скачать книгу бесплатно
– Куда к вам? – спросил Исхак.
– В двухгодичную юридическую школу, – отвечал однорукий, посмеиваясь и попыхивая «Казбеком». – На черта тебе этот «сельхоз»? Не надоело в колхозе маяться? А главное – секи: чем жить под законами, лучше их издавать! Так древние говорили.
Однорукий, с удовольствием затягиваясь дымом, поглядывал на Исхака.
– Давай познакомимся. Я Мунир-абый Тазюков. Всю жизнь меня благодарить будешь. У нас всё лучше, чем в других институтах. Стипендия выше, столовая, общежитие… Два года проучишься – и прокурор. Ты знаешь, как живут прокуроры в районах? Одних гусей едят! – Однорукий смачно присвистнул. – Ясно? Знаешь, сколь сладки гусиные лапки?…
Поняв, что однорукий смеётся над ним, Исхак покраснел и оглянулся на парней, иронически прислушивающихся к разговору.
– Спасибо, мне это не подходит, – сказал он и быстро отошёл от однорукого.
Его догнал парень, с которым они вместе учились.
– Эта лиса верно пашет. Кому сейчас нужен «сельхоз»? Ни одна девушка в Казани не пойдёт на танцы с парнем из «сельхоза», точно тебе говорю. Деды наши не учились в институтах, однако собирали урожаи дай бог… Не этому сейчас учиться надо, чтобы в люди выбиться.
– Что вы пристали ко мне с этим «сельхозом»! – оскорблённо огрызнулся Исхак и пошёл быстрей. – В люди! Нашлись «люди»!..
Парень отстал.
Деды не учились. Верно. Только с наукой, наверное, ещё больше хлеба собрать можно. А главное, он хочет быть агрономом, а без диплома теперь агрономом не больно будешь. Он должен хозяином вернуться к полям, заросшим чертополохом. А прокурор? Что ему до прокуроров и до бедных гусей, лапки которых те едят! Один раз он видел в райцентре старого прокурора в шинели с блестящими пуговицами. Невысокий, толстый, с добрым лицом, прокурор шёл из бани, ведя трёх мал мала меньше мальчишек. Вот и всё, что он знает о прокурорах… Не индюк же он, чтобы зариться на блестящие пуговицы!.. Да ладно, в конце концов, не из-за чего расстраиваться.
Рассуждая так и уговаривая себя, Исхак взобрался по лестнице на гору над пристанью, перевёл дух. Ладно, тут можно посидеть спокойно, раз билет уже есть, посмотреть на Каму. Место тихое, далеко вокруг видно…
Неподалёку от лестницы собрались пожилые татары с ручными тележками. Один из них подошёл.
– Куда отвезти джигита?
– В самую Казань! – буркнул Исхак, отходя в сторону.
Но ага не обиделся, кивнул добродушно и, вернувшись на прежнее место, снова сел на корточки.
Исхак тоже опустился на траву: ноги гудели. Едва сел, сразу разморило, потянуло ко сну. Исхак таращил глаза, глядя на Каму, на синие леса на той стороне. Вот со стороны Казани показался крохотный пароход, загудел хрипло и протяжно. Народ на пристани зашевелился, старики с тележками тоже поднялись, подошли ближе к лестнице. Пароход загудел ещё раз и, выпустив клуб чёрного дыма, пристал. Навели трапы, из недр парохода стал появляться народ, поползли по лестнице тяжело нагруженные мужчины, женщины с детьми, замелькали солдатские гимнастёрки.
– Солдаты возвращаются! – крикнули в толпе, сгрудившейся у лестницы.
Исхак, вскочив, тоже присоединился к глазеющим. Старики с тележками зашумели, начали весело приветствовать первых появившихся, звенящих орденами и медалями солдат.
– Хэй, живой человек хоть когда-нибудь да вернётся!
– С приездом вас, джигиты! С победой!
Возвращаются отцы, сыновья, женихи, мужья. Всё-таки хоть кто-нибудь да возвращается…
Искреннее оживление вокруг и скупые слёзы радости встречающих подействовали возбуждающе на Исхака. Он, тоже радуясь, с какой-то неясной надеждой глядел на поднимавшихся по бесконечно уходящей вниз лестнице солдат.
Да, живой человек когда-нибудь да вернётся. Живой человек…
Кто-то окликнул его:
– Исхак, ты?
Исхак, не узнавая, глядел на высокого старшину с небольшой бородкой и усами над полной верхней губой. За плечами у него был вещмешок, на груди два ордена и медаль.
– Не узнаёшь? Гляди лучше! – усмехнулся старшина.
– Хусаин?…
– Узнал всё же? Ждёшь кого-нибудь?
– Да нет, сам уезжаю…
Держась за руки, Хусаин и Исхак отошли в сторону. Помолчали, разглядывая друг друга. Оба, конечно, сильно изменились за эти годы. Столько воды утекло…
– Куда уезжаешь?
– В Казань, учиться. А ты совсем в деревню?
– Совсем… На чём ты приехал? Не захватят меня?
– На подводе, пойдём посмотрим…
Юноши пошли к элеватору, но подвод из Куктау уже не было. Хусаину ничего не оставалось, как дожидаться утра. Они снова вернулись на пристань, сели на траву на бугре.
– Это что за крест? – спросил Исхак.
– Польский орден.
– Большим ты человеком стал, Хусаин… – с некоторой завистью пробормотал Исхак.
– Где нет лейтенантов, там мы генералы! – Хусаин, сняв фуражку, платком вытер вспотевшую голову. – Надо бы заставить и челюсти поплясать. Ты не против?
– Я, как пионер, – всегда готов!
– Сало твёрдоносого употребляешь? – спросил Хусаин, доставая из вещмешка консервную банку и хлеб. – Который бегает: чух-чух-чух!
Исхак расхохотался:
– Поросёнок? Я бы употреблял, да редко достаётся!
Он тоже вынул из баула яйца, лепёшки, две головки лука и соль. Постелили газету, всё разложили на ней. Только собрались есть, их окружили оборванцы.
– Солдат, найдётся продажный шпик?
– Купим, хочешь за деньги, хочешь за спирт!
– Топайте отсюда! – цыкнул на них Хусаин. – Нахальные собаки… Всю дорогу так: только соберёшься поесть, они в рот глядят!
Нарезав хлеб, Хусаин намазал на него сала, облупил яйцо:
– Ну как?
– Идёт, не задерживается! – Исхак, смакуя, откусил от краюхи хлеба с салом. – В деревне на такую еду не рассчитывай. Самое лучшее – блины из ушкая.
– Вроде даже и не слышал. Что такое?
– Режешь картошку толстыми ломтями, кладешь на кирпичи пода, после, как печь протопилась. Ничего, тоже лопать можно… Особенно, когда брюхо подведёт – так и летит, аж за ушами потрескивает!
– Не страшно, – усмехнулся Хусаин. – Не такое за войну повидала головушка. Председателем всё Салих Гильми?
– Он.
– Вот это похуже дело.
– Конечно, похуже… Да куда денешься? Мужчин, кроме Салиха, в деревне почитай что и нет. Осталось на весь колхоз шесть лошадей, на них и возим, и пашем, и пляшем возле них.
– Теперь ясно, почему ты из деревни тягу даёшь.
– Ты же знаешь, в какой я институт иду! – оскорбился Исхак.
– Ладно, я шучу. – Хусаин похлопал его по руке. – Ешь, не огорчайся. Ваш год счастливый – дошёл черёд, война кончилась. Учись, возвращайся в деревню, агроном нужен… Мне вот учиться не придётся. Мать плоха очень, да и дети брата убитого на мне остались…
Кончив есть, Хусаин закурил. Исхак покачал головой:
– Ты здорово приучился к этому зелью.
– Чем нам гореть, пусть табак горит. – Хусаин помолчал и вдруг спросил, глядя в сторону: – Как семья Нурулла-абзый?
Исхак вздрогнул, помедлил с ответом, не зная, что сказать.
– Сёстры мне написали про Санию. Верно ли это?
Исхак кивнул так же молча…
– Я поверить не могу… – Хусаин сжал виски кулаками. – Вот и война… – После долгой паузы он сказал: – Любил я эту девушку… До сих пор её голос слышу.
Он взглянул в глаза Исхака, блеснувшие невольной слезой, и отвернулся. Смял папиросу, отбросил, потом опять нервно закурил.
– На обратном пути через Белоруссию возвращался. Заехал на ту станцию, где жили они. Расспрашивал – никто не знает. Под самый корень фашист там всех извёл…
Спустились сумерки, над Камой закурился туман, потянуло холодом от воды. Загорелись огни бакенов. Внизу на пристани заиграл аккордеон. Мужской высокий голос спел куплет по-татарски, потом сразу же запел по-русски. Песня была жалостливая, протяжная. Хусаин покачал головой.
– Эк стонет…
– Это слепой солдат, – пояснил Исхак. – Танкист… оба глаза сгорели. Я ещё вчера вечером видел его. – Помолчав, он добавил: – Как грустную песню услышу, я тоже всегда Санию вспоминаю… Сердце болит.
Парни сидели на берегу плечо к плечу, чувствуя тепло друг друга. Общее горе сблизило их. Молчали, глядя на Каму, слушали песню, а когда песня смолкла, слушали грустную тишину холодного вечера. На серой глади реки тревожно стояли крохотные точки сигнальных огней: здесь мель, осторожно…
– Вот и осень настала, – сказал Хусаин, поведя плечами. – Холодные вечера…
– От воды тянет холодом, – ответил Исхак. – Остыла уже.
Опять долго сидели молча, курили.
– Нет… – заговорил Хусаин. – Мы ещё должны жить. Жить, чтобы свернуть шею всяким проходимцам вроде Салиха Гильми!.. Я пол-Европы обошёл. Какие города видел, какие страны! Разве я смогу жить по-прежнему, как трава растёт?… Переделаем жизнь, Исхак, возвращайся!
– Вернусь… Очень хочу скорее вернуться…
За разговорами не заметили, как сверху подошёл пароход. Долгий гудок его поднял Исхака на ноги.
– Хусаин, мой пароход!
– Пошли, я провожу тебя. – Хусаин вскинул вещмешок на плечо.
– Охота тебе потом на эту лестницу опять лезть?
– Ничего. Всё равно тут холодрыга, до утра в сосульку обратишься. Пойду солдат поищу, наверняка тут тоже кто-то ночует. За воспоминаниями и ночь скоротаешь быстрее.
– Давай понесу, – Исхак потянулся к вещмешку, Хусаин махнул рукой:
– Спасибо, он лёгкий. Я ведь трофеи не собирал, как некоторые…
Внизу огромная толпа разом рванувшихся к пароходу людей монолитно колыхалась, сжимаясь всё плотней и плотней. Внутри пищали дети, кричали женщины, слышались брань, плач. Исхак, обняв на прощанье Хусаина, тоже рванулся к этому сотнеголовому монолиту, вклинился в него, пробивая дорогу к трапу сильными плечами. Втиснулся на трап, побежал, как и все, толкаясь и ругаясь, на корму, кое-как отыскал незанятый крохотный кусочек палубы. Поставил баул. Потом поднялся на цыпочки, попытался среди смутно различимых силуэтов людей на берегу увидеть Хусаина. Узнал-таки его долговязую фигуру, размахивающую солдатской фуражкой.
– Исха-ак! – кричал Хусаин. – Ну как, место занял?
– Занял, ничего!.. В тесноте да не в обиде! Прощай, Хусаин! Увидимся ещё!
– Прощай…
Пароход загудел раз, другой и поплыл к Казани.
У Исхака вдруг тоскливо сжалось сердце. Зачем он уехал из деревни? Жил бы себе да жил…
На корму между тем всё прибывали люди, уже яблоку негде было упасть. Пришли и студенты, повтискивались между чужими метками и чемоданами, с шуточками устраивались на ночлег. Однорукий Мунир Тазюков тоже было появился на корме, но вскоре ушёл: отхватил место в каюте второго класса. Появился спустя некоторое время на верхней палубе, был он теперь в свежей рубашке с отложным воротничком, это шло его загорелому лицу и крепкой смуглой шее. Студенты снизу закричали что-то насмешливое по-татарски, Тазюков, пожав плечами, тут же отошёл от борта. Он спустился в ресторан, подсел к столику, где ужинали две красивые девушки с густо накрашенными ресницами. Скоро у них завязался весёлый разговор, Тазюков заказал вино…
А по корме гулял холодный ветер, свернувшийся комочком Исхак никак не мог согреться. Сосед-старик укрыл ему ноги своим бешметом, женщина рядом заснула, привалившись спиной к Исхаку, он согрелся, его сморил сон…
9
Увы, приехав в Казань, Исхак очень скоро убедился, что Мунир Тазюков говорил вещи, близкие к истине. Стипендия маленькая, того, что выдают на «служащие» карточки, которые получают студенты, хватает разве что на несколько дней приличного питания, а там – остаётся по хлебной карточке шестьсот граммов хлеба ежедневно – и всё, хотя в возрасте Исхака за один присест можно умять большую буханку…
Много среди соседей Исхака таких, кто просто не попал в другие вузы и подал документы в «сельхоз», чтобы не терять год. Есть тут, правда, и бывшие фронтовики, они донашивают гимнастёрки и шинели, полны жажды знаний. Держатся фронтовики особняком, с малышнёй вроде Исхака не якшаются, после лекций идут в библиотеку и сидят там до темноты. Им чаще, чем остальным, выдают талоны на дополнительное питание, вообще им, несомненно, легче, чем таким, как Исхак, – сказывается военный опыт, умение удобно располагаться в трудной обстановке. Вскоре после начала занятий бывшие фронтовики сумели отвоевать себе в общежитии комнаты поменьше, а в больших осталась разная малышня.
С уходом старших дисциплина и вовсе разладилась. До поздней ночи разговоры, похвальба о девушках, азартные карточные игры. Исхак всего этого не любил, многое ему, скромному деревенскому парню, казалось диким. Казалось, что он не в силах выдержать такую жизнь, что надо уезжать домой, в деревню. Удерживали его от этого только письма матери. Нужно было оправдать её надежды.
Чтобы научиться разбирать письма Махибэдэр, Исхак выучил арабский шрифт. Учил тайком, потому что хорошо помнил, как в пятом классе его высмеяла их классный руководитель, разноглазая Мардия-апа. Узнав от матери, как пишется по-арабски его имя, он начал писать на заборах и классной доске арабским шрифтом «Исхак». Мардия-апа высмеяла его при ребятах, мол, он, как мулла, учит «божественные» буквы, потащила мальчика к директору, там его тоже обругали за то, что учит буквы Корана… Поэтому Исхак и в Казани сначала пытался заниматься самостоятельно, вспоминая то, чему учила его мать, однако вскоре узнал, что при университете на татарском отделении обучают арабскому языку. Знакомые Исхака, окончившие, как и он, школу в деревне Мэлле, дали ему арабский шрифт, пригласили приходить в литературный кружок: многие из них помнили, что Исхак в школе баловался стишками.
Придя на занятия кружка в первый раз, Исхак растерялся. Сдав на вешалку старый лицованный солдатский бушлат, который мать выменяла на мешок картошки у проезжего солдата, он остался в латаном-перелатаном кургузом пиджаке. У них в институте его одеяние мало чем отличалось от одежды других студентов, да и в тесных полутёмных коридорах и аудиториях не слишком бросалось в глаза, кто как одет. Здесь были высокие потолки с яркими люстрами, натёртые сверкающие полы, толпы хорошо одетых иностранных студентов, нарядные девушки на высоких каблуках, в пышных меховых шапках. Только увидев знакомых из Мэлле, одетых приблизительно так же, как и он, Исхак почувствовал себя увереннее, затерялся среди них.
