При свете зарниц (сборник)

– На счастье! – кричат им вслед со всех сторон.

Парни-сеяльщики свистят во всю мочь, погоняя лошадей. Девушки-невесты, стоявшие до сих пор скромно в стороне, начинают петь всё громче и дружней. Не утерпев, вторят им тоненькими качающимися голосами и старухи, потупив глаза и растянув губы в ниточку, чтобы старики не заметили, что они поют.

Если же в такой день вдруг пойдёт дождь, то это к счастью. Ещё к большему счастью, если прогремит гром. Детвора начинает с визгом кататься по траве, старухи, придерживая руками подолы длинных платьев, тоже падают, катаются по земле. Первый гром – это благовест святого Хызыр-Ильяса! Если ты услышала собственными ушами первый гром и успела покататься по земле, тебя минует хворь, поостерегутся обижать домовые и водяные. Если ты собственными глазами увидела, как на грудь матушки-земли упала первая благодать, если умыл твоё морщинистое лицо первый дождь, – ты помолодеешь!.. И Махибэдэр тоже каталась по земле, проливая слёзы радости, а потом кидалась к сыну, покрывая поцелуями его голову.

Если бы жив был Нурислам, он тоже вместе с аксакалами бросал бы семена на землю, а после стоял, утирая чистым платком с лица и шеи трудовой заслуженный пот… Ну ничего. Может, Аллах позволит ей дожить до того дня, когда Исхак поедет сеяльщиком, а крашеные кусочки солнца будут собирать её внуки, дети Исхака… Так она мечтала. Она научила его всему, что знала сама, чему учат детей отцы и деды.

Не мочись в воду. Не плюй в огонь… Самое чистое, самое нужное, самое святое – огонь и вода. Предки всего живущего на земле. Плюнешь в огонь – отсохнет язык. Помочишься в воду – на том свете тебя заставят лизать горячую сковороду, чтобы ты вполне мог оценить в воспоминаниях вкус холодной чистой воды…

Не говори громко в лесу и в чужом дворе. В лесу вспугнёшь леших и птиц. Они покинут гнёзда, будут блуждать по свету, проклиная того, кто согнал их с насиженных мест. В чужом дворе подумают, что тебя не научила хорошим обычаям твоя родня.

Только, конечно, всего дороже, всего важней – это кусок хлеба. Есть хлеб на столе – есть в доме солнце и радость. Махибэдэр пережила на своём веку не один голод, помнила двадцать первый год, когда вместо хлеба ели сладковатую красную глину, и люди умирали, как мухи. Предки говорили: храни хлеб, завернув в чистую красную скатерть. Не бросай крошек. Режь каравай, прижимая его к груди…

Хлебная крошка… Однажды Хызыр-Ильяс, проходя по аулу, увидел старика, стоявшего на одной ноге. Святой удивился и спросил, почему аксакал избрал себе такую неудобную позу? Старик, показав на землю, сказал, что упала хлебная крошка. Найти её он не может, потому что уже слаб глазами, и вот боится наступить… Хызыр-Ильяс дал этому человеку и роду его радость до конца дней.

На всех полевых работах, едва подрос, был Исхак с матерью, слушал серьёзно всё, чему она его учила. Только, увы, чем старше становился Исхак, тем пристальней смотрел вокруг и начинал сам разбираться в жизни. Теперь он часто спрашивал мать, почему же это она говорит одно, а видит он совсем другое? Мать, например, твердила, что хлеб положен работающему. Но мальчик видел, что и неработающие едят, зачастую даже отхватывают куски получше.

И всё-таки её влияние, её труды дали свои результаты. Исхак поступил учиться в сельскохозяйственный институт. В этот день Махибэдэр, накинув на плечи свою лучшую шаль, два раза гордо прошлась по деревне из конца в конец: сын поступил учиться, будет агрономом, большим и нужным в деревне человеком…

Дочки нарожали детей и стали наперебой звать Махибэдэр к себе. Соседи, перечитывая вместе с Махибэдэр их слёзные письма, уговаривали старую: «Езжай и не сомневайся! Жить будешь, как у бога за плечами: чай с урюком пить да беляши кушать! Дочки твои обе добрые да ласковые, мы же помним их!»

«Старики говорили: если зять бранится, держись за ручку двери, если сын бранится, держись за люльку…» – отвечала Махибэдэр.

Когда Исхак поступил в институт, дочери перестали надоедать матери.

«Наверное, кончит братишка институт и заживёт с мамой в деревне, – подумали они. – Пускай, раз мама считает, что так ей будет лучше».

Мать ходила радостная, и нелёгкий крестьянский труд снова был ей не в тягость: скоро сын и будущая невестка подставят своё плечо, сменят старую. Но всё обернулось не так, как она ждала…

На последнем курсе Исхак выхлопотал себе практику в родном колхозе. Тогда тут председателем был избран Хусаин Муратшин, друг Исхака. Хусаин тоже обрадовался молодому специалисту, в работе председатель и практикант-агроном ещё больше сдружились. Махибэдэр повесила на окна своей лачужки белые занавески, стала надевать на улицу выходные платья. Но недолгой была её радость. Вышла у сына тут неприятная история, полетел и председатель. Разобиженный Исхак уехал доучиваться, да так и остался в городе. Звал Махибэдэр к себе, а дом велел продать.

Скучно было Махибэдэр одной, она даже подумывала всерьёз, не уехать ли ей к сыну, но всё же не решилась. Надо было подождать, пока он женится. Вдруг снохой окажется какая-нибудь капризуля, которая будет ссориться со свекровью по любому поводу?

Но Исках не спешил жениться. Миновали и двадцать семь лет, считавшиеся для мужчины последней гранью. Расстроенная, Махибэдэр отправилась к сыну в город. Расспрашивала соседей, плохо понимая по-русски: может, избаловался парень в городе, водит к себе разных дурных женщин, сегодня одну, завтра другую, потому и не женится? Соседи её утешили:

– Сын у вас очень скромный, сдержанный. Женщин у него не бывает.

Узнав о материнских расспросах, Исхак обиделся:

– Почему ты у меня не спросила, мама? Нехорошо по людям сплетни собирать.

– И у тебя спрашиваю: почему не женишься?

– Нет девушки, которая бы сильно понравилась. Понимаешь, мать? Нет такой девушки.

– Девушки нет? Да, как говорит старик Хифасулла, в наше время целый выводок девушек три копейки стоит.

– Мне таких не нужно.

Девушек нет?… Махибэдэр, выйдя на улицы Казани, только ахнула. Красивые разряженные девушки ходили по улицам косяками, как пёстрые рыбки в чистой струе ручья.

Махибэдэр ни с чем вернулась в деревню.

«Испортили Исхака!..» – решила она. И тяжёлый груз лёг на её сердце. Что-то проглядела она в сыне, вовремя не поправила, не наставила на верный путь – казнила себя Махибэдэр. Ведь и сейчас, когда сын работал, окончив институт, в таком месте, которое и назвать-то язык поломаешь, – он оставался для неё птенцом, по неосмотрительности её выпавшим из гнезда. Не научила птенца летать – её вина…

Обдумав всё так и эдак, взвесив «за» и «против», Махибэдэр решила в город не переезжать. Здесь она хозяйка, у неё свой угол, откуда её никто не прогонит, здесь она может говорить с людьми уверенно. Так что живи хоть в доме с сорока заплатками, сиди на одной воде с хлебом, а мать должна остаться матерью, не превращаться в прислугу на побегушках.

Вот в это самое время, когда мысли Махибэдэр кружились в водовороте тяжких раздумий, и сгорел её дом.

На следующий день в Куктау из района приехали какие-то люди, побродили с деловым видом вокруг сгоревших домов, составили акты, снова собрали погорельцев. Хусаин Муратшин много раз посылал к Махибэдэр рассыльного, только старая в правление не пошла. Хотела снова решить для себя, ехать ей или оставаться. Сыну она послала телеграмму.

В тот же день от Исхака пришла ответная телеграмма. В ней говорилось, что он очень огорчён случившимся и скоро сам приедет в деревню решать, что делать.

Когда девушка, разносившая письма, бойко прочла и перевела телеграмму, Махибэдэр, вытирая кончиком платка глаза, полные слёз, бросилась за печку. Хотела, как обычно, отсыпать «почтовой девушке» горсть орехов. И только споткнувшись о чужой медный таз, вспомнила, что она не у себя, а у своей подружки Зулейхи, и заплакала, запричитала в голос.

Девушка, чтобы не стеснять Махибэдэр, потихоньку ушла.

Огорчила Махибэдэр мысль, что встретиться с сыном придётся под чужой крышей. Сможет ли она с той же твёрдостью, как и раньше, сказать ему о том, что у неё на душе?

2

Председатель колхоза Хусаин Муратшин и Махибэдэр неожиданно столкнулись на дороге к роднику. Хотя Махибэдэр жила теперь не при своём хозяйстве, всё же угомониться не могла. Вставала, как привыкла, на заре, выгоняла в стадо скотину, подметала двор, полола чужую морковку и свёклу. Потом отправлялась на свой огород, копала там испёкшуюся во время пожара прямо в земле картошку, несла на корм скотине.

Увидев Хусаина, Махибэдэр поставила ведро на землю, прикрыла край щеки и рот углом платка по обычаю, сказала, улыбнувшись:

– Вот несу воду для чая, здравствуй, Хусаин!

– Здорова ли, Махибэдэр-тути[1]?

Оба постояли молча, раздумывая, как начать разговор о доме. Хусаин кивнул на ведро.

– Не тяжело таскать? Здесь ведь родник дальше, чем у вас там?

– Да… И вода хуже, чем в нашем колодце. Жёстче.

– Вот как всё вышло, Махибэдэр-тути. Кто знать мог? – вздохнул Хусаин.

– Да что ж?… Салих Гильманов каждый день ходит: уезжай. И остальные одно твердят: не надрывайся, таская воду на чужой порог. Трое детей – можно выбрать, к кому уехать!.. Сговорились все, что ли? Что ж дети? Дети детьми, а моя земля, мой дом здесь!..

Хусаин издавна относился к Махибэдэр иначе чем к другим: мать Исхака, с которым его связывала больше, чем дружба. Сейчас её горе больно отозвалось у него в сердце. Кто знает, что будет с ним в старости, захочется ли, бросив родной очаг, уехать к кому-то из детей? Вряд ли…

– Я же не говорю тебе «уезжай», – мягко сказал он. – Я понимаю: сломанная кость – как ни задень, больно. Мне кажется, ты больше сама выдумываешь, чем тебе говорят.

– Может быть… Только ведь и слова «останься» я ни от кого не слышала, – ответила Махибэдэр, утирая намокшие от слёз морщинистые щёки.

– Мне сказали, Исхак едет, правда ли это?

– Кто его знает, – уклончиво пробормотала Махибэдэр. – Его не поймёшь. Сегодня так сказал, завтра – по-другому. Если приедет, мимо твоего дома не пройдёт, товарищи ведь вы.

– Коли дети на подмогу не приедут, трудно будет одной с домом возиться, – сказал Хусаин напрямик. – Поставить справный дом даже мужику здоровому трудно в одиночку. Мы, конечно, поможем, обвязку поднимем, если скажешь. Только делу на этом не конец.

– Брёвна есть у тебя?

– Из Субаляка дают. Подряд будут валить лес, где Волга зальёт. И цена дешёвая. Только сто двадцать километров перевозки! Потом пилить надо, сушить…

– Когда овечьи фермы начнёшь чинить? – спросила Махибэдэр, что-то припомнив.

– Как уборку кончим, не раньше, конечно.

– А ты отдай людям пока что брёвна, привезённые для фермы. А привезёшь лес из Субаляка, на ферму пустишь. Вот и вывернешься.

Хусаин улыбнулся:

– Легко ты развела беду руками, Махибэдэр-тути! Тем брёвнам не я хозяин.

– А кто же?

– Район.

– Ну и жди, пока там раскачаются, решай!

Махибэдэр, наклонившись, подцепила коромыслом вёдра и, сердито переступая короткими ножками в белых длинных штанах, заправленных в шерстяные носки, пошла во двор Зулейхи.

Когда она скрылась в доме, к Хусаину подошёл Салих Гильми. Почёсывая ободранную на пожаре щеку, сказал негромко:

– Словечко у меня к тебе есть, парень.

– Давай, Салих-абзый[2].

– Одна надежда, парень, – продолжал Салих, всё так же почёсывая щеку, – на тебя. С ног столкнёшь – ты, руку протянешь – опять же ты.

– Издалека начал, Салих-абзый, от самых Набережных Челнов.

– Уговори ты эту упрямую дуру! – сказал с сердцем Салих. – На кой ей дом, огород? Еле ползает, о том свете пора думать, а она – дом! Пусть отдаст мне участок. Такая земля, а она там чертополох да крапиву разводит!

– А ты что разводить собрался? Райские яблочки?

– Да уж найду что!.. Сам знаешь, семья, жить надо.

Хусаин усмехнулся:

– Тебе жить надо, а ей, значит, умирать пора? Где-то я читал, в одном древнем царстве обычай был – стариков и старух в горы уводили помирать. Ты за это тоже?

Ему не хотелось продолжать разговор с Салихом, однако пойди отвяжись от человека, который, как паршивый щенок, то спереди забежит потявкает, то сзади…

– Сам-то ты согласился бы уехать?

– Сравнил! – Салих даже сплюнул от возмущения: я, мол, человек, живу зажиточно, а она кто? Мусор!

У Хусаина заходили злые желваки на скулах, однако он сдержался, только шагу прибавил. Салих ещё некоторое время тащился следом, потом отстал, плюнул со злостью.

– Упрямая скотина! – пробурчал он. – Вытащили тебя снова наверх на кой-то чёрт! Всплыл, сволочь… Ну ничего, ещё будет и на моей улице праздник, ещё ты снова попляшешь у меня, как рыба на углях…

Хусаин, будто услышал его, обернулся и крикнул:

– По прошлому скучаешь, дядя Салих? Оно не вернётся, не надейся!..

Хусаин дошёл до подножия Огурцовой горы, остановился, закусив окурок в углу рта, заложил руки за спину. Чернели на взгорке пепелища, зеленели полувытоптанные огороды. Трудная задача для колхоза – поднять эти восемь домов. Но поднимем. И Махибэдэр-тути не отпустим никуда, всё-таки зацепка, надежда, что Исхака когда-нибудь потянет в родные места.

Хусаин покачал головой, выплюнул окурок, зашагал в гору, к кузнице. Если приедет Исхак, он непременно зайдёт и объяснится с ним начистоту. Постарается уговорить снова вернуться в деревню, к родной земле.

Что для нездешнего человека значат вот эти названия: Акбуз-ат чишмәсе – Сивого коня ключ; Кыяр-тавы – Огурцова гора; Ахми-куаклыгы – кустарник Ахми. На взгляд этого самого нездешнего человека Огурцова гора – просто холм, ключи как ключи, ничем не замечательны. Но у Исхака, уверен, сердце отзывается больно и счастливо, когда он вспоминает эти названия. Так же, как у него самого…

Он, Хусаин, при слове «родина» в первую очередь вспоминает эти поля и холмы, эти ключи и овраги. Эти заросшие травой и бурьяном тихие деревенские проулки… Сначала их, а потом уже всю большую и необъятную Родину – её он любит именно потому, что существует эта, которую можно глазом и сердцем объять. И Исхак так же…

Радость и горе, любое сильное волнение срывают хоть на минуту с человека маску, обнажают его истинное лицо. Это Хусаин испытал, когда на него самого свалилась беда. Слабоват он тогда на поверку оказался, трусоват… Но что-то, видно, было в нём хорошее, раз люди не забыли, вспомнили, снова доверили свои достаток, можно сказать, своё благополучие и жизни. Потому никогда так просто не отмахнётся от старой Махибэдэр или другой такой старушки, всю жизнь отдавшей колхозу. Собрать бы все её труды, не дом – дворец отгрохать можно.

А Салих своё истинное лицо никогда и не скрывал. Хапуга. И сейчас на чужой беде капитал нажить хочет.

За эти пять лет, что прошли после первого провала Хусаина на посту председателя колхоза, он часто хотел, махнув рукой, взять и уехать в город, как Исхак. Спокойно жить, не глядя с тоской на небо, что пошлёт: дождь или вёдро. Но что-то держало его на родной земле, что-то, что было сильнее его. Но последней удерживающей силой было, очевидно, желание доказать Салиху Гильми и его прихлебателям, что повернутся ещё времена к добрым людям лицом, а к ним задом…

И времена начали потихоньку поворачиваться…

Со дня второго своего избрания Хусаин забыл, что такое покой, носился между деревней и райцентром, донимал дотошными расспросами специалистов из райземотдела. С утра до вечера пропадал на пастбищах, проверял запасы сенокосных угодий, составлял карты. Ходил на поклон к старику-лесничему, обещая выделить для его лошади часть фуража: надо было непременно договориться о разрешении косить большие лесные поляны. Он решил сделать упор на овцеводство. Отроги Уральских гор, где расположилась деревня Куктау, не очень-то годились для хлеборобства. Пусть в засушливые годы трава на склонах предгорий превращалась почти в труху, но овцы и в такие времена до самой глубокой осени жировали на горных пастбищах.

Со своими мыслями и планами Хусаин наведывался к секретарю райкома, заходил в МТС. Его в общем поддерживали, помогали стройматериалами и изредка ссудой. Но разговоры разговорами, необходимы дела, какие-то реальные, пусть небольшие успехи, чтобы колхоз укрепил своё положение в районе. Колхоз беден, кругом должен – нужны крутые меры, много труда, чтобы стянуть его с последних мест. Хусаин нуждался в опытном помощнике – нужен был хороший агроном. Когда он поднимал в райкоме вопрос о кадрах, там ему отвечали, что специалистов пока не хватает, ищи, мол, сам. Но кто поедет в его бедный колхоз, расхлёбывать на первых порах нужду и неприятности? Кто чужой согласится ехать сюда, если друг, на этой земле рождённый, забыл запах родного дома?… Нужно было вернуть Исхака в деревню…

Не заметил, как дошёл до кузницы. Увидел народ, ожидающий запчасти, увидел в темноте сарая искры над горном, услышал перезвон молотков – и сразу поднялось настроение. Хотя знал, что сейчас начнётся: Хусаин, угля нет, Хусаин, железо нужно, Хусаин, я этих запчастей жду, а он делает те… Нервотрёпка ежедневная… Но он любил эту суету, эти горячие разговоры, любил эти ежедневные, ежечасные трудности, хотя и ненавидел их…

Каждый раз, когда слышался за околицей шум мотора, Махибэдэр семенила, торопясь на улицу. И сейчас она, заслышав приближающееся тарахтенье, вышла к воротам. Но и на этот раз оказалось, что не грузовик проехал, а трактор сына Салиха. Он спешил домой обедать, в прицепе горой лежали вика и овёс. Трактор нёсся во всю мочь, поднимая пыль, за ним бежали мальчишки.

– Тьфу, – плюнула старушка. – Ездит тут дело не дело!..

Доехав до Махибэдэр, сын Салиха ухмыльнулся во весь рот:

– Здорово, тётка Махибэдэр!

И в ус не дует, что в прицепе краденая вика, – средь бела дня с присвистом катит домой. У семей, где много мужчин, дела идут неплохо. Лошадь запряжёт – что-нибудь и домой забросит, на машине или на тракторе работает – тоже домой не пустой едет. С этим как-то мирятся все: конечно, где лошадь валялась – там шерсть остаётся. Не без этого…

Но уж у Салиха Гильми и его сыновей вовсе совести нет. Что он, что деточки – сущие разбойники! А сейчас уж совсем начнут драть колхоз с трёх сторон, чтобы убыток от пожара себе возместить, – не то что о шести, о восьми углах дом поставят!

Махибэдэр ещё потопталась у ворот, поглядела на дорогу: никто не едет. Люди на обед пришли, а Исхака всё нет… Неужто не приедет? Ведь в телеграмме было написано, девушка ясно читала: «Приеду двадцать первого…»

Махибэдэр побрела в дом, села на лавку возле печки. Почувствовала, что устала, тело болит, словно перед непогодой, – не спит она почти теперь со всеми этими заботами, мысли не дают. В висках ломило: угорела, что ли, когда утром хлебы пекла? Поднялась с трудом, засеменила на кухню, взяла с полки пузырёк с нашатырным спиртом, долго нюхала. Эх, деточки, горе с вами!..

3

Это уж всегда так. Уезжаешь ли из деревни, приезжаешь ли – без мучений не обойдёшься. Железнодорожного пути нет, а от парохода до Куктау шестьдесят с гаком. Попадётся попутка – твоё счастье, нет – топай пешком.

Исхак, сойдя в Набережных Челнах с парохода в шесть утра, еле-еле дотащился к семи до кладбищенской ограды: знаменитая челнинская лестница в километр длиной – попробуй быстро поднимись по ней с чемоданами! Обтерев со лба пот, стал голосовать. Машины проходили в нужную ему сторону довольно часто и пустые, но, по странности, ни одна не останавливалась.

Отчаявшись, он вышел на середину дороги. Кричал, махал руками, но машины объезжали его, даже не замедляя ход. Исхак достал красненькую книжечку, которая удостоверяла, что он является работником Министерства сельского хозяйства, и принялся размахивать ею. Тогда один из шофёров, сжалившись, остановился и объяснил, что прислали нового инспектора ГАИ, который караулит «левых» пассажиров на выезде за Челнами под мостом. Никто не хочет из-за тридцатки лишиться прав. А так бы, конечно, каждый взял пассажира – деньги никогда не лишние.

Шофёр укатил, оставив в клубах пыли впавшего в полное отчаяние Исхака. Не тащиться же пешком с двумя тяжеленными чемоданами шестьдесят километров!.. На его счастье, из-за поворота показалась запряжённая в лубяную повозку гнедая лошадка с сивоусым возницей. Исхак, подойдя к нему, попросил подвезти.

– Да ведь я скоро сворачиваю, – отвечал возница. – Поеду на пески.

– Довези хоть до моста через яму, – взмолился Исхак.

– А дальше на козе поскачешь?

Сухая просьба не помогла, пришлось вытащить из кармана пятёрку.

Добравшись до моста, Исхак поставил чемоданы и оглянулся по сторонам.

– Эй, – крикнул он. – Где вы тут?

Из кустарника вылез молодой низенький милиционер в большой фуражке, охлопал прутиком запылившиеся брюки, потом воззрился на Исхака чёрными глазками.

– Сидите тут! – выругался Исхак. – Секретку нашёл! В соседних республиках известно, что вы здесь прячетесь!

У милиционера даже ресницы не дрогнули – как стоял, расставив ноги, высокомерно глядя на Исхака, так и продолжал стоять.

– В чём дело, почему шумите, гражданин?

– Я из-за вас с семи часов на дороге торчу, уехать невозможно!

– И не уедете! Распустились шофера вконец, озолотились на леваках!

– Хорошо, а как добираться прикажете?

– Моё какое дело? Мне за этим следить не поручено.

Исхак с бессильной ненавистью оглядел огромную фуражку, сапожки милиционера, потом принялся, стараясь сохранять спокойствие, объяснять, что автобус между деревнями и городом не курсирует, в машины попутные теперь тоже не сажают, как же добираться? Но маленький лейтенант, не слушая, качал головой.

– Моё дело сторона, я должен за порядком следить, а дальше пусть думают другие! – твердил он, сшибая прутиком головки ромашек.

И такому доверили власть, навесили погоны!.. У Исхака чесались кулаки отлупить тупицу, но вместо этого он вздохнул, поднял чемоданы и поплёлся дальше, навстречу горячему, набравшему уже силу солнцу.

По бокам пыльной, в рытвинах и глубоких колеях, разбитой дороги рос грязный репейник, горько пахла полынь. Солнце поднялось высоко, ветра не было. Исхак давно уже снял пиджак, расстегнул ворот нейлоновой рубахи, но всё равно обливался потом, сердце колотилось гулко и часто, словно намереваясь выскочить из груди, в висках звенело. Наверное, поэтому он не сразу обернулся на гудки. Сзади сигналил «зилок».

– Ты что, братец, решил, что челнинская дорога – это беговая дорожка на Сабантуе? – крикнул шофёр, притормозив и открыв дверцу кабины. – Несёшься, словно на приз. Куда путь держишь?

– В Куктау.

– Садись.

– Закона не боишься?

– Закон под мостом остался. Правда, грозил: догонишь, не сажай! Зверь, а не человек. Как не сажай, если шестьдесят километров! Да в кабину садись, братец, тут помягче, – сказал шофёр, видя, как Исхак, забросив чемоданы, сам полез в кузов.

– Спасибо, тут на ветерке вольнее. Голова разболелась от солнца.

Машина тронулась. Исхак совсем расстегнул пуговицы – ветер приятно холодил разгорячённое тело, надувал сзади рубаху. Обтерев мокрое лицо платком, Исхак усмехнулся: платок почернел от пыли.

Наконец машина затормозила на задах Куктау. Шофёр, опуская в карман хрустящую тридцатку, усмехнулся.

– Ну вот и оставили мы закон с носом! Уж дома выпью сто грамм за его здравие! Икаться ему будет. – И, тронув машину, помахал рукой. – Счастливо погостить!

– Спасибо! – откликнулся Исхак, поворачивая с дороги на свою тропинку.

У воды несколько женщин, белея голыми икрами, складывали сделанные из навоза кирпичи на топливо. Увидев незнакомого мужчину, они сразу обдёрнули подоткнутые под резинки штанов подолы. Исхак тоже их не узнал.

Вдыхая знакомый запах кизяка, Исхак не спеша шёл вперёд. Чемоданы словно бы стали легче.

«Кто, интересно, из знакомых встретит первым?» – думал он, приятно волнуясь. На случай, если встретятся ребятишки, Исхак обычно напихивал в карманы конфет, но уже в прошлый приезд он, столкнувшись с ребятишками на тропе, так и не смог угадать, чьи же они. И дети стояли, склонив, как гусята, головы набок, шмыгали носами, настороженно глядели на чужого дядю.

Сегодня ему никто не встретился. Только две козы, бродившие по заросшей сорняками кукурузе, меланхолически последили за ним жёлтыми глазами и продолжали жевать. Над огородами струилось жаркое марево.

Мать писала, что живёт у тётки Зулейхи. Не доходя до улицы, Исхак, поставив чемоданы, обобрал репьи с брюк, отряхнул и надел пиджак, причесался. Во рту был горький привкус, руки дрожали.

Прождав целый день, Махибэдэр пошла в прохладный чуланчик, прилегла на брошенном на пол тулупе. Но сна не было. Ворота ли где стукнут, мышь ли зашуршит – каждый раз сердце у старой начинало колотиться.

У Зулейхи очень голосистый петух. Завидит где-то парящего коршуна – сразу начинает надрываться от крика, словно на пожар сзывает. Взлетит на забор и, хлопая крыльями, раз пять подряд дерёт глотку, орёт своё «кукареку».