Редберн: его первое плавание

После их обследования, занявшего некоторое время, я выбрал пустой ящик и положил свой узелок прямо в его середину так, чтобы не могло бы быть никакого недоразумения из-за истребования моего места, особенно потому что узелок был весьма невелик.

Сделав это, я был рад выйти на палубу и, уверенно осознав, что судно не уплывёт до следующего дня, решил сойти на берег и походить до темноты, а затем, когда на улице будет ночь, вернуться и заснуть уже на баке. Итак, я прошёл повсюду, пока не утомился, и вошёл в скромную ликёрную лавку, чтобы отдохнуть; из-за того, что брезент на мне выглядел не очень благородно, я побоялся войти в какое-либо место получше из страха быть изгнанным. Здесь я и уселся, пока не начал чувствовать голод, и, увидев несколько пончиков на прилавке, начал думать, что свалял дурака, выбросив свой последний пенс, поскольку пончики были всего лишь по пенсу за штуку и выглядели очень пухлыми, толстыми и круглыми. Никогда пончики не казались мне настолько соблазнительными, особенно когда вошёл негр и съел один из них прямо на моих глазах. Наконец, я решил, что добьюсь некоторого насыщения, выпив стакан воды, прочитав где-то, что было бы хорошо воспользоваться таким подарком. Я не чувствовал жажды, а только голод, и ещё чувствовал большое беспокойство из-за употребления воды, поскольку она была тёплой, и у стакана был противный запах: незадолго до этого негр пил из него какое-то спиртное.

Я снова вышел, время от времени останавливаясь ещё, чтобы взять немного воды и очень боясь шагнуть в тот же самый магазин дважды, пока не наступила ночь, и пока не обнаружил, что промок, поскольку дождь лил больше или меньше, но весь день. Когда я взошёл на судно, то не мог не размышлять о том, насколько одиноко было бы провести целую ночь в этом сыром и тёмном баке без света или огня и каких-либо постельных принадлежностей, уложенных на голые доски моей койки. Однако все эти мысли утопил другой проглоченный мною стакан воды – хотя к этому времени я уже был довольно мокрым снаружи, – и, попытавшись изобразить смелый взгляд, как будто у только что от души поевшего человека, я ступил на борт судна.

Человека в большой тужурке я не заметил, но, пройдя дальше, неожиданно обнаружил там молодого парня, как раз моего возраста, и как только он открыл рот, я понял, что он не был американцем. Он говорил на таком любопытном языке, наполовину состоящем из английского и наполовину из неизвестной мне тарабарщины, что я не знал, что с ним делать, и был немного удивлён, когда он сказал мне, что он молодой англичанин из Ланкашира.

Как оказалось, он приплыл из Ливерпуля на этом самом судне в его последнее путешествие, как пассажир третьего класса, но обнаружил, что должен будет много работать, поскольку иначе очень трудно прожить в Америке, и, тоскуя по дому, заключил сделку, в которой договорился с капитаном отработать свой обратный проезд.

Я был рад заиметь некую компанию и попытался разговориться с ним, но обнаружил, что он был самым глупым и неосведомлённым парнем, с которым я когда-либо встречался. Я спросил его что-то о реке Темзе, тогда он сказал, что не ездил по Америке и не знал ничего о здешних реках. И когда я сказал ему, что река Темза течёт в Англии, он не выказал ни удивления, ни позора от своего невежества, а только поглядел в десять раз более глупо, чем прежде.

Наконец мы спустились на бак и оба улеглись на койку, устроенную нами на досках, и я изо всех сил старался уснуть. Но хотя мой компаньон скоро начал очень громко храпеть, я же не мог забыться из-за неприятного запаха в этом месте и из-за того, что был совсем мокрым, холодным и голодным, и, помимо всего этого, сердцем чувствовал влагу и холод. Я поворачивался раз за разом, слушая храп ланкаширца, пока наконец не почувствовал, что должен буду выйти на палубу, где и бродил там до утра, которое, как думалось, никогда не наступит.

Как только я узнал, что бакалейная лавка на причале будет открыта, я сошёл с судна и пошёл готовить себе завтрак из другого стакана воды. Но от сделанного стал испытывать сильные угрызения совести и скоро почувствовал себя больным как смерть; моя голова кружилась, и я шёл, шатаясь, вдоль дороги, почти ослепший. Наконец, я плюхнулся на якорную цепь, сложенную в кучу, и тяжело закрыл свои глаза, прилагая все усилия, чтобы самому сосредоточиться на деле, в котором достаточно преуспел, вместо того чтобы, наконец, встать и уйти. Тогда я подумал, что поступил неправильно, когда накануне не вернулся в дом своего друга, и пошёл бы туда теперь, как и раньше, только тут было по крайней мере три мили по городу: слишком далеко для меня, чтобы идти в таком состоянии, и у меня не было шестипенсовика, чтобы проехать в омнибусе.

Глава VI

Он начинает с вычищения свинарника и смазки топ-мачты

К тому времени, как я вернулся к судну, здесь уже всё шумело. Человек в тужурке отдавал приказы множеству людей, занятых оснасткой, и те загружали цыплят, свиней, говядину и овощи, лежавшие на берегу. Вскоре после этого другой человек в полосатой набивной ситцевой рубашке, коротком синем жакете и бобровой шляпе, придававшими ему солидный вид, пришёл отдавать указания человеку в большой тужурке, и, наконец, со стороны подошёл капитан и начал приказывать им обоим. Первые двое, как оказалось, были первым и вторым помощниками капитана.

Решив подружиться со вторым помощником, я вынул старую черепаховую табакерку моего отца, в которую я положил немного плиточного табака, чтобы выглядеть похожим на матроса, и очень вежливо предложил ему коробочку. Он на какое-то мгновенье уставился на меня и затем воскликнул: «Ты думаешь, мальчик, что мы здесь на борту нюхаем табак? Нет, в море совсем нет времени взять понюшку, не позволяй старику увидеть эту табакерку, послушайся моего совета и быстро, как только сможешь, отправь её за борт».

Я сказал ему, что это была не понюшка, а табак, тогда он сказал, что у него много собственного табака, и он никогда не носит при себе такой ерунды, как табакерка. С этими словами он ушёл по своим делам и оставил меня с ощущением того, что я оказался в глупом положении. Но у меня была причина радоваться, что он поступил так, поскольку, если у него табакерки не было, то я решил, что должен предложить свою коробочку помощнику капитана, который вследствие этого, как я позже решил, не будет меня унижать и не сделает что-то подобное.

Пока я стоял, оглядываясь вокруг, в великой спешке из-за чего-то приблизился старший помощник и, увидев меня на своём пути, выкрикнул: «Эй, ты, молодой бездельник на берегу! Здесь нечего воровать, вали, говорю тебе, со своей охотничьей курткой!»

При этих словах я отошёл, сказав, что я иду на судне как матрос.

«Матрос! – закричал он. – Помощник парикмахера, ты хочешь сказать; ты идёшь на судне? Что, в этом жакете? Повесьте меня, я надеюсь, что старик больше не отправит таких новичков, как ты, – это приведёт к кораблекрушению. Но таковы современные нравы: сэкономить несколько долларов на жаловании моряков, которые совсем не смыслят в морской жизни, – всех эти фермеров, деревенских мужланов и мальчишек. Как зовут тебя, бедолага?»

«Редберн1», – сказал я.

«Прекрасное приложение к человеку, опалит любого, как дотронется. Нет ли у тебя другого имени?»

«Веллингборо», – сказал я.

«Ещё хуже. Кто крестил тебя? Почему они не назвали тебя Джеком, или Джиллом, или как-нибудь ещё короче и удобней? Но я окрещу тебя заново. Слушайте, сэр, впредь ваше имя – Пуговка. И теперь иди, Пуговка, и вычисти вон тот свинарник в баркасе, его не вычищали с последнего путешествия. И послушай, приложи старание к этому, есть свиньи, которые ждут этого места, – теперь иди, позаботься о нём».

Это теперь, значит, начало моей морской карьеры? Задание вычистить свинарник, самое первое дело?

Я решил, что лучше всего ничего не говорить, я обязал самого себя повиноваться приказам, и было слишком поздно, чтобы отступать. Поэтому я лишь попросил совок, или лопату, или что-то ещё для работы.

«Мы здесь не сады сажаем, – был ответ, – копай своими зубами!»

После, оглядевшись, я нашёл палку и пошёл почистить рукоять, которая была довольно неудобна для работы, к другой лодке, называемой четырёхвесельным ялом, которая была вверх дном уложена прямо на баркас, державший обе лодки, ими же вместе почти полностью и закрываемый. Обе эти лодки стояли посреди палубы. Мне удалось заползти в баркас, и после сопротивления сидений моим голеням и многократных ударов головой я добрался до кормы, где находился свинарник.

Пока я был поглощён работой, заглянул пьяный матрос и крикнул своим товарищам: «Посмотрите сюда, мои парни, как вы назовёте эту свинью? Привет! Эй, внутри! Кто там? Пытаешься подальше спрятаться, чтобы украдкой попасть в Ливерпуль? Вон отсюда! Вон отсюда, я сказал». Но именно в тот момент пришёл помощник капитана и приказал пьяному мошеннику отправиться на берег.

Когда я вычистил свинарник, мне поручили забрать часть стружки, которая лежала на палубе и осталась от работы плотников на борту. Помощник приказал мне бросить эту стружку в баркас в особом месте между двумя банками. Но поскольку я обнаружил, что протолкнуть стружку в это место это тяжёлая работа, и, так как место выглядело сырым, я решил, что как для меня самого, так и для стружки будет лучше протолкнуть её туда, где место более открытое и сухое. Пока я был занят, помощник, наблюдающий за мной, воскликнул, как проклятие: «Разве я не приказал тебе уложить эту стружку где-нибудь в другом месте? Делай, что я тебе сказал, Пуговка, или берегись!»

Подавление своего собственного негодования от его грубости, на которую я к этому времени нарвался, было моим единственным планом, и я ответил, что это не столь удобное место для стружки, в отличие от того, что я сам выбрал, и попросил сказать мне, почему он хочет, чтобы я поместил её в то место, которое он назначил. Из-за этого он рассердился и без объяснений повторил свой приказ, словно удар грома.

Это было моим первым уроком морской дисциплины, и я никогда не забуду его. С того времени я узнал, что морские офицеры никогда не приводят причин для своих приказов. Достаточно того, что они командуют, поэтому их девизом было: «Повинуйся приказам, пока не сломаешься».

Я уже начал чувствовать себя очень усталым и больным и жаждал момента, когда судно покинет док, а потому у меня тогда не возникало сомнения, что мы скоро получим что-нибудь в качестве еды. Но пока ещё я не видел на борту ни одного матроса, а что касается мужчин, работавших с оснасткой, то разузнал, что они были «такелажниками», то есть людьми, живущими на берегу и работавшими подённо на подготовке судна к выходу в море, и об этом мне рассказал в придачу к уступке своей цены из-за льстивых речей один из этих же такелажников, который обменялся со мной складным ножом, более дешёвым, поскольку я попытался заполучить друга среди матросов на время путешествия. Наконец, я улучил момент, и в то время, пока люди стояли ко мне спиной, прихватил морковь из нескольких разложенных на палубе связок и, захлопнув её под полами моей охотничьей куртки, отошёл, чтобы её съесть, ведь я часто ел сырую морковь, которая по вкусу напоминает каштаны. Эта морковь очень взбодрила меня, хотя и за счёт небольшой боли в животе. Едва я избавился от неё, как я услышал голос старшего помощника, не способного жить без «Пуговки». Я побежал за ним и получил приказ подняться и «зашугать низ грот-стеньги».

Это было для меня совсем греческим языком, и после получения приказа я стоял в изумлении, задаваясь вопросом, что нужно делать. Но помощник развернулся на своих пятках и не дал никаких объяснений. Я тут же последовал за ним и спросил, что же я должен выполнить.

«Разве я не велел тебе зашугать низ грот-стеньги?» – закричал он.

«Сказали, – ответил я, – но я не знаю, что это означает».

«Зелен, как трава! Типичный капустный кочан! – сказал он самому себе. – Прекрасные дни на борту будут у меня с таким новичком. Посмотри, мальчик. Посмотри туда, на вершину этого длинного столба – видишь его? Вон на ту часть дерева там, ты, башка дубовая, так вот – бери это ведро и поднимись по оснастке – вон там верёвочная лестница – ты понимаешь? – и покрой этой смазкой мачту по всей длине, и ответишь головой, если хоть одна капля упадёт на палубу. Теперь пошёл прочь, Пуговка».

Богатый событиями час пробил, впервые в своей жизни я поднимался на судовую мачту. Если бы я хорошо и крепко стоял на ногах, то, возможно, что мне стало бы немного не по себе от этой мысли, но поскольку я тогда ослаб и был близок к обмороку, эта простая мысль ужаснула меня.

Но идти назад не было никакого резона, это было бы похоже на трусость, и я не мог признаться, что страдал от отсутствия еды, поэтому, снова напрягшись, я поднял ведро.

Это было тяжёлое ведро, с мощными железными обручами, и, возможно, вмещало два галлона. Но оно только наполовину было заполнено особым перетёртым густым соусом, который, как я позже узнал, был сварен из солёной говядины, используемой матросами. После того как я полез по снастям, я понял, что это была совсем не лёгкая работа – нести это тяжёлое ведро. Верёвочная ручка ведра была настолько скользкой от жира, что когда я даже несколько раз обернул её вокруг своего запястья, она всё ещё вращалась во все стороны и норовила слететь прочь. Несмотря на злость, мне, однако, удалось подняться до «вершины», пока неуклюжее ведро половину времени раскачивалось и вертелось между моим ногами с риском мгновенного опрокидывания. Достигнув «вершины», я дошёл до мёртвой точки и взглянул вверх. Как мне преодолеть это нависающее препятствие – эта мысль полностью поглотила меня в течение какого-то времени. Но, наконец, с большим напряжением я ухитрился поставить своё ведро на «вершину» и затем, доверившись провидению, сам забрался вслед за ним. Остальная часть пути прошла сравнительно легко, хотя каждый раз, когда я неосторожно смотрел вниз на палубу, моя голова так кружилась от слабости, что я был вынужден закрывать свои глаза, чтобы опомниться. Я плохо помню, что было дальше. Только вспоминаю своё безопасное возвращение на палубу.

В скором времени суматоха на судне усилилась, пространство кают заполнили пассажиры и сундуки и коробки пассажиров третьего класса, помимо корзин с вином и фруктами для капитана.

Наконец, мы отдали швартовы, и отошли на рейд, где бросили якорь и подняли сигнал к отплытию. Любая вещь, казалось, была на борту, кроме команды, её члены через несколько часов после этого оторвались от берега, один за другим, в белодонных лодках, выгнувшись дугой, откинувшись назад и приосанившись, как лорды, явно демонстрируя большое самодовольство, они чувствовали, что заставили ждать целое судно ради их светлостей.

«Да, да, – бормотал старший помощник, пока они выбирались из лодок и расхаживали на палубе, – сейчас – ваша очередь, но в ближайшее время будет моя. Отклоняйтесь от курса, пока можете, мои сердечные, я же совершу отклонение от курса после подъёма якоря».

Некоторые из матросов были очень пьяны, и один из них, не воспринимающий своего начальника, был ими унесён вниз и свален на койку. И два других матроса, как только появились, так же немедленно спустились вниз, чтобы, выспавшись, избавиться от паров своего напитка.

Наконец, всей команде, что была на борту от носа до кормы, было приказано идти ужинать – приказ, от которого моё сердце с восхищением подпрыгнуло из-за того, что в данный момент мой долгий пост будет прерван. Но, впрочем, матросы, с избытком вкусившие на берегу еды и выпивки, на сей раз не прикоснулись к солёной говядине и картофелю, которые темнокожий повар передал на бак, и хотя всё это было пре доставлено мне, я, к своему удивлению, обнаружил, что смог съесть немного или совсем ничего: в тот момент я чувствовал себя лишь смертельно уставшим, но не голодным.

Глава VII

Он выходит в море

и чувствует себя очень плохо

Всё, наконец, было готово, штурман попал на борт, и всё вокруг взывало к поднятию якоря. Пока я делал свою работу, я не мог не заметить, как выглядели измученные матросы и как они страдали от этого силового упражнения после потрясающего разгула, в котором они участвовали на берегу. Но скоро я узнал, что матросы не сожалели о таких вещах, но прилагали максимум усилий, чтобы казаться всем живыми и сердечными, хотя для многих из них это было довольно тяжело.

Якорь был поднят, паровой буксир с внушительным именем «Геркулес» подхватил нас, и мы пошли вдоль длинной погрузочной линии, причалов и складов, округлого зелёного южного мыса острова, где находилась Батарея, прошли Губернаторский остров и встали справа по направлению к теснине. Моё сердце будто стало свинцовым, и лишь Богу было известно, насколько плохо я себя чувствовал, но тогда у меня было много работы, которая удерживала мои мысли от появления у меня чего-то худшего.

И я всё это время пытался думать, что иду в Англию, и что за грядущие долгие месяцы я должен буду реально побывать там и вернуться домой, рассказав о моих приключениях моим братьям и сёстрам, и с каким восхищением они будут слушать, и как потом они будут смотреть на меня и с почтением внимать моим рассказам, и что даже мой старший брат будет вынужден смотреть на меня с большим интересом, как на пересёкшего Атлантический океан, чего он никогда не делал, и не было никакой вероятности, что сделал бы.

С такими мыслями, как эти, я пытался отвлечься от своей печали, но это вообще не получалось, поскольку шёл всего лишь первый день путешествия, и много недель, нет, целых несколько месяцев должны были пройти, прежде чем путешествие подошло бы к концу; и кто мог сказать, что может произойти со мной, ведь когда я смотрел на высокие, головокружительные мачты, то думал о том, как часто я должен лазить по ним вверх и вниз, и думал, конечно же, о том, что в тот или иной некий несчастливый день я, конечно же, упаду за борт и утону. И затем я подумал о том, как лягу на морском дне, совершенно один, под большими волнами, катящимися надо мной, и никто во всем мире не узнает, где я лежу. И я подумал о том, насколько лучше и слаще быть похороненным под красивой оградой, которая отделяла южную солнечную сторону нашего деревенского кладбища, где каждое воскресенье я привык бродить днём после обедни; и мне было почти жаль, что я не лежал там сейчас, да, мёртвым и похороненным на том кладбище. Всё время мои глаза были переполнены слезами, и я продолжал задерживать дыхание, с трудом проглатывая рыдания, поскольку действительно не мог сдержать чувств, которыми был охвачен, и, несомненно, любой мальчишка в мире чувствовал бы себя так же, как и я тогда.

А пока пароход тянул нас дальше и дальше вниз к заливу, и мы прошли мимо стоящих на якоре судов с людьми, пристально смотрящими на нас и машущими своими шляпами, и мимо маленьких лодок с сидящими в них леди, машущими своими носовыми платками; и, пройдя зелёный берег Стейтен-Айленда, мы увидели множество красивых домов, целиком увитых виноградными лозами, стоящих на красивых свежих замшелых склонах; о, тогда я отдал бы что угодно за то, чтобы вместо этого отплытия из залива мы бы уже входили в него; о, если бы мы пересекли океан и вернулись, ушли и вернулись; и моё сердце подскочило внутри меня, как что-то живое, когда я подумал о реальном входе в этот залив в конце путешествия. Но это было пока настолько далеко, что мне казалось, будто этого никогда не случится. Нет, никогда, никогда не увидеть мне Нью-Йорка снова.

И что ещё потрясло меня больше, чем что-либо, так это то, что я услышал от некоторых матросов, пока они наматывали тросы: они говорили о пансионах, в которые они вернутся по возвращении, и ещё о том, что некоторые из их друзей обещали быть на причале, когда судно вернётся, чтобы взять их и их багаж прямо до Франклин-сквера, где они будут жить, и о том, что их будет ждать хороший обед и много сигар и алкоголя прямо на балконе. Я сказал, что этот земной разговор потряс меня, поскольку они, казалось, не учитывали, как это делал я, тот факт, что прежде чем какое-либо упомянутое событие смогло бы произойти, мы должны были пересечь великий Атлантический океан от Америки до Европы и обратно, многие тысячи миль бурного океана.

В то время я не знал, что делать с этими матросами; я очень много думал о том, что, будучи мальчишками, они никогда, возможно, не ходили в воскресную школу, поскольку ругались так, что заставляли мои уши покалывать, и использовали такие слова, которые я никогда не мог слышать без сильного отвращения.

И это люди, думал я про себя, с которым я должен буду так долго жить? Это люди, рядом с которыми я должен есть и спать всё это время? И, кроме того, я теперь начал видеть, что они не собирались быть очень любезными, но я расскажу всё об этом, когда настанет подходящее время.

Сейчас вам не стоит думать, как все эти мысли проходили через мой ум, и что я ничего не мог с ними поделать, а сидел без движения и думал, нет, нет, я был поглощён работой: всё время, пока пароход тянул нас, мы были очень заняты, постоянно сматывали верёвки и тросы и укладывали по порядку на палубе, отчего всё пространство от одного конца до другого было заставлено этими предметами, и их пришлось убирать прочь.

Наконец, мы добрались до устья, которое всем известно как вход в нью-йоркскую Гавань с моря, его можно назвать Тесниной, поскольку, когда вы входите туда или выходите оттуда, оно походит на вход или на дверной проем, и, когда вы выходите из Теснины при таком долгом путешествии, как моё, то это походит на выезд на широкое шоссе, где не видно ни души. Повсюду протянулся великий Атлантический океан, и все, что вы видите вне его, – это место, где небо сходится с водой. Оно выглядит одиноко и довольно пустынно, и я едва мог поверить, когда пристально посмотрел вокруг себя, что может существовать какая-либо земля вообще или какое-либо место, как Европа, или Англия, или Ливерпуль в огромном широком мире. Это казалось слишком странным, и замечательным, и в целом невероятным, что там действительно могли быть города и посёлки, и деревни, и зелёные поля, и ограды, и фермерские дворы и сады вдали за этой широкой гладью моря и вдали от того места, где небо сходилось с водой. И думать о движении среди этих волн, и об исчезновении яркой земли позади, и о приближении мрака ночи тоже казалось диким и безрассудным, и я глядел со своеобразным страхом на матросов, стоящих возле меня, которые были так спокойны в тот момент. Но когда я вспомнил, как мой собственный отец говорил, что пересёк океан, то тогда я, никогда не помышлявший о сомнении относительно его рассказа, поскольку всегда считал его существом чудесным, бесконечно более чистым и большим, чем я сам, – я счёл, что он не имел никакой возможности поступить несправедливо или сказать неправду. И как теперь мог я не поверить в то, что он, мой собственный отец, которого я так хорошо помнил, когда-то пересёк под парусом эту Теснину, проплыл прямо через границу неба и воды и увидел Англию и Францию, Ливерпуль и Марсель. Это казалось слишком удивительным, чтобы в это поверить.

Теперь, по правую руку, если выходить из Теснины, берег становится довольно высок, и на вершине прекрасного утёса стоит большой замок или форт, весь в руинах, с деревьями, растущими вокруг него. Он был построен губернатором Томпкинсом во время последней войны с Англией, но никогда не использовался, что верно, и потому был заброшен. Я посетил однажды это место, когда мы жили в Нью-Йорке, почти так же давно, как себя помню, с моим отцом и моим дядей, старым морским капитаном с седыми волосами, который раньше ходил к месту под названием Архангельск в России и который тогда рассказывал мне, что он был с капитаном Лэнгсдорффом, когда капитан Лэнгсдорфф пересёк сушу от Охотского моря в Азии до Санкт-Петербурга в санях, запряжённых большими собаками. Я упоминаю этого своего дядю потому, что он был самым первым морским капитаном, которого я когда-либо видел, и его белые волосы и прекрасное красивое красное лицо произвели на меня настолько сильное впечатлением, что я никогда не забывал его, хотя и видел только лишь во время этого визита в Нью-Йорк. Он пропал в Белом море несколько лет спустя.

Но я хотел рассказать о форте. Это было красивое место, как помню, весьма примечательное и романтичное, такое же, каким оно показалось мне, когда я пришёл туда с моим дядей. На удалённой от воды стороне находилась зелёная роща из очень толстых и тенистых деревьев, и вы проходите через эту рощу словно в сумерках через арку в стене форта, тёмную как ночь, и, войдя, вы нащупываете длинный подвал с ответвлениями и поворотами со всех сторон, пока, наконец, не улавливаете взглядом зелёную траву и солнечный свет, и внезапно не выходите на открытое пространство посреди замка. И там вы видите коров, спокойно пасущихся или размышляющих под тенью молодых деревьев, и, возможно, прыгающего телёнка, пытающегося поймать свой собственный хвост, и овец, карабкающихся среди замшелых руин и небольших подрезанных пучков травы, вырастающей со стороны амбразур для орудий. И однажды я увидел чёрного козла с длинной бородой и кривыми рогами, высоко приподнявшегося на своих передних ногах на самый верхний парапет и смотрящего на море, как будто он наблюдал за судном, которое ввозило в страну его кузину. Даже сейчас я вижу его, и, хотя я изменился с тех пор, чёрный козел смотрит всё так же, и поэтому я предполагаю, что он продолжал бы смотреть, если б я жил столько же, сколько Мафусаил, и имел бы столь же хорошую память, какая, должно быть, была у него. Да, форт был красивым, тихим, очаровательным местом. Я хотел бы построить маленький дом посреди него и жить там всю свою жизнь. Стоял полдень, когда я был там, месяц июнь, и дул слабый ветер, неспособный пошевелить деревья, и каждая вещь смотрелась так, как будто ждала чего-то, и небо сверху было синим, как глаза моей матери, и я был тогда очень рад и счастлив. Но не стоит думать о тех восхитительных днях, перед тем как мой отец стал банкротом и умер, и мы удалились из города; когда я думаю о них, что-то поднимается в моём горле и едва не душит меня.