Отражение Цветка

С древности люди догадывались об этом и потому,

наверное, пытались окружать себя знаками времени:

архитектурой,

мебелью,

книгами,

картинами,

скульптурой,

старыми вещами,

сувенирами,

талисманами.

Скажем, какой-то кулон, передается из поколения в поколение. Почему? Потому что это не просто красивая вещь. Он несет в себе дыхание прежних поколений. Родные, близкие из других времен, они для нас всегда рядом. Просто не проявляют себя, пока мы их не зовем. У нас с ними прямая связь через вещи, воспоминания. Не думаем – связь не работает. А через предметы эта связь включается.

Мы приходим на кладбище, где от близкого человека остается все меньше пространства. Через сто лет – только кости. А через 10000 – пыль, прах. А при сжигании сразу почти ничего. Горстка пепла, прах, который смешивается с землей. Почему же мы тогда приходим, придаем значение? Пространства-то уже нет. Потому что память. А что такое память? Это время.

Память – это время

То есть одно пространство с человеческой жизнью заканчивается, но начинается другое – время. И вот там уже мы все (и большая часть нашего «я») и живем. Все души и все духи, как еще менее плотная материя. И живут они все там по своим законам, которые мы не знаем, но которые как-то связаны с нашим нынешним временем… тела. Каждый из нас живет во времени тела. И время играет в нашей жизни главную роль – выводит нашу душу и наш дух в высокие миры.

На кладбище мы смотрим на памятные камни, читаем надписи, имена, фамилии близких, смотрим на их лица, на цветы. Что-то трогается внутри с места, и начинает свое движение. Как будто внутри нас возник целый мир. Мы вдруг начинаем вспоминать детали, которые были, казалось бы, вообще забыты или, как нам казалось, мы вообще об этом не знали. И, как правило, это хорошее, потому что в нас высокое работает, а мелкое, суетное, оно отключено. И в итоге мы уходим с кладбища в просветленном состоянии души, и мы благодарны сами себе, что пошли, что включились.

То, что в наших бывших помещичьи усадьбах, большая часть которых сейчас или превращена в музеи или разрушается, в том же Архангельском – это та же попытка владельцев окружить себя другим временем, высокими символами бытия, вышедших из рук лучших мастеров того времени:

архитектурой (внешне и внутренне),

ландшафтом, скульптурой,

картинами,

мебелью, предметами.

И хозяину уже умирать не страшно, потому что если даже у него не было времени заниматься детьми и внуками, свою высокую работу за него потом будут делать эти скульптуры и картины, эта архитектура и эта мебель, эти символы высокого.

В Архангельском, например, собраны скульптуры великих людей всех времен и народов. Вот в какой компании росли дети! Когда к князю Николаю Борисовичу Юсупову (1750 – 1831) в конце XVIII века приезжали гости, то прежде всего он водил их по аллеям парка и показывал:

«Здесь у меня Древний Египет,

здесь – Древний Рим,

а здесь – Древняя Греция…».

Архангельское. Аллея великих людей.

То есть каждый раз при таком показе та или иная эпоха притягивалась, оживала, все ценности этой эпохи всплывали и обогащали человека – дыхание другого времени. К трапезе гость уже был приподнят, торжественно настроен. И тосты за столом за культуру только усиливали этот настрой.

Но и в нашем времени много символов другого времени. Любая экскурсия в прошлое… Скажем, Дом на Набережной, советская эпоха, собрание всего лучшего, всех тех идей, которыми жили наши родители, дедушки и бабушки. И экскурсовод, женщина, которая родилась в этом доме в 1932 году, уникальный человек, живой свидетель времени! Это все равно, как если бы мы пришли в Пушкинский музей, в египетский зал, а к нам бы вышел писец Манефон, историк фараона, которому пять тысяч лет, в придворном платье, с медным стилом и восковой дощечкой в руках, сел бы в позе лотоса и начал скрипучим голосом рассказывать историю фараонов Древнего Египта. Фантастика!

Наше жизненное пространство ограничено комнатой, городом, страной, планетой. С рождением человека оно разбегается – от лона матери до необъятного мира. С приближением смерти сужается до гроба. Но это все – пространство тела. И, видимо, создавая человечество, Творец так и продумал глубоко:

для тела – пространство, а для души, для духа – время.

То есть время – пространство души и духа.

И какие-то сигналы ОТТУДА доходят. Хотя мы не знаем, есть ли там разница в силе сигналов или она одинаковая, как у нас на телефоне, и играет роль очередность… И то ли там время, которое у нас. Но все равно рано или поздно душа увидит вызов, как мы на мобильнике. И откликнется. Это все время, пространство времени.

Только четкими границами времени, как магнитами – плазму, можно удержать нашу подвижную душу от разрушения и разложения, от разнузданности и огрубления. Потому что границы держат форму, а форма держит идеал. Мы в детстве привыкаем к тому, что это можно, а это нельзя, и это, как границы государства – не будет их и все рассыплется.

Талант – это еще более подвижная и неустойчивая плазма, чем душа. Его еще труднее удержать. Возможно, плазма – это форма жизни, существующая то в пространстве (когда это материя), то во времени (когда это энергия).

Но и просто жизнь человека – это тоже своего рода плазма, которую тоже надо удержать. Твердые понятия о ценностях жизни, о том, что можно и что нельзя, это и есть удерживающие «катушки», которые позволят человеку не сжечь себя на огне своего честолюбия, алчности и удовольствий. Чем больше талант, тем больше надо усилий, чтобы его удержать.

Как получилось в семье Иоганна Себастьяна Баха с его любимым первенцем Вильгельмом Фридеманом. Бах и его первая жена Мария Барбара к 1710 году были родители молодые, без опыта. Вот и получился из их возлюбленного сына талантливый лентяй и необязательный человек, который не мучился угрызениями совести, выдавая сочинения отца за свои. Сам Бах был, может быть, даже менее талантлив, чем Вильгельм Фридеман, но он был с детства менее избалован и более концентрирован, обязателен по всем своим долгам и обещаниям, сосредоточен на творчестве, на развитии, на постоянном совершенствовании. И он знал границы.

То есть управлять талантом может помочь сжатое родителями время. Родители своими запретами или доводами сжимают время разных соблазнов, как магниты плазму, и ребенок вырастает в рамках духовных законов, которые его держат по жизни. Сжимание времени вокруг плазмы таланта – это вечная формула управления талантом. То есть, чем талантливее ребенок, тем жестче должно быть это сжимаемое вокруг него время. Но тогда нужны умные доводы, укрепляемые любовью, как у Леопольда, отца Моцарта. А с Вильгельмом Фридеманом… не создали родители такое поле запретов и непреложных истин, и талант сам себя разрушил, сжег и выжигал пространство жизни вокруг себя, как это делает шаровая молния.

С точки зрения времени земная жизнь это накопление пространственных изменений, чтобы это потом, перейдя во время, ушло на другой уровень…

Именно время позволяет делать открытия. Почему, потому что в пространстве мы ограничены линейной собственной жизнью. Мы можем двигаться вправо, влево, вперед, назад, и, попадая в какое-то место, где мы уже были, мы отчасти считываем информацию себя самих, того своего пребывания в этом пространстве, которое там было – что-то мы там не доделали. И это можно считать. И в этом польза есть. Хотя, если мы там все доделали, то ничего не узнаем, не считаем. А вот время позволяет узнать, считать то, чего не было с нами, считать то, что мы в этой жизни вообще не видели, не пробовали и никак с этим не соприкасались.

Родители сжимают время ребенка, как время сжимает смолу в янтарь

5. Бог и время

Он – одно сплошное время, потому что бесконечен и существует во всех временах. Значит, выходя на Него, мы оказываемся перед временем, то есть сразу соприкасаемся со всей своей жизнью, во всей ее протяженности и тем самым получаем ключи к ней. Говорить о том, что Бог – вне времени, нет смысла, потому что нет времени и нас нет.

И, как и время, Он – цикличен, то есть повторяем, как движение по кругу, и поэтому общение с Ним – это обряд, хотим мы того или нет. Если хотим с Ним общаться, то это возможно только через обряд, то есть одни и те же неизменяемые повторяющиеся действия и слова. Так же как с молитвой. Поворачивайся лицом к образу и произноси слова, отобранные временем. Например, «Отче наш».

Мы знаем о Нем все и почти ничего.

Саваоф

Бог – это незнание, потому что знания имеют границы, а Бог – безграничен. Но именно его безграничность, когда мы к ней обращаемся, переключает нас с трехмерного пространства на многомерное, где невозможно сравнивать и нет опоры гордыне, подзуживающей быть выше чего-то или кого-то. И как можно быть выше в пространстве, где нет меры? И тогда приходит смирение, которое и нужно для общения с бесконечностью.

Согласно Библии, Бог является первоначальной и предшествующей миру сущностью, то есть символом бесконечности. Это признают многие философы, например Бенедикт Спиноза писал: «под Богом я разумею существо абсолютно бесконечное». Но что такое бесконечность? Это все равно, что пустота, а пустота – все равно что ничего.

Важно другое. Когда мы думаем о Боге, наши мысли взлетают высоко к облакам (как говорил А. С. Пушкин «чтоб сердцем возлетать во области заочны»), в те области нашего сознания, где нет грязи, низких мыслей и чувств. Это и включает в нас центры высоких энергий, поднимает наше сознание почти до абсолюта, до высоких помыслов, то есть до смысла жизни, до нашего высокого предназначения. Высокого, потому что есть и низкое, в которое мы, обладая свободой воли, можем ввергнуть нашу жизнь.

Православное понимание Бога основано на его полной непостижимости, о чём писали все отцы церкви, в частности Василий Великий («сущность Божья для природы человеческой недомыслима и совершенно не изреченна»). Но раз мы сами, люди, приняли это, найдя слово Бог для всего самого высшего, лучшего и хорошего, то глупо было бы Его отрицать. Это все равно, что отрицать правила уличного движения. Отрицайте, пожалуйста, но попадете под машину. Мы просто не знаем устройство и законы духовного мира, его еще не изучают в школах и ВУЗах

(разве что в духовных Академиях и духовных Университетах), видимо, пока время не пришло.

О непознаваемости Бога говорится и в Библии («Господь сказал, что Он благоволит обитать во мгле» (3 Царств 8, 12). Об этом же говорит в своем трактате «Об искании Бога» немецкий мыслитель эпохи Возрождения Николай Кузанский (1401–1464):

«Он постигается через наслаждение от пребывания в истине, и не находится в сфере интеллекта по той причине, что превосходит всякое человеческое представление о нем. Он может открыться нам, когда мы ощутим, что прикоснулись к чему-то нетленному».

То есть то высокое и светлое вне нас и в нас, оно не конкретно, и выйти на него можно только отрешившись от конкретного и суетного в нас, от того, что имеет форму и суживает нас до нас самих, до тех узких представлений о мире, которыми мы живем.

Кто-то сказал, что «если бы Бога не было, человек бы все равно придумал его». На самом деле человек не придумал Бога, а скорее постепенно, в течение тысячелетий осторожно нащупывал его, вначале в себе, потом в мире, определял его силу и сферу обитания внутри себя и в мире. Тем более, что, будучи созданным по образу и подобию Божию, не трудно ощущать в себе Его природу, Его Влияние. А, если таких ощущений нет, их просто надо включить.

Поэтому, если хотите быть в Боге, поднимайтесь над своими конкретными мыслями и чувствами и расширяйтесь до Вселенной или даже до бесконечности. Как только придет ощущение безграничности, непознанности, значит близка граница соприкосновения с Ним, значит можно общаться и каяться, прощать и формулировать желания и вопросы. И именно на таком уровне можно ждать ответов.

Хотя, впрочем, после такого «сеанса общения» ответ может прийти и через конкретного человека. Ведь Бог не имеет ни облика, ни формы, но действует через явления или через людей.

Миллиарды людей, живших до нас, узнавали это слово Бог, признавали его и строили по нему свою жизнь. Это не результат коварных действий небольшой группы людей, придумавших Бога, чтобы удерживать власть. Это реальность, возникшая с появлением человечества. Или существовавшая и до него, не важно. Важно, что Бог нам нужен как свет, освещающий путь, как светофор, показывающий, когда можно двигаться, а когда надо подождать.

Талантливые люди, то есть те, у кого с детства развито одно из чувств восприятия (зрение, слух или вкус), чувствуют Бога. Это как ощущение того, что за границами материального. Скажем, мы слышим звуки от 16 до 20 тысяч герц. За границами этого коридора уже не слышим. Но все равно чувствуем эти звуки. И видим тоже в определенном диапазоне нанометров, между инфракрасным сектором и ультрафиолетовым. Есть диапазоны и у обоняния, и у вкуса, и у осязания, но они пока не обозначены, не исследованы.

Талантливые люди иногда чувствуют Бога

Бог не конкретен, потому что он включает в себя все лучшее в нашем обозримом мире. И этого лучшего так много, что его не объять одним словом, фразой или даже несколькими предложениями.

Лучше всех, как мне кажется, это удалось нашему российскому поэту, предшественнику А. С. Пушкина Гаврииле Державину (1743–1816), Он так и назвал свое стихотворение:

«Бог»

«О Ты, пространством бесконечный, Живый в движеньи вещества, Теченьем времени Превечный, Без лиц, в трех Лицах Божества!

Дух всюду Сущий и Единый, Кому нет места и причины, Кого никто постичь не мог, Кто все Собою наполняет, Объемлет, зиждет, сохраняет, Кого мы называем: Бог.

Измерить океан глубокий, Сочесть пески, лучи планет – Хотя и мог бы ум высокий, – Тебе числа и меры нет!

Не могут духи просвещенные, От света Твоего рожденные, Исследовать судеб Твоих: Лишь мысль к Тебе взнестись дерзает, В Твоем величьи исчезает, Как в вечности прошедший миг.

Себя Собою составляя, Собою из Себя сияя, Ты Свет, откуда свет истек. Создавший все единым словом, В твореньи простираясь новом, Ты был, Ты есть, Ты будешь ввек!

Ты цепь существ в Себе вмещаешь, Ее содержишь и живишь; Конец с началом сопрягаешь И смертию живот даришь…

А я перед Тобой – ничто. Ничто! – Но Ты во мне сияешь Величеством Твоих доброт; Во мне Себя изображаешь. Тебя душа моя быть чает, Вникает, мыслит, рассуждает: Я есмь – конечно, есть и Ты! Ты есть! – природы чин вещает, Гласит мое мне сердце то, Меня мой разум уверяет, Ты есть – и я уж не ничто!

Я связь миров, повсюду сущих, Я крайняя степень вещества;Я средоточие живущих, Черта начальная Божества;…

Отец! – в бессмертие Твое. Неизъяснимый, Непостижный! Я знаю, что души моей Воображения бессильны И тени начертать Твоей; Но если славословить должно, То слабым смертным невозможно Тебя ничем иным почтить, Как им к Тебе лишь возвышаться, В безмерной разности теряться И благодарны слезы лить.»

Дело не в точности слов, которые нашел поэт. Они, конечно, не точны и относительны в одиночку, но в целом, когда все эти слова стоят рядом, характеризуя одно и то же явление, происходит перестройка нашего восприятия. Державин перестраивает нас на высокий лад. При этом, не унижая, а наоборот, возвышая, поскольку находит в себе, в каждом из нас божественную природу: «я…черта начальна Божества…»

Как настраиваться на Бога, как включить в себе то божественное, что в нас есть? Любое обращение к Богу – уже включение в нас божественного начала. Ведь мы созданы по образу и подобию Божиему. Достаточно просто произнести вслух слово «Господи», и сразу что-то включит нас в единую сеть мира. Такая у Слова сила. Такая его Божественная природа («В начале было Слово, Слово было у Бога, и Слово было Бог» Иоанн,1–1). А мощь этого включения будет зависеть от того, что мы позволим себе вообразить, почувствовать при звучании этого слова.

Если это воображение Г. Державина, то включается вся Вселенная, когда он произносит:

«Создавший все единым Словом,

В твореньи простираясь новом,

Ты был, Ты есть, Ты будешь ввек!»

Но кто мешает любому человеку, каждому из нас, обращаясь к Богу, представлять себе какие угодно масштабы. Чем больше, тем мощнее резонанс. А еще лучше свое воображение вывести за пределы трехмерного пространства. Это сразу выключает критика внутри нас, для которого границы понятий и явления, как точки опоры для нападения.

Конечно, когда живешь в миру, все мелкое и низкое нас мельчит и суживает, а конкретные дела втягивают нас, как в бутылку или в клетку, в прокрустово ложе узких, потому что удобных для нас действий. Где уж тут включать в себя и других, тех, из-за которых твоя польза, твоя выгода сойдет на нет? Где уж тут почувствовать мощное державинское «Я средоточие живущих, черта начальна Божества.»?

Поэтому уходили все будущие наши святые и старцы в скиты и в пустыни, подальше от мира, в природу, где над тобой не потолок клетки-дома, а все небо, где жизнь-выживание суживает только твое тело, но не дух, где к Богу обращаться легко и благостно.

Бог – это не природа, она только часть Его

Конечно, у каждого из нас свой Бог. У Феофана Грека (1340–1410) Бог был грозным, страшным и карающим, у Андрея Рублева (1360–1430), наоборот, добрым, мягким и прощающим. Все зависит от самого человека, его мировоззрения, характера, знаний, опыта. Но от того, какого мы Бога выбираем, какого представляем себе, зависит наша жизнь, те сферы, которые мы привлекаем к себе, на которые настраиваемся….

А к кому еще пойти человеку

Если же человек не верит ни во что, ни в Бога ни в черта, то он закрывает для себя духовный мир. И с умершим телом закончится и его духовный путь. Тьма и больше ничего.

Потому что Бог дал нам свободу воли. И раз не веришь и не хочешь для себя духовной жизни после смерти тела, то ничего и не получишь.

И наоборот, если Бог для тебя – сверкающая бесконечность, то именно в это пространство ты определяешь свою бессмертную душу, и именно туда она устремится, освободившись из плена отжившего тела…

6. Вера – доверие миру и себе

Странно мы устроены. Когда нам говорят, что золото – это абсолютная ценность, мы верим, ценим золото. Когда нам говорят о том, что и в каком количестве полезно для нашего здоровья, мы прислушиваемся и даже записываем. Если же речь идет о вере, то есть о духовном здоровье, реакция другая – равнодушие, сомнение или даже недоверие. Видимо, духовная сфера и освоение ее большинством, это будущий этап человечества. Иначе мы бы так же естественно, как золото, усваивали бы такую духовную ценность, как вера в Бога. Усваивали бы не критически, прикидывая, реально это или нет, выгодно или нет, а просто принимая как ценность, отобранную временем. И родители бы тогда учили детей относиться к вере, как к золоту, только духовному, зная, что это – будущее душевное здоровье, будущий оптимизм, будущий светлый взгляд на жизнь и в конце концов светлая будущая жизнь.

Вера – это тоже настройка, как и все духовные чувства. На безграничность, на абсолют, на незнание. Ну да, то, что мы хорошо знаем, это не вера, а знание. Но знание всегда ограничено, всегда имеет границы, как всякая тема, как всякая информация о чем-либо. И знание каждого из нас, каким бы полным оно ни было, ничтожно мало, потому что не пронизывает всю нашу душу насквозь и не охватывает ее целиком. А вера и пронизывает, и охватывает. И, чем больше мы не знаем, а верим, чем меньше у нас точек опоры (а чувство, что это так, тем не менее есть), тем сильнее вера. И знание своими границами отделяет нас от мира, а вера своей безграничностью наоборот, объединяет с ним.

Когда английский писатель Редьярд Киплинг (18651936) в своей книге «Маугли» сказал удивительную фразу «мы с тобой одной крови», мало кто придал этому значение. Между тем, как это было мировое открытие инструмента веры, ключа к любому объекту (предмету, явлению жизни или живому существу). Ключ, потому что, обращаясь с этой фразой к кому угодно и чему угодно, мы тем самым через Слово объединяемся с этим объектом, становимся одной природы с ним. Эта фраза обезоруживает, она дает отбой нашему логическому полушарию мозга, критику внутри нас, тем невидимым бесчисленным войскам, которые любое живое существо, в том числе и человек, то есть все мы, бросает в качестве защиты на любое обращение к себе.

Можно верить или не верить, но йоги и факиры перед тем, как выпить стакан кислоты, внутренне подстраивают себя под нее, становясь с ней единым целым. И кислота не обжигает пищевод и желудок. Впрочем, почему только йоги и факиры, все древние ритуалы, нацеленные на объединение, будь то вызов дождя, охота, сев, рыбная ловля, рубка дерева или что-то еще. Наши предки объединялись с той средой, в которой действовали, и это приносило удачу.

Фраза «мы с тобой одной крови» – почти такой же инструмент веры, как и молитва. Ведь в молитве каждая фраза идет снизу вверх, смиренно, без обычного давления, с которым мы чего-то добиваемся, даже без обычного присутствия нашего эго. Например, «Отче наш, иже еси на небеси! Да святится Имя Твое, да будет воля Твоя, да придет царствие твое…» То есть в молитве происходит такое же мысленное объединение с Богом, как и в вере.

Удивительно, но вера часто возникает вопреки здравому смыслу. Потому что природа ее не материальная. Она подсказывает, что есть что-то такое в нас и вне нас, что мы не можем ни осознать, ни представить себе…

Эту особенность веры лучше всех, как мне кажется, выразил раннехристианский писатель и философ Тертуллиан из Карфагена (155–220), который прославился тем, что в полемике с гностиками однажды изрек свою знаменитую максиму «Credo quia absurdum est», то есть «Верую, ибо абсурдно.»

Вера – это настройка на высшее начало, объединение с ним, это взлет в небо или наполнение им себя. Как сказал Лев Толстой (1828–1910): «Смысл веры не в том, чтобы поселиться на небесах, а в том, чтобы поселить небеса в себе.»

Но вера – и стимул жить, творить, делать что-то ради будущего. Святой Кирилл Иерусалимский (315–386) в Православном катехизисе говорит: «Все то, что совершается в мире, даже людьми чуждыми Церкви, совершается верою. – На вере утверждается земледелие: ибо кто не верит тому, что соберет произрастающие плоды, тот не станет сносить трудов. Вера ведет мореплавателей, когда, вверив судьбу свою малому древу, непредсказуемое стремление волн предпочитают твердейшей земле».

Атеисты объясняют веру бессилием людей в процессе их многолетнего взаимодействия с природой. Но сила не может иметь причину в бессилии, если только бессилие превысит все мыслимые и немыслимые границы, количество перейдет в качество, и родится новое явление, более высокого порядка – материальное переплавится в духовное,

Если материальное имеет три измерения (длину, ширину и высоту), то вера, как духовное и аномальное явление, вне измерений, это явление многомерное, притягивающее знания и ощущения из таких пространств, которые мы не видим, разве что слабо предчувствуем… Поэтому на многочисленных соборах, споря о вере, первосвященники, чтобы меньше было разногласий, в IV веке обозначили границы понятия, составив и приняв Символ веры. И очень вовремя, потому что споры могли разрушить веру. Их было много.

То, что не абсурдно, а логично, это не вера, а знание. В IV веке на одном из соборов александрийский пресвитер Арий выступил с речью, в которой сказал, что не может быть двух и больше богов, что бог-сын по существу своему отличен от бога-отца и создан им во времени. Он не понимал, что его сомнения и следующие за ними размышления, это уже не вера, а знания, и он уже не верующий, не священник, а сомневающийся ученый. Значит место ему теперь не в церкви, а в науке. Но в IV веке на таком уровне никто бы не смог высказаться и принять это. Поэтому слова Ария просто признали ересью, а его самого отлучили от церкви.