Маскарад, или Искуситель

– Разве у вас нет милосердия, дружище? – здесь полумягким тоном, особенно контрастировавшим с его непокорной личностью, сказал методистский священник, приблизившись, – высокий, мускулистый, по-военному выглядящий человек родом из Теннесси, который во время Мексиканской войны был священником-добровольцем добровольного стрелкового полка.

– Милосердие – одна вещь, а правда – другая, – возразил человек с деревянной ногой. – Он мошенник, говорю я вам.

– Но почему бы, дружище, не проявить милосердие и не помочь бедному парню? – сказал по-военному методист, с трудом сохраняя спокойствие в отношении к тому, чья собственная грубость казалась ему столь малой, что он позволял её себе. – Он выглядит честным, не так ли?

– Взгляды – одна вещь, а факты – другая, – упрямо не сдавался противник, – и что если ваше милосердие таково, что оно применимо к мошеннику, каковым он и является?

– Не будьте совсем уж канадским чертополохом, – убеждал методист с каким-то меньшим терпением, чем прежде. – Милосердие, человек, милосердие.

– Туда, где всё принадлежит вашему милосердию! В небеса с ним! – снова оживился другой, уже по-дьявольски. – Здесь, на земле, истинное милосердие любит до безумия и фальшивое милосердие плетёт заговоры. Кто-то предаёт дурака с поцелуем, а милосердие дурака – это милосердие верить в любовь к нему, и милосердный мошенник на возвышении даёт милосердные показания на своего товарища в ящике.

– Конечно, дружище, – парировал благородный методист, с большим смущением сдерживая всё ещё горящее негодование оппонента. – Конечно же, осторожно говоря, вы забыли про себя. Примените это к себе, – продолжал он с внешним спокойствием, дрожа и сдерживая эмоции. – Предположим, что теперь я не должен оказывать милосердие с точки зрения ваших собственных слов; вы думаете, я бы перенял что-нибудь от такого мерзкого, безжалостного человека?

– Без сомнения, – с усмешкой, – вы – некий безжалостный человек, потерявший своё благочестие почти тем же способом, с каким жокей теряет свою честность.

– И как это, дружище? – Он всё ещё добросовестно сохранял ветхозаветного Адама в себе, как будто это был мастиф, которого он держал за шею.

– Тут есть некая инсинуация.

– Вы большой дурак, коли озадачены ею.

– Подонок! – крикнул другой. Его негодование теперь наконец почти вскипело. – Безбожный подонок! Если бы милосердие не сдерживало меня, то я мог бы обозвать вас именами, которых вы заслуживаете.

– Действительно могли бы? – с наглой усмешкой.

– Да, и преподам вам милосердие на месте, – закричал раздражённый методист, внезапно ловя этого невыносимого противника за потёртый воротник его пальто и сотрясая его, пока деревянные пальцы его ноги не загремели по палубе, как сосновые штырьки. – Ты считаешь меня непротивленцем? Подумай, ты, захудалый трус, перед тем, как оскорбить христианина безнаказанно. Поищи свою ошибку, – последовала другая искренняя встряска.

– Хорошо сказано, и ещё лучше сделано, воин церкви! – раздался чей-то голос.

– Белый шейный платок против всего мира! – закричал другой.

– Браво, браво! – запело хором множество голосов, с энтузиазмом выбравших позицию решительного победителя.

– Вы дурачитесь! – вскричал человек с деревянной ногой, корчась и освобождаясь самостоятельно и воспалённо поворачиваясь к толпе. – Вы – скопление дураков при этом капитане дураков на этом корабле дураков!

С такими восклицаниями, сопровождаемыми праздными угрозами в ответ на его увещевания, эта заслуженная жертва правосудия захромала дальше, как бы считая презрением терпеть дальнейшие реплики от этой толпы. Но его презрение было больше, чем возмущённое шипение, которое преследовало его и к которому храбрый методист, удовлетворённый выговором, который он только что сделал, использовав все весомые средства, отнёсся слишком великодушно, чтобы присоединиться. Всё, что он сказал, указывая на уходящего бунтаря, было следующим:

– Пусть он волочит ноги прочь на своей единственной ноге, символизирующей его одностороннюю точку зрения на человечество.

– Не верьте вашей раскрашенной приманке, – парировал тот с расстояния, указывая назад на темнокожего калеку, – и я отомщу по-своему.

– Но мы не собираемся верить ему! – крикнул голос позади.

– Тем лучше! – усмехнулся он, обернувшись назад. – Глядите, – добавил он, топчась на том же месте, где он стоял, – глядите, меня назвали канадским чертополохом. Очень хорошо. И захудалым – ещё лучше. И захудалый канадский чертополох вполне прилично встряхнул вас всех, лучше, чем кто бы то ни было. Смеете сказать, что несколько семян выпало и это не весна? И когда будет весна, разве она уменьшит число молодых чертополохов и разве их весной не становится больше? Не она ли питает и поддерживает их? Теперь, когда моими чертополохами ваши фермы весьма густо засеяны, то почему бы тогда вам не оставить их!

– Что это означает? – спросил местный торговец, пристально глядя.

– Ничего. Завывание раненого помешавшегося волка, – сказал методист. – Раздражительность, много раздражительности, которая есть хрупкое порождение его злого неверующего сердца: оно сделало его безумным. Я подозреваю, что он природный подонок. О, друзья! – Он воздел свои руки, как на кафедре проповедника. – О, возлюбленные, вот мы и предупреждены печальным зрелищем этого безумца. Давайте извлечём пользу из урока, чтобы у следующего человека, не верящего в провидение, не было того, против чего должен молиться человек, то есть против того, чтобы подозревать своего ближнего. Я был в сумасшедших домах, полных скорбного духа, и обратил там внимание на законченных безумцев: капризного безумного циника, бормотавшего в углу, в течение многих лет из-за своего безумия прикованного там, голова которого была поглощена грызением его собственной губы, ставшего стервятником по отношению к самому себе, в то время как из угла напротив виднелась судорожная гримаса идиота.

– Какой пример! – прошептал один.

– Мог бы удержать Тимона, – был ответ.

– О, о, хороший шентльмен, неужели вы не верите кривой бедный стар негр? – возопил возвратившийся теперь негр, который во время последней сцены с тревогой стоял в стороне.

– Верю ли я тебе? – вторил ему тот, кто шептал, внезапно изменившимся тоном, резко развернувшись. – Это ещё неизвестно.

– Я говорю тебе, каково это, Чёрное Дерево, – столь же изменившимся тоном сказал ему тот, кто ответил на сплетню, – что вон тот грубиян, – он указал на деревянную ногу на расстоянии, – является, без сомнения, довольно грубым парнем, и я не хотел бы походить на него, но это не причина, почему ты не можешь быть своего рода темнокожим Джереми Диддлером.

– Никакой вера кривому бедному стар негру, денди?

– Прежде чем вселить в себя нашу веру, – сказал третий, – мы будем ждать отчёта доброго джентльмена, который отправился на поиски одного из твоих друзей, кто должен будет рассказать о тебе.

– Очень вероятно, что в этом случае, – сказал четвёртый, – мы не будем ждать здесь до Рождества. Не должно задаваться вопросом, пока мы не увидим этого доброго джентльмена снова. После напрасного поиска через некоторое время он придёт к заключению, что был обманут им, и, таким образом, не возвратится к нам из-за чистого позора. Факт в том, что я сам начинаю испытывать мало угрызений совести относительно негра. Все странности этого негра зависят от него.

Негр завопил снова и, в отчаянии отшатнувшись от последней фразы, умоляюще поймал методиста за полу его пальто. Но возбуждённый проситель заметил перемену. В нерешительной и обеспокоенной атмосфере священник безмолвно следил за просителем, против которого, так или иначе, инстинктивное недоверие, поначалу слабое, теперь возрождалось, и, во всяком случае, с усилившейся серьёзностью.

– Никакой веры кривой бедный стар негр, – снова и снова вопил старый негр, отпуская полы пальто и умоляюще поворачиваясь повсюду вокруг себя.

– Да, мой бедняга… я… верю тебе, – тут же воскликнул уже упоминавшийся местный торговец, отчего негр, жалобно стоящий на жёстких пятках, понял, что решение принято в его пользу. – И вот здесь есть некое подтверждение моего доверия. – И затем, подложив свой зонтик под мышку и запустив свою руку в свой карман, он выловил кошелёк, и как раз случайно его визитная карточка, никем не замеченная, упала на палубу. – Здесь, здесь, мой бедняга, – продолжал он, жертвуя полдоллара.

Не более благодарное за монету, чем за доброту, лицо калеки пылало, как полированная медная кастрюля, и, качая одной протянутой рукой, он взял милостыню, в то время как, подсознательно придвинувшись, кожаным ремнём накрыл карточку.

Несмотря на общее чувство, благодеяние торговца не свершилось бы, возможно, без его нежелательного возвращения из толпы, и с того момента это благодеяние, казалось, так или иначе адресовало всем присутствующим своего рода упрёк.

И снова, и более неуступчиво, чем когда-либо, раздался выкрик против негра, и снова тот вопил в своём плаче и обращался к другим людям, опять повторяя, что друзья, которых он имел в виду, частично покинувшие список, свободно вступились бы за него, если бы кто-то пошёл и нашёл их.

– Почему ты не пойдёшь и не найдёшь их сам? – потребовал грубый лодочник.

– Как может я идти найти их сам? Друзья кривой бедный стар негр ногами должен прибыть к нему. О, што, што, а хороший человек с сигарой – хороший друг кривой негр?

В этот момент подошёл стюард и позвонил в звонок, призывая всех людей, которые не получили свои билеты, идти в контору капитана; это объявление быстро проредило толпу вокруг чёрного калеки, который вскоре сам, озадаченный несчастьем, исчез с глаз долой, – вероятно, по почти таким же делам, что имелись у остальных.

Глава IV

Возобновление прежнего знакомства

– Как дела, господин Робертс?

– А?

– Разве вы не знаете меня?

– Нет, конечно.

Толпа возле конторы капитана со временем растаяла, и вышеупомянутая встреча произошла на одном из балконов со стороны кормы между человеком в траурном наряде и с представительным, но не самым блестящим, длинным пером на шляпе и вышеупомянутым местным торговцем, к которому по-дружески, как к старому знакомому, тот и обратился.

– Возможно ли, мой уважаемый господин, – резюмировал тот, что с пером, – что вы не помните моего лица? Тогда почему я вспоминаю ваше отчётливо, как будто не более получаса, а не полвека прошло с тех пор, как я увидел вас? Не припоминаете меня теперь? Посмотрите внимательно.

– По своей совести, воистину, я протестую. – Честное изумление. – Благословите мою душу, сэр, я не узнаю вас – воистину, воистину. Но останьтесь, останьтесь, – добавил он поспешно, не без удовлетворения глядя на креп на шляпе незнакомца. – Останьтесь. Да, мне кажется, хотя я и не имею удовольствия лично знать вас, но всё же я вполне уверен, я, по крайней мере… слышал… вас, и ещё недавно, совсем не давно. Бедный негр на борту здесь упомянул вас среди других, из-за характера, как я полагаю.

– О, калека. Бедняга. Я его хорошо знаю. Они нашли меня. Я сказал всё, что мог ради него. Я думаю, что преуменьшил их сомнения. Если бы я мог оказать более существенную услугу! И кстати, сэр, – добавил он, – теперь позвольте мне спросить о том, что останавливает меня: обстоятельства отношений одного человека, хоть и скромного, к характеру другого человека, хоть и огорчающему, не заставляют ли поспорить о большей или меньшей моральной ценности у последнего?

Славный торговец выглядел озадаченным.

– Вы всё ещё не вспомнили моё лицо?

– Истина пока заставляет меня сказать, что не могу, несмотря на все мои старания, – таков был неохотный искренний ответ.

– Разве я мог так измениться? Поглядите на меня. Или я тот, кто ошибается? Разве вы не сэр Генри Робертс, торговец-отправитель из Уилинга, Пенсильвания? Умоляю, если вы теперь размещаете рекламу на визитных карточках и одна из них случайно имеется при вас, просто посмотрите на неё, и увидите, что являетесь тем человеком, за которого я вас и принимаю.

– Почему же, – возможно, немного раздражённо, – я надеюсь, что знаю самого себя.

– И всё же о самопознании некоторые думают не настолько легко. Кто знает, мой уважаемый господин, но какое-то время вы, возможно, принимали себя за кого-то ещё? Случались ли более странные события?

Добрый торговец поднялся.

– Если подробно рассказывать, мой уважаемый господин, то я встретил вас уже приблизительно шесть лет назад в офисе братьев Брейд и Ко, как я полагаю. Я приехал в Филадельфийский дом. Старший Брейд представил нас, вы помните; последовала некая деловая беседа, тогда вы вынудили меня идти с вами домой на семейное чаепитие, и мы провели время в кругу семьи. Забыли вы и о самоваре, и что я рассказывал о Вертеровой Шарлотте, и о хлебе с маслом, и об этой капитальной истории, которую вы рассказали о большой буханке. Сто раз с тех пор я смеялся по этому поводу. По крайней мере, вы должны вспомнить моё имя: Рингман, Джон Рингман.

– Старший Брейд? Пригласил вас на чай? Рингман?

– Рингман1? Ринг? Ринг2?

– Ах, сэр, – печальная улыбка, – не бегайте по кругу. Я вижу, у вас плохая память, господин Робертс. Но поверьте в мою веру.

– Ну, по правде говоря, в некоторых вещах моя память лучше, чем у других, – таково было честное возражение. – Но, тем не менее, – добавил он недоуменно, – я всё ещё…

– О, сэр, удовлетворитесь тем, что всё обстоит так, как я говорю. Сомнений нет, мы все хорошо знакомы.

– Но… но мне решительно не нравится этот выпад против моей собственной памяти, я…

– Но вы же не можете не признать, мой уважаемый сэр, что в некоторых аспектах эта память о вас самом немного неверна? Тогда те, у кого есть неверные воспоминания, могут ли хотя бы довериться более верным воспоминаниям других людей?

– Но об этой дружественной беседе и чае у меня нет ни малейшего…

– Я вижу, я вижу; полностью стёрто таблетками. Умоляю, сэр, – с внезапным озарением, – приблизительно шесть лет назад не появилась ли у вас случайно рана на голове? Удивительные эффекты дают такие травмы. Ни одного бессознательного восприятия событий за большее или меньшее время, немедленно следующее за раной, но аналогичное – странно добавить – забвение, цельное и неизлечимое, относительно событий, охватывающих более длинный или более короткий период, немедленно предшествующий ей; то есть когда сознание в то время было совершенно нормальным у человека, оно так же полностью компетентно регистрировало те события в памяти, что действительно фактически и происходили; но всё было забыто вследствие ушиба.

После первоначального вступления у торговца уже появилось нечто большее, чем обычный интерес.

Другой продолжал:

– В детстве меня пнула лошадь, и я долгое время пролежал без чувств. После восстановления какая же наступила чистота! Никакого самого слабого следа воспоминаний о том, как я подошёл к лошади, или какова была эта лошадь, или где это было, или то, что случилось с лошадью, если она понесла меня к тому проходу. Знанием этих подробных сведений я обязан исключительно моим друзьям, чьим заявлениям, не стоит упоминать, я робко верю с тех пор, как некие события, должно быть, имели место; и почему они должны обманывать меня? Вы видите, сэр, что ум податлив, это очевидно, – но образам, податливо воспринятым им, требуется определённое время, чтобы укрепиться и затвердеть в его восприятии, иначе при таком несчастном случае, о котором я рассказал, рождается желание в момент стереть их, как будто они никогда не существовали. Мы всего лишь глина, сэр, гончарная глина, как говорится в хорошей книге; глина мягкая, а также податливая. Но я не буду философствовать. Скажите мне, случалась ли у вас какая-либо беда, в которой вы получили какое-либо сотрясение мозга в описанный период? Если так, то я с удовольствием заполню пустоту в вашей памяти, более чем поминутно воспроизводя обстоятельства нашего знакомства.

Растущий интерес, передавшийся торговцу, не слабел, пока рассказчик продолжал. После некоторого колебания, воистину несколько большего, чем сомнение, он признался в том, что, хотя он никогда и не получал описываемых ран, всё же в рассматриваемое время он фактически болел воспалением мозга, полностью потеряв воспоминания за значительный период. Он продолжал говорить, пока незнакомец с большим оживлением не воскликнул:

– И значит, вы видите, что я не совсем ошибался. Это воспаление мозга относится ко всему подобному.

– Нет, но…

– Простите меня, господин Робертс, – с уважением прерывая его, – но время коротко, и у меня есть нечто частное и особенное, чтобы сказать вам о нём. Позвольте мне.

Господин Робертс, славный человек, мог бы и не соглашаться и дважды молчаливо прошёлся к безлюдному месту на палубе, но облик человека с пером внезапно принял почти болезненную серьёзность. Её можно было бы назвать скрытым выражением страдания. Он, казалось, боролся с некоторой пагубной потребностью что-то раскрыть. Он предпринял одну или две попытки говорить, но слова, казалось, задушили его. Его компаньон стоял в сострадательном удивлении – удивлении, вполне ожидаемом. Медленно, с усилием борясь со своими чувствами, терпеливым тоном он сказал:

– Если я помню, то вы масон, господин Робертс?

– Да, да.

Отводя от себя самого момент возвращения аргументации, незнакомец схватил другого за руку:

– И вы бы дали взаймы брату шиллинг, если бы он нуждался в нём?

Торговец встал, очевидно почти с желанием отступить.

– Ах, господин Робертс, я полагаю, что вы не из тех бизнесменов, кто делает бизнес, никогда не имея дел с неудачниками. Ради Бога, не оставляйте меня. У меня есть что-то на сердце… на моём сердце. При прискорбных обстоятельствах я оставлен среди чужаков, абсолютных чужаков. Мне нужен друг, которому я могу довериться. Вы, господин Робертс, почти первое известное лицо, которое я увидел за много недель.

Это была этакая внезапная вспышка; беседа составляла такой контраст к окружающей обстановке, что торговец, хотя и выглядящий очень несдержанным, всё же, чтобы не проявлять полного неуважения, оставался полностью неподвижным.

Другой, всё ещё дрожа, продолжал:

– Я не должен говорить, сэр, до чего это терзает мою душу, что за общепринятые «приветствия» следуют за такими словами, которые только что прозвучали. Я знаю, что подвергаю опасности свою репутацию. Но я не могу помочь ей: потребность не знает закона и не учитывает риска. Сэр, мы – масоны, ещё один шаг в сторону; я расскажу вам свою историю.

Низким, наполовину глухим тоном он начал говорить. С точки зрения его аудиторской выразительности это, казалось, был рассказ об исключительном интересе, приведшем к бедствиям, от которых никакая целостность, никакая предусмотрительность, никакая энергия, никакой гений и никакое благочестие не смогли бы уберечь.

При каждом его повороте сочувствие слушателя возрастало. Без сентиментальной жалости. В то время как история продолжалась, он извлёк из своего бумажника банкноту, но через некоторое время из-за некой ещё более несчастной подробности поменял её на другую, вероятно несколько большего достоинства, которую, когда история была завершена с ораторским старанием раздающего милостыню, он вложил в руку незнакомца, кто, в свою очередь, с ораторским старанием берущего милостыню положил купюру в свой карман.

При получении помощи поведение незнакомца приняло такой вид и такую степень этикета, которые при данных обстоятельствах показались почти неприветливыми. После нескольких слов, не совсем горячих и не совсем точно соответствующих моменту, он решил отойти, сделав поклон, как сумел, сознавая определённую сдержанную независимость в ситуации, при которой страдание, даже обременительное, не смогло согнуть его чувство собственного достоинства и благодарность, пусть даже глубокая, не смогла оскорбить джентльмена.

Он почти исчез из поля зрения, когда остановился, как будто размышляя; затем ускоренными шагами возвратился к торговцу:

– Мне просто напомнили, что президент, который является также трансфер-агентом угольной компании «Рапидс», оказался здесь на борту и, будучи вызванным в суд как свидетель, ссылающийся на записи в Кентукки, везёт свою трансфертную книгу с собой. И месяц прошёл с тех пор, как в панике, затеянной ловкими паникёрами, некоторые доверчивые акционеры распродали акции; но это и было целью паникёров. Компания, ранее предлагавшая такие схемы, манипулировала ими так, чтобы прибрать к своим собственным рукам принесённые в жертву акции, решив, что с тех пор, как поддельная паника пройдёт, создатели паники должны были бы от этого выиграть. Компания, я слышал, теперь в норме, но не беспокоится о том, чтобы повторно избавиться от тех акций, и, получив их по упавшей цене, теперь продаёт их по номиналу, хотя, тем не менее, до паники они котировались весьма солидно. То, что готовность компании сделать это не общеизвестна, доказано тем фактом, что запас всё ещё числится на трансфертной книге названной компании, предлагающей некоему фонду редкий шанс для инвестиций. Поскольку паника спадает всё более и более каждый день, то ежедневно отмечается, что это происходит; доверие будет более чем восстановлено, будет реакция, из-за сброса запаса их удорожание будет выше, чем от какого-либо падения, и держатели, доверяющие себе, не боятся повторения прежних событий.

Сначала слушая с любопытством, затем, наконец, с интересом, торговец ответил на рассказ, что некоторое время назад через своих друзей он слышал о компании, и слышал о ней много хорошего, но не осведомлён о том, что недавно были колебания. Он добавил, что не является спекулянтом, что до настоящего времени он избежал необходимости иметь какие-либо активы, но в данном случае он действительно ощутил некий соблазн.

– Умоляю, – в заключение, – вы думаете, что это повышение курса может быть проведено здесь, на борту, через трансфер-агента? Вы знакомы с ним?

– Не я лично. Я случайно услыхал, что он оказался пассажиром. Из-за отдыха, хоть и несколько неофициального, джентльмен не будет возражать против выполнения небольшого дельца на борту. На Миссисипи, знаете ли, бизнес не столь церемонный, как на Востоке.

– Верно, – ответил торговец и посмотрел вниз, на мгновение задумавшись; затем, быстро подняв свою голову, сказал тоном не столь мягким, как обычно:

– Действительно, это кажется редким шансом; тогда почему вы, первым услышав о нём, им не воспользовались? Я имею в виду для себя!

– Я? Это было бы невозможно!

Это было сказано не без некоторой эмоции, и не без некоторого замешательства был дан ответ:

– Ах да, я забыл.

Эту фразу незнакомец, немало не смутившись, воспринял с умеренной серьёзностью, больше выразившейся в том, что показалось бы не то чтобы частью облика начальника, но, скажем, выговором; такое отношение бенефициария к его благотворителю смотрелось достаточно странно, тем не менее оно, так или иначе, выглядело не совсем не подходящим для бенефициария, ещё свободного от чего-либо, из-за ненадолго появившегося предположения, смешанного со своего рода болезненной щепетильностью, хотя и надлежащий смысл того, что он был обязан им самому себе, поколебал его.

Он медленно произнёс:

– Упрекаете бедного человека в пренебрежении и неспособности помочь самому себе денежными инвестициями, – нет, нет, нет, это было забвение, и это милосердие будет приписано некоему остаточному эффекту от того несчастного воспаления мозга, которое возникло уже давно, нарушив память господина Робертса ещё более серьёзно.

– Относительно этого, – сказал торговец, сжимаясь, – я не…

– Простите меня, но вы должны признать, что вот сейчас недостойное недоверие, хотя и неопределённое, исходило от вас. Ах, как мелка всё же эта тонкая штука – подозрение, которое время от времени может вторгнуться в человеколюбивые сердца и в самые мудрые головы! Но хватит. Моя цель, сэр, в привлечении вашего внимания к этому запасу в качестве признания вашей добродетели. Я не ищу благодарности, и если моя информация ни к чему не приведёт, то тогда вы должны будете запомнить причину её появления. Он поклонился и наконец удалился, оставив господина Робертса не совсем без угрызений совести, для того чтобы тот смог бы на мгновение потворствовать вредным мыслям относительно человека, который, вполне очевидно, был одарён чувством собственного достоинства, и которое ему самому это же самое потворство и запрещало бы.

Глава V

Человек с пером порождает вопрос, является ли он великим мудрецом или великим простаком

– Ну, есть горе в мире, но есть и благодать; и эта благодать отнюдь не незрелая, равно как и горе. Дорогой хороший человек. Бедное разбитое сердце!

Это был человек с пером, вскоре после ухода торговца бормотавший сам с собой, державшийся рукой за бок, как при сердечной боли.

Пришедшее размышление о доброте тоже, казалось, смягчило в нём что-то, может быть, потому, что помощь, возможно, была получена от того, чьё непривычное чувство собственного достоинства в час нужды и в процессе принятия помощи, возможно, является к некоторым не полностью, в отличие от гордости, появление которой не зависит от места и времени; и гордость в любой ситуации очень редко бывает чувствительна. Но правда, возможно, состояла в том, что те, кто меньше всего был тронут этим недостатком, и, кроме того, будучи весьма невосприимчивыми к совершенству, из-за соображений пристойности оказываются холодными, если не неблагодарными за полученное добро. Поскольку для того, чтобы наполнить людей тёплыми, серьёзными словами и сердечными заявлениями, нужно создать сцену; и воспитанные люди не любят подобные сцены, как эта, которая, как оказалось, смотрелась так, будто мир не смаковал ничего более серьёзного; но нет, не так; потому что мир, будучи серьёзным сам по себе, любит серьёзную сцену и серьёзного человека, что очень хорошо, но только на своём месте – на своей стадии. Смотрите, какую печальную работу они сотворили над теми, кто, игнорируя эту мысль, восстали в ирландском энтузиазме и с искренностью ирландского языка против благодетеля, который, будучи человеком настолько здравомыслящим и респектабельным, насколько и добрым, оказался так или иначе раздражён ими; и поэтому из нервной привередливой природы, как некоторые полагают, можно создать намного менее благодарного бенефициария, причиняющего боль своему благодетелю, как будто бы тот был виновен в чём-то обратном, да и то только по неосмотрительности. Но бенефициарии, которые соображают лучше, хотя и могут осознавать так же, если не больше, как не причинить какую-либо боль, не склонны избегать какого-либо риска из-за создавшегося эффекта. И они, будучи мудрыми, оказываются в большинстве. В нём каждый видит, насколько невнимательны те люди, которые из-за отсутствия официозных проявлений в мире жалуются, что не существует больше благодарности, в то время как правдой является то, что существует такое же количество скромности; но обе они, по большей части, выбирают тень, держась подальше от глаз.