скачать книгу бесплатно
Мать стояла у двери в ожидающей позе, Исхак прошёл мимо неё, улыбнувшись, ничего не сказал.
Лёг, словно провалился в перину, в тишину, в забытые запахи детства. Пучки каких-то сухих цветов висели на стенах чулана, сладкой деревенской пылью пахло, самоварным дымком. Детством.
Не надо было приезжать. Видеть все эти вопросительные, недовольные взгляды, видеть обиженное лицо матери… Не надо было приезжать.
Сон пришёл только под утро, тихо проник в чулан, унёс с собой мучительные раздумья.
На следующий день он встал поздно, с головной болью, умылся, позавтракал и, побродив бесцельно по двору, снова укрылся в прохладе чулана. С соседней улицы доносился бодрый перестук топоров. Там строились…
К вечеру пришла с пасеки Зулейха-апа, принесла сотового мёда, жаловалась, что вот теперь она стала предчувствовать дождь: ноют ноги к непогоде. Сегодня, как ни уговаривал её старик, она на пасеке ночевать не осталась, вернулась в деревню. Будет ночью дождь…
И в самом деле, к вечеру наползли тучи, закрыли рваными клубящимися клоками небо, погасили вечернюю зарю. Где-то далеко погромыхивал гром.
Зулейха-апа вынесла сидевшему на крыльце Исхаку семечек в деревянной чашке.
– Исхак, сынок, никак ты стесняешься, когда я дома?… Не сиди так тоскливо! На вот, полузгай семечек, годится до ужина рот обмануть! И тоска твоя поуляжется…
– Не тоскую я, Зулейха-апа. Просто голова болит. Перемена климата, что ли?
Махибэдэр тоже грустно сидела у окна, сложив руки под фартуком. И сегодня Исхак не сказал ей ничего. Со стороны казалось, что она сомлела в предгрозовой тревожной духоте сумерек.
– Дождь собирается, – сказала Зулейха-апа. – Исхаку не будет холодно в чулане?
Махибэдэр молчала, словно не слыша, Зулейха повторила вопрос.
– Пусть благодатным придёт.
– Что придёт? – не поняла Зулейха.
– Ты сказала: дождь будет… Вот и говорю, пусть благодатным придёт. Корни у трав иссохлись.
– Может, Исхаку снести в чулан тёплое одеяло? Холодно.
– Не носи. Замёрзнет – найдёт себе тёплые объятия! – раздражённо сказала Махибэдэр и поднялась.
Не было у неё больше мочи смотреть на Исхака, неподвижно сидящего на крыльце. Скорчился, обнял колени… Как подросток, без сил вернувшийся с весенней пахоты! Что сидит, что молчит?
Зулейха оторопело смотрела на рассерженную Махибэдэр.
– Что сердишься-то? Ты что, старая?
– Да ведь опять небось уйдёт к Хаерлебанат и пропадёт там! Трёх слов со мной не сказал, как приехал.
Махибэдэр, держась за поясницу, прошла на кухню, стала стелить себе постель на сакэ. Потом, шаркая отёкшими ногами, побрела на двор. Но на крыльце уже никого не было.
Исхак ушёл, даже не заперев за собой калитку, – та уныло хлопала на ветру. Махибэдэр просеменила до ворот, выглянула на улицу. Маленькие пыльные смерчи крутились на дороге. Исхака нигде не было. С трудом затянув калитку, Махибэдэр вернулась к крыльцу, села на оставленное сыном ещё тёплое место.
Ушёл… Опять ушёл туда! Не покинул ещё эти бредовые мысли, тоску свою, словно кем наворожённую!.. Хватит. Хватит с неё! Хоть теперь она и вынуждена, словно сирота бездомная, просить угла под чужой крышей, но Исхаку она по-прежнему мать. И обращаться с собой так не позволит!.. Уезжать – пускай, уедем, пропади всё пропадом, нельзя так дальше!.. Что ж мучает её сын и сам, как видно, мучается?…
Махибэдэр снова подошла к калитке, открыла щеколду – ветер вырвал у ней дверцу. На тыльную сторону сухой старческой кисти упала тяжёлая капля дождя. Махибэдэр, вглядываясь в темноту, пыталась различить худую высокую фигуру сына. Тянулись по тёмному небу дальние огни от фар проезжавших где-то машин, сверкнула молния, ополыхнув дремлющие горы синим отсветом.
«Аллах его храни, – прошептала Махибэдэр, закрывая калитку, и пошла домой. – Где-то бродит ребёнок под самой грозой?… Неужто снова у Банат?»
10
Но на этот раз Махибэдэр ошиблась, Исхак и не думал идти к Хаерлебанат. Просто захотелось размяться, облегчить движением томящееся сердце. Он опять повернул на их старую улицу, побрёл медленно по тёмному, заросшему травой порядку. Возле нового сруба, который слабо светился в темноте свежеошкуренными брёвнами, за Исхаком увязался щенок. Побежал следом, виляя коротким хвостиком, подпрыгивал, пытаясь ухватить зубами за штанину. Исхак посветил на него фонарём, почесал пушистую мягкую спинку, щенок тотчас перевернулся кверху животом и засучил лапками, стараясь обхватить руку Исхака. «Актуш, иди сюда, сюда!» – донёсся откуда-то издалека тревожный мальчишечий голос, щенок вскочил и, переваливаясь на коротких лапках, затрусил на зов.
На улице больше не встретилось ни одной живой души. Тянуло запахом гари и свежей осиновой коры. Исхак свернул в проулок, спускающийся к ручью. Цветы хмеля, обвившего высокие жерди плетней, колыхались на беспрестанно дующем ветру, словно кто-то таинственный и огромный размахивал за плетнём рукавами рубахи. Исхак, улыбаясь, поглядывал на трепещущий на ветру хмель, чувствуя, как весёлый детский озноб несерьёзного страха идёт по спине. Заглядевшись, он чуть было не упал, споткнувшись обо что-то мягкое. Посветил – телёнок. Исхак поднял его, погнал к деревне: заблудился бестолковый.
У воды тьма стала гуще. Облокотившись на перила мостика, Исхак постоял в задумчивости, слушая шум мелкой прибрежной струи, глядя в посверкивающую черноту волн.
Речка, речка – Чуал-елга, светлый ручеёк его детства. Чистым родничком выходишь в реку Мензелю. Мензеля, приняв тебя в своё лоно, несёт наполнившиеся воды в реку Ик. Слившись с водой реки Ик, вода его родной речушки Чуал-елги склоняет голову на грудь Камы… Из Камы – в Волгу, вот так…
Те, кто плывёт на больших пароходах по Каме и Волге, кто трудится на фабриках и заводах, работающих от энергии волжских станций, слыхом не слыхали, что есть у подножия куктауских гор такой прозрачный холодный родничок, дающий начало речке Чуал-елга. А родничок с начала своего, от века тянется, стремится к Волге…
Разве не так же люди?
Родятся, мужают в Куктау, а потом по Каме, по Волге растекаются по дальним посёлкам и городам. Родник не иссякает оттого, что вода его прибавляет полноты Волге. Куктау тоже щедро продолжает поставлять широкой земле своих детей. Но не бесконечны глубинные запасы воды, хиреет без ухода корень родного Куктау. Пора ручейкам вспомнить о своём истоке…
Когда-то, совсем вроде бы недавно, вот здесь, на этом пятачке, плясали молодые парни и весёлые девушки, звенела тальянка рябого Василя. Теперь нет на свете многих из тех, кто ходил тут, сияя красотой, весёлой силой первой молодости. Ветры войны вырвали с корнем из земли Куктау эти прекрасные побеги, развеяли по ветру, смешали с прахом…
Над горой один за другим пророкотали удары грома. И тут же скоро сверкнула молния. И пошло! Не успеет с одной стороны вздохнуть и охнуть небо, постанывая от невыносимой тяжести туч, как уже взрывается грохотом темнота в другом конце, полыхают молнии.
Исхак стоял, опёршись на перила, слушая раскаты грома, любуясь всполохами молний. Разве в городе увидишь такую грозу!.. Мальчишкой он любил босиком бегать по мокрой траве под грозой, никогда не боялся.
Вдруг ухо его уловило между раскатами грома словно бы поющий девичий голос. Вскоре он смог различить и слова. Сердце его сжалось и заколотилось: что он, бредит?
Цветов много, но их не рву я…
Хочу выбрать самый душистый.
Пока не найду самый душистый,
Пусть не дует ветер,
Не облетают цветы…
Голос то приближался, то удалялся. Исхак, сбежав с мостика, побрёл без дороги, стараясь уловить, откуда же летит к нему песня? Изредка он доставал из кармана фонарик и шарил лучом по дороге. Где же девушка? Голос смолк. Исхак остановился. Теперь ему не найти певицу. Или её не было вовсе, может, это память сердца воскресила в нём звук и повела за собой?
Исхак побрёл назад вдоль ручья, спотыкаясь о гнёзда чибисов. Вот здесь они часто сиживали с Саниёй, любуясь закатным небом. Однажды он залез на обрыв и достал из гнезда птенцов ласточки-береговушки, показать Сание. Ласточки с жалобным криком носились вокруг, а Сания заплакала, жалея птиц. Исхак положил птенчиков обратно в гнездо, а на другой день притащил две горсти проса, насыпал. Однако, когда осенью Исхак забрёл сюда, разыскивая корову, он увидел на том месте, где он оставил свой дар, ростки проса. Значит, касатки не приняли пищи от врага…
Исхак шагнул к берегу и чуть не вскрикнул. На берегу, свесив ноги, сидела юная девушка. Она, видно, давно заметила приближавшегося Исхака, поэтому не испугалась, а, заслонившись ладонями от света, спокойно спросила:
– Потеряли что-нибудь, Исхак-абый?
– Потерял?… – растерянно переспросил Исхак и пошутил: – Юность потерял…
И подумал: «Это она пела, тот же голос…»
Девушка засмеялась.
– Я слышала эту притчу. Банат-апа рассказывала. Так ведь это дряхлый старик, выживший из ума, говорил…
– Вы знакомы с Банат-апа? – спросил Исхак. – Это она вас той песне научила?
– Она… – девушка почему-то вздохнула. – Мы живём недалеко, тоже на Дубовом проулке. Я дочь Яруллы, часто к Банат-апа захожу. Помочь немного… А она рассказывает. Песням учит. Молодёжи-то нет.
– Вы дочь Яруллы-абзый? Я знал его…
Исхак опустился рядом с девушкой, почему-то радуясь и удивляясь этой неожиданной встрече.
– Знали? – девушка обрадованно хмыкнула. – А я только на фотографии отца видела. Смутный такой снимок… В поле, во время сева снимали.
– А что Вы тут делаете одна? – Исхак оглянулся по сторонам, решив, что вспугнул парочку.
– Считаю молнии, – девушка улыбнулась. – За пять минут девяносто раз сверкнула. Удивительно: будто седьмое небо открывается… Вы любите молнии ночью?
– Как-то не задумывался об этом, – опешив, ответил Исхак.
– Тогда вы не знаете, что такое настоящее одиночество, – сказала девушка негромко. – Когда душевные силы не уходят на болтовню с подругами, на общение со сверстниками, то начинаешь постигать, как прекрасны грозовые ночи, буран… Закаты… Восходы…
«Аллах, сколько же ей лет? – удивился Исхак. – Говорит как мудрец…»
– Потушите фонарь, – попросила девушка. – Глаза слепит.
– Верно, я заговорился с Вами и забыл… – Исхак щёлкнул кнопкой, снова их обступила тишина, темнота и близкие вспышки молний. – Вы тут одна? Почему?
– Я ведь одна в деревне.
Исхак не понял, что девушка хотела сказать. При свете молнии он разглядел пухлые губы, широкие чёрные брови и коротко стриженные вьющиеся волосы.
– Хотел на гулянье попасть, да вот не повезло. Гроза разогнала молодёжь.
– Какая молодёжь! – усмехнулась девушка. – У нас всегда тихо, гуляний не бывает. Во время войны дети не родились… Я в сорок третьем родилась, отец раненый приезжал на побывку… Сколько лишней тишины вместе со мной народилось!..
Исхак вдруг ясно вспомнил большеротого, с пшеничными усами, высокого мужчину, с рукой в белом гипсе, висевшей на марлевой запачканной повязке… Кажется, его убили уже после окончания войны, где-то в Чехословакии… Дочка Яруллы… Вот и не срезала пуля дерево под корень, пошёл молодой побег от пенька, продолжится род Яруллы…
– Хорошо, что Ярулла-абый побывал во время войны дома! – вырвалось у Исхака. – И правда, мало встречаешь молодёжи вашего возраста…
– В детстве я всё одна играла… – продолжала девушка. – Тихая была, как старушка. Учиться пошла – одна. Во втором классе – одна. В третьем – одна. До пятого класса одна проучилась! В пятый стала в Мэлле ходить. И тут в классе нас оказалось шесть ребятишек одного возраста. Смотрим друг на друга, дичимся… Постепенно привыкли, играть начали. Не умели ведь вместе играть, время прошло, пока научились. И вот поняли – уж лет по двенадцать нам было, – как это здорово: играть в пятнашки! Раньше-то просто не с кем было. Или валяться на скирдах гуртом! Прекрасно… Тогда я немного детство ощутила, веселье беззаботное. А теперь снова тишина… В деревне моих сверстниц нет. Либо много старше, либо много моложе… Хочется пойти куда-то, с кем-то увидеться, но… Молодые очень молоды, взрослые очень взрослы… Вот, – девушка вдруг хлопнула в ладоши, – сто тридцать третья! Так много ещё ни разу не было.
– Как Вас зовут? – спросил Исхак. – Разговариваем, а имени Вашего я не знаю.
– Сания… – через паузу ответила девушка. – У Банат-апа дочку так звали, маме понравилось. Та Сания погибла во время войны, оказывается…
– Да… – не сразу отозвался Исхак, почувствовав, как что-то, то ли счастье, то ли прежняя тоска тревогой стеснило дыхание.
– Вот как… Сания…
Исхак, сам того не заметив, протянул руку и сжал холодные пальцы соседки.
– Что вы, Исхак-абый? – неловко усмехнувшись, спросила девушка.
– Я знал Санию, – Исхак замолчал, больше ничего не добавив.
Молчала и девушка.
Может, Банат-апа рассказывала молоденькой Сании о дружбе своей дочки с парнем, который теперь живёт в городе? Иначе откуда бы девушке знать его имя?
– Мне рассказывали о вас… – как бы подтверждая его мысли, сказала Сания. – Вы странный человек…
По листьям ивняка зашелестел дождь. Сания поднялась:
– Идёмте… Сильный, видно, будет.
Они пошли к деревне. Исхак по-прежнему держал девушку за пальцы, та их не отнимала. Было ему словно бы веселее и легче, оттого что какой-то славный, непохожий на других юный человечек посвящён в его горе, его тайну. И молчит деликатно и сочувственно, не бередя рану, но и не оставляя его одного. Он не хотел ничего загадывать, ему было хорошо…
На Дубовом проулке они попрощались.
– Вы когда уезжаете, Исхак-абый? – спросила девушка.
– Не знаю… Я увижу вас завтра?
– Если хотите… Приходите на то же место, вечером. Днём я в колхозе работаю.
Исхак ещё раз пожал согревшиеся в его ладони пальчики и быстро зашагал к дому Зулейхи.
Из кухонного окна падала в черноту двора коротенькая полоска света. Исхак раскаянно подумал, что вот за полночь, а мать не спит, поджидая его. Он рванул дверь в избу. Мать сидела на сакэ, подперев подбородок руками, и даже не обернулась, когда он вошёл.
– Мама… Почему не спишь?
Махибэдэр медленно выпрямилась. Исхак, как в детстве, сел на корточки на пол, опёршись спиной о печку. Улыбаясь, смотрел матери в лицо.
– Материнский сон дети уносят…
Махибэдэр покачала головой и, не отвечая на улыбку сына, смотрела на него серьёзно и задумчиво.
– Вот я принёс его, мама! Давай спать. Я тоже спать хочу!
– Сынок! – сказала вдруг Махибэдэр с отчаянием. – Я решила, прошу тебя, уедем отсюда! Если не хочешь, чтобы я у тебя жила, у сестры твоей буду жить… Измучилась я одна. Нет терпения вековать одинокой совой!
– Ты хочешь уехать, мама?
– Сердце моё не может видеть, как ты мечешься… Опять у Банат сидел?
– Нет. Я к ней не заходил сегодня.
– Всё равно… Отвык ты, видно, от Куктау… Ну, значит, Аллах так хотел!
Исхак поднялся.
– Дай мне ещё один день, мама, – сказал он. – Долго ждала, подожди ещё день.
