просьба присмотреть за домом и за садом, чтобы скотина не потравила, ребятишки деревья не поломали и чтобы постройки и огорожу на топливо не растаскали. По этой приписке соседи поняли, что Хаерлебанат по родному гнезду скучает и домой вернуться рано или поздно надеется. Потрясло всех также сообщение, что устроились они в какой-то неведомо далёкой Белоруссии.

– Ай-яй! – качали головами люди. – Это же надо, в какую их даль, сердечных, занесло!.. Это же, говорят, аж возле самой заграницы, та Белоруссия! Самый край земли…

Но, однако, наверное, тот край земли не был уж так недосягаем. Следующим летом Хаерлебанат с Саниёй приехали в деревню. Отодрали доски с окон, повыдергали лопухи и лебеду, закрывшие крыльцо, стали жить.

– Соскучилась, лето здесь поживём, – объяснила Хаерлебанат соседям. – В чужом краю неплохо, но дома, конечно, лучше…

Тогда, в те давние, как сейчас кажется, времена Исхак ещё не был знаком ни с Саниёй, ни с Хаерлебанат. Нуруллу он тоже не видел: жили они в разных концах большой деревни. Однажды только забрёл он, отыскивая пропавшую овцу, в Дубовый проулок и спрятался от разошедшегося дождя под навесом заколоченного крыльца. Из-под лопухов прямо на его босые ноги выпрыгнула лягушка. Исхак вздрогнул. Зловещим показался ему этот заколоченный, почерневший и покосившийся, словно бы умерший, дом. Не стал он пережидать дождь, выбрался за ограду и припустился проулком к себе…

Познакомились они позднее и при довольно забавных обстоятельствах.

Давно, в ту пору, когда и Огурцова гора не была такой лысой, а росла на ней редкая дубовая рощица, имелась в Куктау своя водяная мельница, а при ней запруда. В какое-то дождливое лето, после особенно сильного дождя, запруду прорвало. Починить, конечно, не дошли руки, и весной паводок унёс остатки запруды вместе с мельничными колёсами.

Сначала это никого не обеспокоило, но когда кончилась мука в ларях, жители Куктау стали чесать в затылках. Раньше хоть пуд, хоть полпуда зерна – мельница своя, поехал и смолол. А теперь надо просить подводу, ехать в соседнюю деревню, стоять в очереди, да ещё упрашивать, чтобы твоё зерно взяли. Но хотя и колхоз, и колхозники испытывали большие неудобства, восстановить мельницу так руки и не дошли. Постепенно в ближних деревнях водяные и ветряные мельницы и крупорушки тоже пришли в упадок, развалились. «Что водяная мельница – пережиток старых времён! Паровых настроим!» – говорили руководители, но пока разговорами дело и ограничивалось. Разговоры разговорами, а возить зерно теперь жителям Куктау приходилось аж в самый Балтамак. Большая там у них вода и мельница с четырьмя жерновами.

Время прошло – привыкли, словно так и должно было быть, только ребятишки и молодёжь летом страдали без запруды. От горячего степного ветра в Куктау негде укрыться: ни лесов, ни садов, ни воды хорошей нет. Мальчишки победовали-победовали и решили сами перепрудить мелководную речушку, протекавшую под Огурцовой горой.

Сначала этим занялась самая мелюзга. Выкопали два бревна, оставшиеся на месте старой мельницы, положили их поперёк речушки, подпёрли ивовыми кольями. Нарезали немного дёрна, прибавили к нему навоз и мусор с ближних переулков, получилась-таки запруда, вода начала подниматься. Едва поднялась до колена, полезли купаться – ныряли и плавали, вспахивая носами недалёкое дно запруды. На другой день, прослышав о запруде, на берегу собрались парни постарше. Понаблюдали за малышнёй, плещущейся в чёрной, как дёготь, взбаламученной воде, повыгоняли всех. Но вода не оседала, не очищалась.

Тогда пришлось и подросткам засучить рукава. Кто смог, притащили из дому несколько крепких дубовых кольев, спилили в кустарнике Ахми два старых вяза, навозили на ручной тележке камней с Огурцовой горы. Работа шла чуть ли не неделю, присоединились и совсем взрослые парни, привезли ещё навозу на подводах, утащили несколько столбов, которые связисты беспечно оставили за деревней, когда проводили телефон в Алмалы.

Запруда вышла на славу, вода поднялась аж до Дубового проулка.

Исхак тоже с увлечением включился в строительство. Бежал туда спозаранку, пропадал дотемна, опаздывал встречать стадо, выслушивал за это брань сестёр и матери, но оторвать его от увлекательного дела было невозможно. Вместе с другими подростками таскал землю на носилках, прыгая, трамбовал навоз и мусор в плотине.

Работа на запруде примирила враждовавших между собой мальчишек Верхнего и Нижнего конца. Трудились вместе, дружно, не считаясь с тяжестью выполняемой работы.

Когда вода поднялась, закрыв берега, поросшие гусиной лапкой, все попрыгали в пруд, на берегу остался один Исхак. Он не умел плавать. Если бы он сразу бросился вместе с другими, никто бы этого не заметил: плескался бы возле берега, как делали многие. Но теперь уже было поздно, хитрить он не умел, стоял в нерешительности, переминаясь с ноги на ногу, и это заметили все.

– Эй, Исхак, ты что? Лезь давай! – кричали приятели с Верхнего конца.

– Сейчас… Я посмотрю и полезу… – нерешительно отвечал Исхак.

– Да он плавать не умеет! – завопили мальчишки с Нижнего. – Ого! Такой здоровый парень! Позор!

– Не робей! Вот посмотри! Выбрасываешь одну руку, потом другую! Одну, другую, а ногами бултыхаешь!.. Вода сама держит, – кричали приятели с Верхнего конца. – Не срами нас, Исхак!

– Он трус, он трус! – вторили им враги с Нижнего.

Исхак решил пойти в сторонку, к другому концу пруда, и попробовать там поплавать. Ему тоже, глядя на других, стало казаться, что он быстро научится, надо только, чтобы никто на него не смотрел и не дразнил. От этих криков и поддразнивания руки-ноги сводит. Он потихоньку, стараясь сделать это незаметно, начал уходить с пятачка у запруды. Казалось, ему удалось скрыться, как вдруг случилось нечто ужасное.

Пять или шесть взрослых парней нагишом выскочили из воды и с жеребячьим ржанием схватили Исхака, содрали с него одежду и хотели бросить в воду. Но Исхаку удалось судорожно обхватить руками толстый кол плетня, он стиснул зубы, зажмурил глаза от страха и словно закаменел. Парни пытались его оторвать, щипали, щекотали под мышками, Исхак только визжал не своим голосом, но рук не расцеплял. Тогда один из парней крикнул:

– Ладно! Давайте утопим его одежду! Захочет – достанет. И искупается заодно.

Они наложили камней в его штаны и рубаху, бросили в воду и ушли. Исхак от обиды заплакал: только что вместе строили запруду, друзьями вроде бы считались и сделали такую подлость! Исцарапанное тело ныло, по плечу стекала кровь. Он долго сидел на берегу, размазывая по лицу кровь и слёзы, не решаясь залезть в воду и достать одежду. В проулке он слышал шёпот и хихиканье наблюдавших за ним из-за плетня приятелей.

Скоро, однако, они ушли, в пруд дружно бултыхнулись гуси и утки, дожидавшиеся своей очереди, а Исхак всё сидел.

Потом он встал и начал тыкать в воду длинным прутом, надеясь вытащить таким образом свою одежду, но безуспешно.

В это время на горе показались две женские фигуры. Исхак с колотящимся от страха сердцем судорожно заметался: куда спрятаться? И полез в крапиву…

К запруде подошли Хаерлебанат и Сания. Они разулись и долго мылись, разговаривая и пересмеиваясь. Ссадины на теле Исхака, обожжённые крапивой, горели огнём. Не выдержав, он тихо застонал. Хаерлебанат вскочила.

– Кто там? – спросила она, подойдя к крапиве.

Сквозь её негустую заросль она увидела голого Исхака.

– Что ты тут делаешь, сынок?

– Мальчишки… – начал было Исхак, но разрыдался, не докончив фразы. Он поднялся, когда Хаерлебанат увидела его, но, заметив, что черноволосая, по-городскому одетая девочка тоже направилась в его сторону, снова присел. Крапива словно зубами опять вонзилась в его тело. Исхак обливался слезами.

– Подожди тут, – сказала Хаерлебанат, и они с дочерью быстро пошли вверх по улице.

Скоро Хаерлебанат вернулась, неся старые рубаху и штаны. Почти силой вытащила Исхака из крапивы, выспросила, что случилось, умыла и одела его, увела к себе. Потом они с Саниёй сходили к воде, достали одежду Исхака, Хаерлебанат выжала её, повесила на плетень. Снова почти силой увела мальчишку в дом, стала поить его чаем с конфетами и расспрашивать.

– Ты чей сын?

– Сын Нурислама.

– Значит, твоя мама Махибэдэр? Я знала её, когда была девушкой. А отец твой убился, я знаю… Сирота ты бедная…

Исхак впервые в жизни попробовал городскую шоколадную конфету. Однако ему мешали смеющиеся красивые глаза Сании. Как не смеяться – в больших штанах и рубахе подросток был похож на старого деда!..

Целых три дня потом Исхак не мог выйти из дома. Тело его покрылось волдырями, волдыри наполнились жёлтой жидкостью и лопнули. Пока он болел, к нему однажды зашли приятели, считавшие, что всё это была просто шутка и обижаться тут не на что. Но Исхак ощетинился, увидев их: он почти возненавидел своих бывших друзей, так зло посмеявшихся над ним. Ушёл за перегородку, не отвечая на уговоры и насмешки, а мальчишек скоро выгнала вернувшаяся с работы сестра. Так Исхак остался без друзей.

Но он не горевал. Выздоровев, побежал в Дубовый проулок к своим спасителям. Там его встретили приветливо.