скачать книгу бесплатно
Ложкин осмотрел дверь и почувствовал холодок в груди. Осмотрел ее внимательно еще раз. На этой двери не просто не было замка – на ней никогда не было никакого замка! Никогда! Массивная дубовая дверь была совершенно целой, можно было проследить каждую прожилку на срезе дерева. Лак не был поцарапан, не осталось никаких следов толстых стальных болтов, которые еще недавно прошивали эту дверь насквозь. Дверная коробка тоже была издевательски целой. Деньги! – вспомнил Ложкин и подошел к сейфу.
Деньги были на месте, и замок сейфа не пострадал. Ложкин уже понимал, что его деньги в этом подвале, какие-то нечастные сорок тысяч долларов, есть ценность исчезающе малая, по сравнению с ценностью того, что скрыто за второй дверью. А значит, вторая дверь тоже будет не заперта.
Кто-то сумел проникнуть в подвал, неслышно снять замок и войти в тот мир, который Ложкин уже прочно считал своим собственным. Возможно, этот вор еще до сих пор там, может быть, он просто ждет Ложкина за второй дверью, или притаился на ступеньках с оружием в руке, – с оружием, почему бы и нет? Он, тот, кто проник сюда, знает, на что идет и за что рискует. Сюда проник враг. Сюда вошел чужой.
– Эй, – шепотом сказал Ложкин сам себе, – просто развернись и тихо уйди отсюда. Так ты хотя бы останешься жив.
Он еще немного постоял в нерешительности, потом подошел к ящику с инструментами. Взял топор. Взвесил его в руке. Не ахти какая штука, но башку проломит, если понадобится. Острый, недавно заточенный. Впрочем, если вор имеет пистолет, или что покруче, то я уже труп, – подумал он.
Несмотря на эту безрадостную мысль, он все же подошел ко второй двери. Вздохнул. Прислушался. Толкнул дверь и отскочил в сторону.
За дверью была тишина.
– Я идиот, – сказал Ложкин вслух. – Ни один человек не сумел бы снять замки, не повредив дверь.
Но от этой мысли Ложкина чуть не стошнило.
Здесь побывал не-человек.
Нечто пришло оттуда, безо всяких проблем и церемоний проникло сквозь запертые двери, играючи уничтожило тяжелые замки. Наверняка оно здесь, поблизости. И тяжелый топор против него – просто детская игрушка.
Он оглянулся. Толстые кирпичные стены подвала давили на него. Если кто-то убьет Ложкина здесь и сейчас, то труп может пролежать еще очень долго, пока люди спустятся и найдут его.
Он ждал, но ничего не происходило. Он явно ощущал присутствие чего-то чуждого, некой странной сущности а, с другой стороны, это могло быть просто причудой его воображения.
Итак, что мы имеем? – подумал он. – Попробуем рассуждать просто, алгоритмически, безо всяких эмоций. Замков нет, нечто оттуда сумело проникнуть сюда. Возможно, оно до сих пор здесь. Опасно ли это? – неизвестно. Эта штука уже десять раз могла бы меня убить, если бы хотела. Может быть, она попробует напасть на меня в будущем. Что мне делать сейчас? – для начала снова поставить замок. Хотя бы что-нибудь простое, хотя бы тяжелый засов, все, что угодно. Нужно запереть дверь между мирами, закрыть этот ход, иначе…
В сарае был большой тяжелый замок и достаточно инструментов, чтобы навесить его на дверь. Чем скорее это будет сделано, тем лучше.
Он работал лихорадочно, не попадая отверткой в прорезь шурупа, поминутно оглядываясь, потому что ему все время казалось, что кто-то смотрит на него сзади. Несколько раз он угодил молотком по пальцу. Наконец, дверь была заперта. Тяжелый амбарный замок висел на ней, огромный, черный, лишенный всякого изящества и надежности, замок, который наверняка можно открыть простой отмычкой или легко подобранным ключом, но – пока что дверь заперта.
Ложкин вздохнул с облегчением и посмотрел на свой разбитый палец. Нехорошо получилось. Пожалуй, будет слазить ноготь. Но все это мелочи, ведь главное сделано.
Он поднял глаза на дверь и обмер: замка снова не было. Толстые дубовые доски стали совершенно целыми, хотя Ложкин только что собственными руками долбил и сверлил их. Шурупы просто исчезли, вместе с металлическими скобами и самим замком. Исчез даже мусор на полу, стружки и опилки. Сейчас дверь снова была открыта, хотя секунду назад на ней висел тяжелый замок.
Все понятно, – заторможено подумал Ложкин, чувствуя в то же время, что ему абсолютно ничего не понятно. – Все понятно. Попробуем еще раз.
Но другого замка не нашлось ни в доме, ни в сарае. Ложкин надел темные очки, более или менее прикрывающие подбитый глаз, и отравился в магазин. Это был тот же самый магазин, где ему отказались продать колбасу. Здесь торговали чем попало, и металлическими изделиями в том числе. На самом деле, это был обыкновенный сельский магазинчик, случайно оказавшийся в черте города. К счастью, хозтоварами здесь занималась другая продавщица.
Ложкин выбрал четыре самых дорогих, больших и надежных замка, заплатил и ждал, пока девушка проверит наличие деталей и завернет товар. Честно говоря, он не надеялся, что замки удержатся на двери, но попробовать стоило. Хотя бы для чистоты эксперимента.
– Вы уверены, что это самые прочные замки? – спросил он продавщицу.
Та посмотрела на него и улыбнулась.
– Лучших у нас нет, – ответила она. – Но вам-то все равно.
– Почему? – удивился Ложкин.
– Ни один замок это не удержит.
– Что он не удержит?
– Вы прекрасно знаете, о чем я говорю. Замок не удержит ЭТО.
16. Это…
Это, чем бы оно ни было, просто не замечало всех его усилий. Продавщица оказалась права. Замки исчезали сразу же, как только Ложкин переставал на них смотреть. В конце концов, он почти смирился с таким положением вещей. Ничего страшного пока что не происходило. Вместо одной двери, которую невозможно запереть, теперь имелось две, то есть, три или даже четыре. Вот и все дело, собственно говоря.
Однако его тревожило приближение ночи. Если нечто все-таки выйдет из подвала, то это случится, скорее всего, ночью. В конце концов, зачем отпирать дверь, если ты не собираешься в нее входить? Если чудовище не вышло до сих пор, то что помешает ему появиться ночью? Сейчас, после того, как много часов упорного труда окончились ничем, он был почти уверен, что чужой все же придет. И эта мысль не оставляла его в покое.
Чтобы как-то убить тревогу, он попробовал рисовать. В чемодане имелись маркеры девяноста восьми оттенков, отличный набор восковых карандашей, гуашь и масляные краски в тюбиках, которыми Ложкин пользовался крайне редко. Он стал рисовать, потому что это всегда расслабляло его и успокаивало. Конечно, он не был настоящим художником, ведь художник и скульптор это как орел и решка монеты – несоединяемое единство. Это как поэзия и проза. Невозможно быть и тем и другим одновременно. Но рисовать он умел неплохо. Лучшие его рисунки напоминали белый стих или старый французский верлибр в оригинале. Он позволил карандашу двигаться самостоятельно, импровизируя на тему абстрактных геометрических форм. Но расслабиться не удалось. Карандаш изобразил морду, похожую на лошадиную. А несколько минут спустя Ложкин изобразил чудовище целиком. Он смял лист и бросил его на пол: изображенный монстр выглядел слишком примитивно.
В течение следующего часа он нарисовал еще четырех странных чудовищ, причем все они получились неплохо и оригинально. Кто знает, может быть одно из них и придет ночью.
К вечеру он устал от всех бесполезных трудов и бесполезных мыслей. Кроме того, дело ведь стояло: он до сих пор совершенно не понимал, с чем именно имеет дело. Дед не сказал ничего конкретного, а сам Ложкин еще не видел ничего конкретного. Все его тревоги были беспредметны. Допустим, нечто выйдет из подземелья. Допустим, это случится в полночь. Будет ли это нечто животным, насекомым, инопланетной тварью или вообще мифическим существом? Будет ли оно агрессивно? Можно ли с ним сражаться, а если можно, то как? Как защититься от него?
Можно было фантазировать сколько угодно, но ответов у него не имелось. Поэтому, уже после шести, он пообедал на скорую руку, проверил часы и решил отправиться в свое первое более менее протяженное путешествие по новому миру. Он собирался углубиться километра на три и обязательно вернуться до заката. Время захода солнца он посмотрел в отрывном календаре.
Но перед тем, как войти в подвал, он выглянул через выбитое окно, чтобы на глаз оценить маршрут. Прямо посреди улицы стояла девочка-завод с закрытыми глазами, стояла неподвижно, как статуя.
– Эй, что ты делаешь? – крикнул Ложкин.
– Танцую, – ответила девочка.
– Как же можно танцевать, не двигая руками и ногами?
– А я танцую внутри, – ответила девочка, открыла глаза и отошла с дороги, – все, вы меня сбили, так не честно!
Девочка определенно была очень странной, странно говорила, странно двигалась, хотя в ее лице не было ничего такого, что всегда выдает болезнь, или хотя бы близость душевной болезни. Выражение еле лица было и нормальным, и ненормальным одновременно, – будто ее внутренняя жизнь была перпендикулярна внутренней жизни обыкновенного ребенка. Ложкин решил подумать об этом на досуге. Он смутно чувствовал, что наткнулся на еще один маленький осколок той же тайны.
Маршрут, который выбрал Ложкин, был прост. Вначале он собирался пойти к лесу, потом мимо леса к реке, перейти через мост, а затем наверх, к меловому карьеру. Там с обрыва открывается чудесный вид на долину реки Восы. Видимость – километров пятнадцать. В детстве Ложкин любил сидеть там, глядя на закат и позволяя взгляду легко скользить над простором – до тех пор, пока в небе не обозначатся первые робкие, почти невидимые звезды.
Итак, он собирался вернуться до заката.
17. Вернуться до заката…
Вернуться до заката не составляло труда. Дорога была легкой и удобной, никаких приключений не ожидалось, и все же Ложкин спешил: дед не зря предупреждал об опасности ночи.
Первые странности начались тогда, когда Ложкин подошел к реке. На воде сидели утки, неподвижные, словно вырезанные из раскрашенного пенопласта. Поверхность воды рябила, но утки оставались на месте. Ложкин поднялся на мост и пригляделся к птицам внимательнее. Одна из уток была мертва, ее голова свесилась набок. Полуоткрытый клюв, мутные глаза.
Это представление было поставлено невидимым режиссером лично для Ложкина. Двадцать пять лет назад, проходя по этому мосту, он, бросил камень в стаю уток, и случайно убил одну: камень попал прямо в голову бедной птице. Ложкин никому и никогда не рассказывал о мертвой утке. Но вот, оказывается, время остановилось, и миг прождал четверть века, пока Ложкин удосужится взглянуть на него еще раз.
У него вдруг закружилась голова. Дело было не в глупых утках, и не в замершем мгновении: он услышал странный зов. Он обернулся и увидел небо, полыхающее над холмом. Небо горело сверхъестественным костром цвета. Небо звало его к себе, даже не небо, а сам цвет, невероятный цвет, божественный цвет, более чистый и яркий, чем само представление о чистоте и яркости.
Он взбежал на холм и остановился над меловым обрывом. Цвет был везде; цвет был вверху, внизу, вокруг него и внутри него. Ярче всего сияло вечернее небо и даль за рекой. Вдали цвет просто плыл, подобно тягучей жидкости, сквозь его ослепительное сияние на самом краю видимости медленно двигались какие-то крупные животные, напоминающие жирафов. Но это было не все: цвет усиливался. Это казалось невозможным, но с каждой секундой цвет становился все ярче. Ложкин увяз в нем, как муха в патоке. Кто-то другой внутри него видел, что время ускорило свой бег, и солнце слишком быстро стало опускаться к горизонту. Солнце все ускорялось, а сияние все усиливалось, оставаясь в то же время невыразимо приятным для глаз.
Собрав всю свою волю, точнее, тот блеклый пепел, который от нее остался, Ложкин поднял руку и посмотрел на часы. Циферблат его отрезвил: оказывается, уже сорок минут он простоял неподвижно на вершине холма над обрывом. Лишние сорок минут. А еще через сорок минут солнце сядет, и в этом мире начнется страшная ночь.
Он закрыл глаза, но сияние проникало даже через сомкнутые веки. Тогда он приложил к глазам ладони. Сразу же стало легче. Он повернулся, отсчитал сто шагов по склону, к счастью, не споткнувшись, затем бросился бежать.
Его длинная тень мелькала впереди, пока не исчезла, скрытая огромной тенью мелового холма. Он пробежал по мосту, грохоча по тонким доскам. Утки уже исчезли. Но когда он приблизился к лесу, поднялся встречный ветер. Ветер становился все сильнее и, даже когда дорога поворачивала, он все равно оставался встречным, поворачивая вместе с дорогой.
Вскоре ветер стал таким сильным, что бежать было просто невозможно. Ложкин остановился, и ветер остановился вместе с ним.
До захода солнца оставалось еще семнадцать минут. Очень хотелось пить, и рядом был колодец. Это означало бы задержку в пять или шесть минут. Нет.
Он снова бросился вперед, но мгновенный порыв ветра, плотного, как огромная подушка, сбил его с ног. Ложкин обернулся и увидел, что ветер смел весь песок и всю пыль с дороги, оставив лишь голые камни с редкими кустиками цепкой травы. Зато уже в метре от дороги лежала старая нетронутая пыль. Ложкин сделал прыжок в сторону и почувствовал, как мощный порыв ветра ударил его по ногам. Он поднялся; в двух метрах от него неслась бурлящая стена воздуха, вырывая из дорожки камни и поднимая их в воздух, вспахивая грунт, как бульдозер.
Когда он подбежал к дому и нырнул во двор, в доме напротив зажегся свет. Что бы это ни означало, Ложкин не хотел этого знать. Дом больше не был необитаем. И обитатели его вряд ли были людьми.
Вернувшись, он первым делом бросился к чемодану и достал оттуда пачку листов ватмана. Эти листы он обычно использовал для набросков. Память все еще хранила божественное сияние неба над холмом.
Сейчас он превзошел самого себя. Нечто постороннее водило его рукой. Не глядя, он хватал маркеры и карандаши, наносил мгновенные, катастрофически точные штрихи, отбрасывал, хватал новые. Казалось, что картина живет, что цвета движутся, текут вместе с опускающимся солнцем и медленно летящим облаком, опухшим от напора розового свечения. Наконец, он остановился.
Дальний зов все еще звучал. Ложкин понимал, что когда-нибудь он снова вернется на вершину холма, чтобы еще раз увидеть то же самое. Это неизбежно. Так выдуманный книжный преступник не может не вернуться на место преступления. Так рыба на тонкой леске еще несколько секунд может чувствовать себя свободной – до тех пор, пока стальной крюк не проколет ей череп и не потащит ее в котелок рыбака. Сегодня он чуть было не погиб. Но это не означало спасения. Это означало лишь только то, что казнь отложена.
Наконец его голова стала ясной и трезвой. Он устало поднялся из-за стола, набрал чашку воды и выпил. Оттолкнул ногой карандаши и маркеры, лежащие на полу. Что это было? – не более, чем пароксизм вдохновения. Картины, впрочем, удались. Но на листах лишь тень того, что он видел и что хотел передать.
За окнами была тьма. Ложкин посмотрел на часы и увидел, что время приближается к полуночи. Если нечто выйдет из подвала, то лучше всего ему это сделать прямо сейчас. Почему бы и нет? Отличный заголовок: "Гений задушен чудовищем, пришедшим в полночь". Бред, в самом деле. Надо выспаться. Утро вечера мудренее.
Он порылся в аптечке и с удовольствием обнаружил пластинку с зелеными пуговками элениума. Эта штука обязательно расслабит нервы и поможет уснуть. Он проглотил сразу три таблетки, не запивая водой. Затем, уже засыпая, долго пытался покормить упрямую птицу, которая отказывалась принимать корм. Впрочем, птица выглядела бодрой, не смотря на то, что уже давно ничего не ела. Птица научилась убегать от Ложкина, когда видела его идущим с ложкой корма или со шприцом, куда он набирал воду. Короткие до уродства лапы не позволяли ей быстро бегать по полу, но отлично поднимали ее по занавескам и другим вертикальным поверхностям. Намучившись с птицей, Ложкин махнул на все рукой и завалился спать.
Спать – это сильно сказано. Несмотря на усталость и таблетки, глаза открывались снова и снова, а когда закрывались, перед ними ходили цветные круги, и пленки цвета немыслимой красоты вершили чудеса гармонии. Постепенно пленки развеялись. В комнате было темно, так темно, как бывает лишь на окраине маленьких городков, там, где натуральное ночное небо не подсвечено мириадами городских огней. В такой оглушительной темноте Ложкин не мог спать, – она будила его, как шум работающего отбойного молотка. Он включил свет, нашел ночник в виде голубой хрустальной бабочки, включил его, и окончательно провалился в сон. Но эта ночь только начиналась. Это будет непростая ночь.
18. Ночь…
Ночь была жуткой. Он проснулся от внутреннего ужаса, которому не было причины. Он боялся пошевелиться или открыть глаза. Он был уверен, что в комнате кто-то есть. Звук дыхания, может быть тишайше переступание с лапы на лапу. Медленно он приоткрыл глаза. Нечто стояло, склонившись над его постелью. Это нечто не было ни человеком, ни животным, но было столь ужасно, что Ложкин неожиданно для себя понял решение той задачи. Задачи, что так занимала его последние дни: он понял, как вдохнуть жизнь в комок глины.
Эмоция – вот в чем было дело. Глиняная рука ожила потому, что ее лепили пальцы скульптора, полного ярости и гнева. А гномиков он лепил тогда, когда окончательно успокоился. Поэтому гномики остались мертвы. Эмоция, вот что оживляет мертвую материю! Ярость, любовь или страх. Все это пронеслось мгновенной вспышкой в его голове; страх был так силен, что Ложкин не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Его тело отключилось, работали лишь глаза. И глаза видели черную слепую морду размером с большую дыню, с глубокими впадинами на месте глаз, с гладкой кожей. Голова нависала над кроватью Ложкина. Рост существа был метра полтора в холке. Его зубы несколько напоминали лошадиные, но ширина пасти была просто потрясающей.
Ложкин медленно провернул голову на подушке, стараясь не производить никакого шума. Существо было не одно. В стороне, освещенные голубоватым сиянием ночника, стояли еще двое таких же. Они явно были слепы и не столько нюхали, сколько слушали лежащего человека.
Когда Ложкин повернул голову, одно из них издало нечленораздельный звук. Ложкин вскочил и бросился к двери. Два существа, стоявшие в стороне, испуганно шарахнулись. Одно из них ударилось о стол и перевернуло его. Другое толкнуло головой ночник – и сразу же стало темно.
Он выскочил на улицу и побежал. Он бежал прочь от города, к черному ночному лесу, полному детских страхов, но не более того, ведь это был нормальный лес нормального человеческого мира, где нет ничего страшнее голодных комаров или пьяных местных уродов. Он был в брюках и в майке; к счастью, он так устал, что лег спать, почти не раздеваясь. Оставаться голым в ночном лесу не так уж и весело, а возвращаться домой – весело, но не для тебя. Он ударил босую ногу о камень или корень и упал, слегка поранив плечо. Вокруг была темнота, нормальная темень знакомого мира. Тьма обнимала его, скрывая и защищая. Ночь была теплой и сухой. Орали бешеные сверчки, громкие как звон в ушах. Перекрикивались ночные птицы. Осторожно брали первые ноты комары. Кружилась голова, полная дурмана от принятых таблеток. Возвращаться домой до рассвета? – увы, нереально. Пойти куда-нибудь без денег и в таком виде? Нет, лучше спать здесь. Максимум, примут за бомжа.
Он вернулся домой только утром, продрогший и несчастный. В оврагах еще лежал туман, отдельными сгустками и рукавами, как облака, отдыхающие на земле. В страшном далеке перекрикивались пастухи, и их голоса были отчетливо слышны сквозь плотную тишину спящего мира. Поля, леса и дорога казались спокойными, как Атлантида на морском дне.
Ложкин возвращался. Только что ему в голову пришла мысль, которая, на самом деле, должна была прийти намного раньше. Если семейное проклятие касается не только маленьких детей, но и всех взрослых членов семьи, то оно прямо относится и к самому Андрею Ложкину, последнему из рода. Более того, только к нему проклятие и относится сейчас. Род убийцы должен быть истреблен, – это значит, что теперь должен быть уничтожен последний человек в роду, не больше и не меньше. Собственно, эта часть была не новой. Новым было другое: он понял, что погибнуть он должен именно здесь, в Еламово.
Как это произойдет, неважно: может быть, он обварится кипятком, съест ядовитый гриб или попадет под машину. Может быть, его убьют местные сявки, мнящие себя бдительными мафиози. Может быть, его убьет тот, кто выходит из подвала. Как бы то ни было, а конец близится. Столетняя трагедия шла именно к этому финалу. Очень логичному и красивому завершению.
От стараний Ложкина, как и от его невиновности здесь мало что зависело: умершие младенцы были еще более невинны, чем он. Тогда на что он надеется, оставаясь здесь?
Войдя во двор, Ложкин остановился. В самом деле, на что он надеется? Ведь он обречен, как теленок на бойне. Если он удерет, это отсрочит развязку, а если останется здесь…
– А ведь удрать-то мне не дадут, – сказал он тихо сам себе. – Если я все понял правильно, то ловушка захлопнулась. Боже мой, ЭТО меня не выпустит отсюда. Мне отсюда не уйти.
19. Уйти…
Уйти или не уйти, вот в чем был вопрос. Хотя бы попробовать. Жить-то всем хочется. Одно дело – несколько драчливых местных дурачков, более или менее опасных, а совсем другое – все то, что творится сейчас. Войдя в дом, он первым делом принялся листать тонкий журнал местного телефонного справочника. Потом позвонил на вокзал.
– На сегодня билетов в Москву нет, – ответил сонный женский голос.
– А в Воронеж? – наугад спросил Ложкин.
– Билетов нет никуда. В связи с перестройкой железнодорожного узла поезда в Еламово пока останавливаться не будут.
– Но это бред! – возмутился Ложкин. – Этого не может быть! Я хочу уехать отсюда!
– Обратитесь в справочную автовокзала.
Он обратился. Единственный автовокзал в городе не работал, по причине сезонных полевых работ: все автобусы перевозили работников в поле и обратно.
Конечно, существовали и другие способы убраться из городка, на автобусах и поездах свет клином не сошелся. В сарае стоял мотоцикл и два хороших горных байка, в рабочем состоянии. Допустим. Допустим, что мотоцикл может и не поехать, но что может произойти с велосипедом?
Да все, что угодно. Ложкин чувствовал, что та сила, которая противостоит ему сейчас, легко расправится и с велосипедом, и с чем угодно другим. Если уж она сумела отрезать от мира целый город с пятнадцатью тысячами населения, и это в начале двадцать первого века, она не проколется на мелочах.
Вдруг он успокоился. Он останется здесь и будет драться. Драться за себя и за свой род, за всех нерожденных, которые придут за ним. Мужчина он или нет? К конце концов, что такое смерть? Всего лишь разрушение иллюзий, как сказал дед. Тридцать три года он надеялся найти в жизни что-то такое, ради чего стоит жить – и вот, так ничего и не нашел. Разве что это мгновение, этот первый солнечный луч, вошедший в окно, проколовший сумрак, свист стрижей на улице, дальний крик петуха, тяжесть в голове, боль пореза на босой ноге и капля чего-то иррационального, прочно склеивающая все это вместе, делающая миг прекрасным…
Телефон звонил долго, прежде чем он решился протянуть руку к трубке. Он ожидал чего угодно: угроз, требований, но не этого. Чистый, приятный женский голос произносил слова с закругленными интонациями.
– Нет, что ты, – ответил Ложкин, – я уже давно не сплю.
– У нас ведь почти деревня, – говорила Валя, – мы привыкли вставать рано.
Он вспомнил женщину, с которой говорил у магазина, ту самую, что когда-то была влюблена в него. Он запомнил ее так хорошо, что легко мог бы нарисовать сейчас ее портрет – по памяти и по голосу. Такой голос не забывается.
– Я хочу извиниться за брата, – сказала Валя.
– За брата? – удивился Ложкин.
– А, так ты не знаешь? Он мой брат. Тот человек, который вломился к тебе.
– Он был не один.
– Он был высокий и самый сильный из них. Они его называют Бес. Просто потому, что наша фамилия Бессоновы. Я понимаю, что они вошли без приглашения, сорвали замок, избили тебя, все это попадает под статью. Или даже под несколько. Но ты должен понять.
– Я должен понять? Может быть, еще пойти и пожать им передние лапы, а потом пригласить в дом?
– Он очень болен, – сказала Валя.
– Выглядел он здоровым, как слон.
– Он психически болен. Шесть лет назад у него была тяжелая травма головы, после которой он едва выжил. У него до сих пор на голове огромный шрам. С тех пор он не может себя нормально вести. Я поговорила с ним, и он согласился к тебе пока не приставать. Но ты тоже не должен затевать скандала по поводу… По поводу того, что случилось.
– Пока не приставать? – возмутился Ложкин. – Сколько времени будет длиться это твое "пока"?
