Маскарад, или Искуситель

– Я не знаю, я не знаю. Безусловно, есть несколько акций, при специфических обстоятельствах купленных компанией, но это едва ли станет идеей превратить этот корабль в офис компании. Я думаю, что вы должны отсрочить вложение. Итак, – с безразличным видом, – вы видели неудачника, о котором я говорил?

– Позвольте неудачнику идти своим путём. Что это за такая большая книга у вас?

– Это моя трансфертная книга. Я вызван с ней в суд.

– «Угольная компания „Рапидс“», – искоса читая позолоченную надпись на корешке. – Я много слышал о ней. Умоляю, нет ли у вас случайно какого-либо отчёта о состоянии вашей компании?

– Отчёт был опубликован только что.

– Простите меня, но я, что вполне естественно, любопытен. У вас есть при себе копия?

– Я опять вам говорю: я не думаю, что приемлемо превращать этот корабль в офис компании. А этот неудачник не предлагал вам освободиться от него вообще?

– Позвольте неудачнику утешать самого себя. Дайте мне отчёт.

– Ну, вы такой бизнесмен, что я едва ли смогу отказать вам. Здесь, – вручая маленькую печатную брошюру.

– Молодой человек внимательно развернул её.

– Я ненавижу подозрительных людей, – сказал другой, наблюдая за ним, – но я должен сказать, что мне нравится видеть осторожных.

– Я могу этим доставить вам удовольствие, – неохотно возвращая брошюру, – поскольку, как было сказано прежде, я по природе любознателен, но я также и осмотрителен. Но внешний вид может обмануть меня. Ваша брошюра, – добавил он, – рассказывает о весьма прекрасной истории, но, умоляю, разве ваш запас не был немного более тяжёл некоторое время назад? Тенденция к падению? Пример падения доверия среди держателей на предмет этого пая?

– Да, была депрессия. Но как она пришла? Кто создал её? «Медведи», сэр. Удешевление нашего запаса произошло исключительно вследствие рычания, лицемерного рычания медведей3.

– Как это – лицемерного?

– Да ведь самые чудовищные из всех лицемеров – это медведи, лицемерные извратители, лицемерные симуляторы тьмы взамен света, души которых преуспевают и не менее депрессивны, чем самая ложная депрессия; профессора злого искусства создания депрессий; поддельные Иеремии, лживые Гераклиты, те, кто, устроив чёрный день, возвращаются, как ложные Лазари среди нищих, чтобы с ещё большим азартом загребать прибыль, полученную их притворными воспалёнными умами, – подлые медведи!

– Вы воспылали против этих медведей?

– Если это и так, то это, скорее, из-за воспоминаний об их интригах относительно нашей доли, чем от убеждения, что они сами и есть разрушители веры и мрачные философы фондовой биржи; впрочем, будучи фальшивыми сами по себе, они всё же являются истинными примерами большинства разрушителей веры и самыми мрачными философами во всём мире. Эти парни таковы, что средствами политики, запасами зерна, моралью, метафизикой, религией – чем только могут – создают свою чёрную панику, естественно, по-тихому, исключительно в целях своего рода тайного преимущества. Тот несчастный труп, выставляемый напоказ мрачным философом, является всего лишь его довольно неплохим Морганом.

– Мне, скорее, это нравится, – сознательно растягивал слова молодой человек. – Я представляю себе их мрачные души так же мало, как последующие. Восседаю на своём диване после обеденного шампанского, курю свою сигару с плантации, и если грустный приятель приезжает ко мне – то это скука!

– Вы говорите ему, что это всё, что есть, не так ли?

– Я говорю ему, что это неестественно. Я говорю ему: «Ты достаточно счастлив, и ты знаешь это; и все другие так же счастливы, как ты, и ты тоже знаешь это; и все мы будем счастливы после того, как нас больше не будет, и ты тоже знаешь это; но нет, тем не менее у тебя самого всё ещё остаётся плохое настроение».

– И вы знаете, откуда у этого приятеля берётся плохое настроение? Не от жизни; поскольку он подолгу, слишком подолгу живёт отшельником или же он слишком молод, чтобы замечать что-либо постороннее. Нет, он получает его от неких старых представлений, которые он видит на сцене, или от неких старых книг, что он находит в каморках. Десять к одному, что он притащил домой с аукциона заплесневелого старого Сенеку и приступил к наполнению самого себя тем же несвежим старым сеном – и вслед за этим думает, что выглядит мудрым и античным, и каркает о том, что выбрал путь, лежащий выше его породы.

– Именно так, – согласился молодой человек. – Я в жизни видел очень много таких ворон, сборщиков барахла из вторых рук. Между прочим, кажется странным, что этот человек с пером, о котором вы спрашивали, выбрал меня для неких мягких сантиментов только потому, что я сохранил спокойствие, и подумал, увидев у меня копию Тацита, что я читаю его из-за его мрачности, хотя я делал это ради его сплетен. Но я позволил ему поговорить. И действительно своими манерами высмеял его.

– Вы не должны были делать этого в тот момент. Он – несчастный человек, которого вы, должно быть, сделали настоящим дураком.

– Это его собственная ошибка, если я так сделал. Но мне нравятся преуспевающие приятели, богатые приятели; приятели, которые говорят о богатстве и успехах, как вы. Такие приятели вообще честны. И теперь я скажу, что у меня, оказывается, есть излишек в моём кармане и я просто…

– …сыграю роль брата этого несчастного человека?

– Позвольте несчастному человеку оставаться братом самому себе. Что вы вспоминаете его всё это время? Можно подумать, что вы не хотите регистрировать любую передачу или избавиться от какого-либо запаса, – вам разумней избежать чего-то ещё. Я говорю, что я вложу капитал.

– Стойте, стойте, сюда пришли некие шумные господа, – вон туда, вон туда.

– И с бесцеремонной вежливостью человек с книгой препроводил своего компаньона в небольшой укромный уголок, удалённый от бурной ссоры.

Сделка свершилась, эти двое пошли дальше и прогулялись по палубе.

– Теперь скажите мне, сэр, – сказал человек с книгой, – как получилось, что такой молодой джентльмен, как вы, уравновешенный студент при первом же появлении балуется активами и им подобными вещами?

– В мире есть определённые ошибки самоуверенных невежд, – растягивал слова второкурсник, сознательно поправляя воротник своей рубашки, – немалое количество которых является популярным мнением, касающимся природы современного учёного и природы современной схоластической уравновешенности.

– Кажется, так; кажется, так. Воистину, это совсем новая страница в моём опыте.

– Опыт, сэр, – заново огляделся второкурсник, – является единственным учителем.

– Следовательно, я ваш ученик – из-за того только, что опыт говорит, что я могу многое стерпеть, чтобы выслушать предположение.

– Мои предположения, сэр, – сухо обрисовывая самого себя, – были в основном определены принципом лорда Бэкона; я размышляю о тех основных положениях, которые приходятся по душе моему делу, и от души… умоляю, не знаете ли вы о каких-либо других хороших активах?

– Вы бы не хотели заинтересоваться Новым Иерусалимом, не так ли?

– Новый Иерусалим?

– Да, новый и процветающий город, так названный, в северной Миннесоте. Он был первоначально основан отделившимися беглыми мормонами. Отсюда и имя. Он стоит на Миссисипи. Вот здесь карта, – извлекая рулон. – Там – тут, вы видите, общественные здания – здесь пристань, там парк, вон там ботанические сады, и эта, эта небольшая точка здесь – бесконечный фонтан, вы понимаете. Вы замечаете, что здесь двадцать звёздочек. Это для лицеев. У них есть трибуны из гваякового дерева.

– И все эти здания теперь стоят?

– Все постройки – добротные.

– Эти квадраты по краям здесь, действительно ли они – водные участки?

– Водные участки в городе Новый Иерусалим? Всё – суша, или вы всё-таки не кажетесь заботящимся о вложении?

– Только и думаю о том, как бы чётче прочитать своё звание, как говорят студенты юридического факультета, – зевнул студент колледжа.

– Благоразумие – вы благоразумны. Но знайте, что вы сейчас тоже полностью отсутствуете. Во всяком случае, лучше бы у меня была одна из ваших угольных акций, чем две других. Однако полагаю, что первый расчёт произошёл из-за двух беглецов, которые приплыли нагими с противоположного берега, – это удивительные места. Это… основательно… Но, боже мой, я должен идти. О, если вам представится возможность столкнуться с тем несчастным человеком…

– В таком случае, – изображая нетерпение, – я пошлю стюарда уладить эту проблему, и тот отправит его за борт со всеми его бедами.

– Ха-ха! Был бы здесь сейчас некий сумрачный философ, некий теологический медведь, вечно случающийся, чтобы подавлять суть человеческой натуры (скрытым взглядом рассматривающий толстых присутствующих прихожан холодного Арамиуса), он объявил бы, что это происшествие укрепляет сердце и смягчает разум. Да, это стало бы его зловещим построением. Но это – не что иное, как смешная причуда, приветливая, но сухая. Признайтесь в этом. До свидания.

Глава X

В каюте

Табуреты, скамьи, софы, диваны, оттоманки, занятые группами людей, старыми и молодыми, мудрыми и простодушными; в их руках краплёные карты с алмазами, пиками, палицами, сердцами; любимые игры – вист, криббедж и хвастун. Бездельничающие в креслах или прогуливающиеся среди столов с мраморной столешницей удивлены этой сценой, и сравнительно немного тех, кто, вместо того чтобы занять руки игрой, по большей части держат их в своих карманах. Возможно, что они – философы. Но здесь и там с любопытствующим выражением каждый читает маленькую на вид листовку с анонимными стихами или, скорее, многословными названиями:

ОДА, СОСТОЯЩАЯ

ИЗ НАМЁКОВ

НА ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ БЕЗВЕРИЕ,

СОЧИНЁННАЯ В БЕСКОРЫСТНЫХ УСИЛИЯХ

РАДИ ПОВТОРНОЙ ПОПЫТКИ

ОБЕСПЕЧИТЬ

ПОЯВЛЕНИЕ ВЕРЫ

На полу лежало множество книжных копий, выглядящих так, как будто они были сброшены с пролетавшего воздушного шара. Путь, благодаря которому они здесь оказались, был таков: некий пожилой человек в квакерской одежде спокойно прошёл через каюту и, подражая железнодорожным книжным коробейникам, которые перед предложением продаваемого товара напрямую или косвенно расхваливают его, следовал с пачками брошюр с одой и без разговора вручал их. Они же, по большей части, после поверхностного взгляда были непочтительно отброшены в сторону, как, без сомнения, лунатическое творение некоего блуждающего рапсодиста.

В назначенное время с книгой под мышкой прошёл румяный человек в походной кепке, который, легко перемещаясь из стороны в сторону, с оживлением оглядывал окружающих с тоскующим и сочувствующим видом, происходящим из его собственной душевной общности, словно говоря: «О, юноши, хорошо было бы, если б я лично познакомился с матерями таких сынов, как каждый из вас, начав с того сладкого мира, в котором заводят сладостное знакомство, братья мои; да, и самое важное здесь то, что все мы здесь счастливые сукины дети!»

И так же, будто наяву продолжая свою трель, он вёл себя по-братски то с одним бездельничающим незнакомцем, то с другим, обменявшись с ними несколькими приятными замечаниями.

– Умоляю, каково ваше мнение? – спросил он человека, к которому недавно обращался, маленького и худого, который выглядел так, будто никогда не обедал.

– Небольшая ода, и притом довольно странная, – прозвучал ответ, – того же самого типа, что вы видите здесь рассыпанной по полу.

– Я не видел её. Позвольте мне взглянуть, – поднимая одну и рассматривая её. – Уже хорошо, симпатично; жалобно, особенно вступление:

Жаль человека, в котором слишком малоИ радости, и веры.

– …Если это так, то действительно жаль его. Читается очень гладко, сэр. Красивый пафос. Но вы полагаете, что это просто сантименты?

– Касательно этого, – сказал маленький сухой человек, – я думаю, что это в целом своеобразная, странная вещь, и всё же я почти стесняюсь добавить, что она действительно подходит к моим взглядам, да и к чувствам. Сейчас, так или иначе, я чувствую, что я был доверчивым и приветливым. Я не знаю, что именно я когда-то чувствовал прежде. Я, естественно, был поражён своими чувствами, но эта ода по-своему поработала над моим бесчувствием, мало чем отличаясь от проповеди, которая, оплакивая мою ложную смерть в прегрешениях и грехах, таким способом понуждает меня быть в целом живым и в добром здравии.

– Рад слышать это и надеюсь, что вы преуспеете, как говорят доктора. Но кто, как снег, рассыпал здесь оды?

– Не могу сказать: я здесь недавно.

– Может, здесь был ангел? Ну, если вы говорите, что чувствуете себя человеком душевным, то позвольте нам вести себя, как остальные, и сесть за карты.

– Спасибо, я совсем не играю в карты.

– Бутылку вина?

– Спасибо, я совсем не пью вина.

– Сигару?

– Спасибо, я совсем не курю сигар.

– Расскажите историю.

– Если серьёзно, то я едва ли знаю одну, которую стоит рассказать.

– Тогда, мне кажется, этой сердечностью вы заявляете, что чувствуете себя возбуждённым, как потоки воды на земле в отсутствие мельниц. Ну, вам лучше взять в добродушные руки карты. Чтобы начать, мы будем играть на такую малую сумму, какую вы пожелаете, и как раз сделаем игру интересной.

– Воистину, вы должны извинить меня. Так или иначе, я не доверяю картам.

– Что, не доверяете картам? Добрым картам? Тогда на сей раз я присоединяюсь к нашему печальному здешнему соловью – Филомелу:

Жаль человека, в котором слишком малоИ радости, и веры.

– До свидания!

Снова прогуливаясь тут и там и болтая, он со своей книгой, со временем утомившись, поискал глазами место и, высмотрев частично свободный диван, придвинутый напротив, присел там; вскоре там же появился его случайный сосед, который оказался тем самым добрым торговцем, весьма заинтересовавшимся перспективой, внезапно открывшейся перед ним; по ту сторону находились два играющих в вист легкомысленных молодых человека с кремовыми лицами, один из которых был в красном шейном платке, другой – в зелёном, против двух вежливых, серьёзных, солидных, хладнокровных мужчин среднего возраста, одетых в приличествующие их профессии чёрные галстуки и, очевидно, обладающих степенями докторов в гражданском законодательстве.

Вскоре последовал предварительный осмотр нового посетителя, а затем славный торговец, наклонившись в его сторону, прошептал, прикрывшись раздавленной копией оды:

– Сэр, мне не нравятся взгляды тех двоих, а вам?

– Едва ли, – шёпотом прозвучал ответ. – Эти цветные шейные платки не лучшего вида, по крайней мере, для меня; но мой вкус не закон для всех.

– Вы не поняли, я имею в виду других двоих, и я сужу не о платье, а о выражении лица. Я признаюсь, что я не знаком с такими господами дальше чтения о них в газетах, но те двое – шулеры, разве нет?

– Да пребудет от нас подальше каверзный и придирчивый дух, мой уважаемый господин.

– Действительно, сэр, я не ругал бы их; я редко занимаю такую стезю, но, конечно же, по меньшей мере, эти два молодых человека едва ли могут быть знатоками, в то время как пара их противников может быть гораздо опасней.

– Вы намекнули, что цветные шейные платки будут столь же неуклюжими, чтобы проиграть, тогда как тёмные шейные платки – столь же ловкими, чтобы быть способны на обман? Кислое воображение, мой уважаемый господин. Прогоните его. Небольшую пользу вам принесёт чтение оды, которая у вас в руках. Годы и опыт, я верю, не испортили вас. A новое либеральное мировоззрение научило бы нас рассматривать этих четырёх игроков – воистину, вся эта каюта полна игроков – как играющих в игры, в которых каждый игрок играет в тщеславие, а неиграющий не станет победителем.

– Сейчас вы вряд ли думаете так, потому что игры, в которых все могут победить, в этом мире, как мне кажется, пока ещё не изобретены.

– Ну-ка, – роскошно откидываясь назад и бросая свободный взгляд на игроков, – плата внесена, слышны звуки пищеварения, забота, тяжёлый труд, бедность, горе, неизвестность; если бездельничать на этом диване, ослабив пояс, то почему бы с радостью не покориться судьбе, нежели ворчливо искать выход из создавшегося в этом мире положения?

На эти слова добрый торговец ответил долгим и тяжёлым взглядом и затем, потирая свой лоб, углубился в размышление, поначалу нелёгкое, но, наконец всё продумав, опять обратился к своему компаньону:

– Ну, я смотрю, что хорошо забывать про отдельные мысли время от времени. Так или иначе, я не знаю, почему определённая туманная подозрительность кажется неотделимой от большинства частных понятий о некоторых людях и некоторых вещах; но рано или поздно эти туманные понятия от простых контактов с другими людьми рассеиваются или, по крайней мере, меняются.

– Тогда вы полагаете, что я принёс вам благо? Может быть, и так. Но не стоит благодарности, не благодарите меня. Если сказать словами, небрежно брошенными в час общения, то я приношу пользу тем, что исправляю или останавливаю, и это совсем не преднамеренное влияние – рожковому дереву, подслащивающему траву под самим собой, не воздают никакой заслуги в целом, простая полезная случайность, добродетельное естество, – разве не видно?

Последовал ещё один пристальный взгляд славного торговца, и оба снова замолчали.

Заметив свою книгу, до настоящего времени лежащую на его коленях, довольно сильно надоевшую своим пребыванием, её владелец положил её краем вперёд на диван между собой и соседом, таким образом выставив надпись на корешке: «Угольная компания „Рапидс“», которую добрый торговец из-за безупречного благородства и из-за суматохи не смог прочитать, пока она невольно не предстала перед его глазами, не имеющими сознательной возможности не заметить её. Но внезапно, как будто просто вспомнив о чём-то, незнакомец поднялся и пошёл, из-за поспешности оставив свою книгу, которую торговец заметил, без задержки поднял и, поспешив за ним, вежливо возвратил её; совершая свои действия, он не смог избежать непреднамеренного прочтения части надписи.

– Спасибо, спасибо, мой хороший сэр, – сказал другой, получая том и возобновляя своё движение, и тогда заговорил торговец:

– Простите меня, но вы в некотором роде не связаны ли с… угольной компанией; не о ней ли я слышал?

– В мире есть более чем одна угольная компания, о которой можно услышать, мой хороший сэр, – улыбнулся другой, делая паузу с выражением болезненного нетерпения и демонстрируя бескорыстие.

– Но вы, в частности, связаны с одной. Угольная компания «Рапидс», разве нет?

– Как вы узнали об этом?

– Ну, сэр, я услышал довольно заманчивую информацию о вашей компании.

– Кто ваш осведомитель? Умоляю, – несколько холодно.

– Человек по имени Рингман.

– Не знаю такого. Но, несомненно, многие люди знают нашу компанию, но их не знает наша компания; таким же образом один человек может знать другого, который неизвестен ему. Вы этого Рингмана давно знаете? Старый друг, я полагаю. Но прошу прощения, я должен оставить вас.

– Останьтесь, сэр, это… этот пакет…

– Доля?

– Да, он немного не в порядке, возможно, но…

– Дорогой мой, вы думаете о выполнении какой-либо сделки со мной, не так ли? Учитывая мою должностную компетенцию, я не могу доверять вам. Это трансфертная книга, вот она, – держа её так, чтобы надпись была на виду. – Вы откуда знаете, что это не подделка? И если я лично не знаком вам, то как вы можете доверять мне?

– Потому, – знающе улыбнулся добрый торговец, – что если бы вы не отличались от меня, то будьте уверены, что вы едва ли бы выказали мне недоверие.

– Но вы не проверили мою книгу.

– Зачем это делать, если я уже готов поверить, что она – то, что нужно?

– Но вы-то хорошо это знаете. Это предполагает сомнения.

– Сомнения, может быть, их можно предположить, но не знание; поскольку, исследуя книгу, я должен буду думать, что знаю уже больше, чем прежде; и если это подлинная книга, то я уже готов так думать; а если это не так, то я никогда не видел истинную и не знаю, на что она должна быть похожа.

– Вашу логику я не буду критиковать, но вашей уверенностью восхищаюсь, и искренностью тоже; шутливый метод я использовал, чтобы вытянуть истину. Достаточно того, что мы подойдём к вон тому столу, и если имеется дело, в котором при моём частном или должностном положении я могу помочь вам, то прошу командовать мною.

Глава XI

Всего лишь страница или около того

Сделка завершилась, оба всё ещё оставались сидеть, погрузившись в известный разговор в той степени доверия, что находится на грани полного сочувствующего молчания и утончённых изящества и роскоши, не затрагивающих добрые чувства. Своего рода общепринятый стереотип предполагает, что во время истинного дружелюбия стоит всё время побольше произносить дружеские слова, нежели всё это время делать дружеские дела. Истинное дружелюбие, как и истинная вера, пребывает в виде, не зависящем от дел.

Далее добрый торговец, взгляды которого задумчиво упирались в оживлённые столы, стоящие вдали, рассеял чары, сказав, что от зрелища перед ним вряд ли можно будет определить, что являют собой другие части корабля. Он сослался на прецедент, с которым случайно столкнулся час или два назад, где сморщенный старый скупец, одетый в старый севший молескин, улёгся, как инвалид, на голой доске в эмигрантском отсеке, нетерпеливо цепляясь за жизнь и прибыль, хотя и задыхаясь от удушья, а иначе он мучился бы от мысли, что смерть или некий другой беспринципный вор-карманник стали бы средствами его потерь; во время этого недолгого времени, спасая лёгкие и кошелёк, он не желал знать и желать ничего, кроме них; его рассудок, никогда не поднимавшийся выше формы, был теперь почти полностью расстроен. До такой степени, воистину, он не имел веры во что-либо, что даже свои пергаментные бонды для лучшей сохранности от зубов времени он уплотнил и запечатал, как бренди, в оловянном хранилище для алкоголя. Достойный человек довольно долго пересказывал удручающие его подробности. И при этом его радостный компаньон полностью не отрицал, что тут может присутствовать точка зрения, при которой такая крайность ищет уединения, и представленная человеческим разумом особенность в целом не приветствуется, как вино и маслины после обеда. Однако он не остался без вознаграждающего соображения, что в целом привлёк своего компаньона к показу того, как добродушным, окольным способом можно намекнуть на несколько желчную сентиментальность. Природа, он добавил, по словам Шекспира, имеет еду и отруби, и грамотно отобранные отруби, по-своему, не стоит осуждать.

Другой не был расположен судить о мыслях Шекспира, но едва ли допустил бы уместность применения в этом случае намного меньшего комментария. Потому после некоторого дальнейшего сдержанного обсуждения жалкого скупца оба сошлись на том, что книги Шекспира не совсем гармоничны, и торговец сослался на другой прецедент, который случился из-за негра-калеки. Но его компаньон предположил, что, так или иначе, предполагаемые трудности этого предполагаемого неудачника могли бы существовать скорее в жалостливых глазах наблюдателя, чем в реальности наблюдаемого. Он ничего не знал о калеке, не видел его, но рискнул предположить, что, если бы он мог постичь реальное состояние его сердца, он нашёл бы его почти столь же счастливым, как и большинство людей, пусть даже не наполненным таким же счастьем, как, фактически, сам рассказчик. Он добавил, что негры по своей природе особенно весёлая раса; никто никогда не слышал о доморощенных африканских Циммермане или Торквемаде; и ещё то, что даже из религии они удалили всю мрачность; в своих весёлых ритуалах они танцевали и, как говорится, на самом деле подрезали крылья голубям. Это было невероятно, но именно поэтому этот негр, низведённый до своего состояния, когда-то мог быть подвергнут усечению ног согласно законам забавной местной философии.

Поставленный снова в тупик, добрый торговец мог бы и воздержаться, но решился всё же упомянуть третий случай, того же человека с пером, чья история, как упоминалось отдельно, подтверждалась и дополнялась свидетельством известного человека в сером пальто, которого впоследствии встретил торговец; и сделал он это теперь, не пряча подробностей, раскрытых вторым осведомителем, чья деликатность уберегла самого неудачника от касательств его личности.

Но именно так добрый торговец, возможно, смог воздать большую благодарность человеку с пером, чем та история, которую мы рискнём пересказать другими словами, не преследуя этим какой-либо иной цели.

Глава XII

История Неудачника, в которой, возможно, собраны все обстоятельства того, справедливо или нет он был наделён своими правами

Оказалось, что у Неудачника была жена, и такой аномально порочной природы, что ею почти овладел метафизический любитель породы нашей, дабы усомниться, является ли человеческий облик во всех случаях неопровержимым отражением человеческого характера, или что иногда этот облик не оказывается разновидностью не связанного обещанием равнодушного сосуда, или же, раз и навсегда опровергая высказывание Тразия (необъяснимо полагая, что он сам был столь же хорошим человеком), что «она из тех, кто, ненавидя недостатки, ненавидит человечество», которое не должно при самозащите использовать ради разумного принципа, что ничего, кроме добродетели, не является исключительно человеческим свойством.