скачать книгу бесплатно
Леша попятился к деревьям, пахнущим абрикосами, бросил последний взгляд на умирающую овцу, развернулся и быстро исчез в темноте сада.
Стремительно светало. Боря завороженно смотрел, как из сиреневого полумрака вырастают и обретают очертания предметы, как становится видимым и осязаемым двор, обнаруживая и демаскируя самые потаенные и надежные места, где можно было бы спрятаться, затаиться, исчезнуть. Он видел, как прорисовываются трещины на шершавой, как натруженная ладонь, земле.
На этой земле, в центре двора, в луже самой настоящей крови, лежало тело несчастного животного, убитого на глазах у Бориса. Смуглолицый мужчина с копной черных, хотя уже заметно седеющих, волос, в одной белой суконной рубахе с короткими, выше локтей, рукавами, сидел на корточках, склонившись над бездыханной овцой. За его спиной в гробовом молчании стояли неизвестно откуда появившиеся дети. Большие и маленькие, темненькие и светлые – они были незнакомы Борису. Они были для него чужими и враждебными.
Мужчина медленно взял овцу на руки, выпрямился и, утопив лицо в ее перепачканной кровью шерсти, побрел в дальний конец двора. Дети остались стоять возле невысыхающей кровавой лужи. Самый маленький из них – с виду ровесник Бориса – громко рыдал, уткнувшись в платье старшей сестры.
Боря все еще подпирал спиной стену пристройки. Ноги налились свинцом, а в ушах плыло дрожащее эхо ночного крика. Он смертельно устал и даже не знал, чего ему хочется больше – плакать, спать или есть. Даже наказанному за какую-нибудь провинность, ему не приходилось так долго стоять на одном месте в углу. Шок от пережитого и увиденного этой, уже уходящей ночью словно приклеил его к холодной стене.
Дети окружили Бориса плотным полукольцом и рассматривали с враждебностью, смешанной с любопытством.
– Ты вор? – спросил его светловолосый паренек, сверкая исподлобья серьезным, пронзительным взглядом.
– Он враг, – ответил за Борю другой мальчик – постарше. – Он убил нашу Лолу… Фашист!
Борис вздрогнул. Этими страшными словами называли тех, из-за кого страдали и плакали люди, с кем сражались хорошие и добрые красноармейцы, которых Боря навещал в госпитале. Враг и фашист. Нет ничего на свете ужаснее этих слов.
– Почему же ты не убежал со всеми? – спросила его самая старшая девочка – почти тетя – с красивыми темными глазами и длинными русыми волосами, стекавшими по гладким, словно мраморным, плечам. На ней был выцветший, но опрятный сарафан, из-под которого выглядывали загорелые босые лодыжки. Она подошла к Борису вплотную, и он почувствовал ее запах – сладкий и вкусный. Так пахнет хлеб. А еще, наверно, так пахнет дом, которого у Бориса никогда не было.
– Почему же ты не убежал? – повторила она вопрос, взяв мальчика за плечи и пытаясь заглянуть ему в глаза.
Борис молчал. На мгновение у него перехватило дыхание. Он увидел два темных солнца в обрамлении длиннющих ресниц. Ему вдруг захотелось ткнуться лицом в этот пахнущий хлебом сарафан и не просыпаться никогда.
– Что же ты молчишь? Как тебя зовут?
Девочка еще некоторое время разглядывала его осунувшееся, по-взрослому серьезное лицо, потом решительно взяла мальчика за руку и направилась к дому. Боря послушно отлепился от стены и побрел за ней.
Сняв на пороге тяжелые грязные башмаки, он шагнул в дом, как пленник – не сопротивляясь и почти ничего не соображая. В комнате было очень тепло, а пол под босыми ногами казался прохладным. Борю усадили на шаткий деревянный стул. Он неловко прислонился боком к спинке и сразу заснул.
В полдень Бориса вели по залитым солнцем улицам – тем самым, которые этой тревожной ночью выглядели и пахли совсем по-другому. Боря таращился на выглядывающие из-за чинар минареты, на крыши мечетей, на дышащие жарой глиняные стены домов, – и смутно припоминал, какими враждебными и таинственными они представлялись ему в сырой и душной темноте.
Девушка с глазами-солнцами крепко держала его ладошку в своей руке и вышагивала по земляной дороге, стараясь не отставать от отца, идущего впереди. Борис разглядывал его спину в белой рубахе – в той самой, на которой еще остались следы крови погибшей овечки.
Час назад, когда Боря проснулся на узкой деревянной кровати, девушка рассматривала чернильное клеймо на его сорочке.
– Детский дом номер пять имени Тельмана, – прочитала она и вопросительно уставилась на Бориса. – Значит, ты сирота?
Он молчал, сидя на кровати и хмуро уставившись в складки махровой простыни.
– Одевайся. – Девушка кинула ему сорочку.
Пока Боря натягивал на себя рубашку, она задумчиво рассматривала его торчащие ребра, худые, острые локти, искривленную, непослушную ладошку.
– Знаешь, – произнесла она серьезно, словно обращаясь к взрослому человеку, – я всегда думала, что все несчастные и обиженные, обездоленные и голодные никогда не смогут обидеть таких же, как они сами.
Борис задержал руку в рукаве и бросил быстрый взгляд на девушку.
– Я сама была сиротой, – продолжала она, – и знаю, что такое страх и голод. Что такое – одиночество. Но я никогда, слышишь, никогда и в мыслях не могла представить, что можно отобрать что-то у таких же детей, как я. Бедняк не грабит бедняка, понимаешь? Сирота не обижает сироту, а больной не глумится над больным…
– Галинка! – позвал откуда-то со двора мужской голос.
Девушка встала, выглянула в крохотное окошко, постояла несколько секунд перед Борисом в какой-то печальной недоговоренности, вздохнула и быстро вышла из комнаты.
Мальчик долго смотрел на закрывшуюся за ней дверь и наконец произнес вслух первое за последние сутки слово:
– Галинка…
А через час они шли втроем по узким, залитым солнцем улицам. Борис удивлялся тому, что куда-то исчез, испарился его страх. Ему было хорошо и покойно рядом с этой взрослой русоволосой девочкой. Он не знал, куда они идут. Он желал только, чтобы их неведомый путь никогда не заканчивался, чтобы его увечная ладошка как можно дольше оставалась в ее руке.
Когда они появились в махалле[6 - Махалля – район, муниципальное образование (узб.).], где размещались эвакуированные детские приюты, и стали заходить в каждый дом, он не испугался. Только почувствовал, как сильно заколотилось сердце, как холодно и тоскливо защемило где-то ниже груди. Боря увидел их общий временный дом издалека и опустил глаза. Он понял, что все рухнуло, не успев даже обрести очертания какой-то сладкой мечты. Он не боялся наказания. Он боялся выпустить свою ладонь из ее руки. Навсегда.
– Имени Тельмана? – переспросил какой-то чумазый паренек на улице. – Это там… В желтом доме.
Через час Борис уже топтался под дверью, за которой о чем-то долго разговаривали его спутники со старшим воспитателем Валентиной Марковной. Минуты тянулись невыносимо долго. Его страшила неминуемая расправа со стороны ребят – участников сегодняшнего ночного приключения. Леша Смирнов уже дважды, будто случайно, проходил мимо него по коридорчику, останавливался и, озираясь по сторонам, шипел ему прямо в лицо:
– Пред-д-д-атель!
Вслед за Смирновым появлялся Толя Белый. Он, не останавливаясь, быстро проходил мимо Бориса, стараясь задеть его локтем или плечом, и бросал сквозь зубы раскатистое:
– Тр-р-р-ус!
Наконец дверь распахнулась, и Валентина Марковна строго кивнула:
– Григорьев, зайди.
Все убранство воспитательской состояло из старого потрескавшегося стола с причудливой, совершенно круглой настольной лампой, потертого, пропахшего кошками дивана и двух стульев, заваленных папками и бумагами. Одну из таких папок сейчас держала в руках Валентина Марковна.
На диване сидела Галинка с отцом, а у противоположной стены, присев на подоконник и обмахиваясь фуражкой, стоял черноволосый милиционер.
Воспитатель подтолкнула Бориса к дивану:
– Подойди, Боря. Познакомься: этого дядю зовут Максуд.
Галинкин отец привстал, волнуясь, вытер ладони о штаны и протянул ему свою большую смуглую ручищу:
– Здравствуй опять, йигит.
Боря не шелохнулся. Он с прежним испугом разглядывал бурые пятна на белой рубахе дяди Максуда, а перед глазами одна за другой вставали картины этой ужасной ночи. Ему показалось, что он даже опять услышал жуткий, душераздирающий крик умирающего животного.
– Дядя Максуд теперь… твой папа, – торжественно закончила Валентина Марковна и на всякий случай присела на корточки перед Борей. Тот недоуменно перевел на нее взгляд, словно постигая заново смысл этого короткого, но огромного и в обычное время такого желанного слова.
«У тебя теперь есть отец. У тебя есть семья!»
На секунду он замер и вдруг отпрянул назад:
– Он… делает пирожки из мертвых людей!..
В комнате воцарилась тишина. Присутствующие переглянулись. Милиционер у окна, усмехнувшись, провел рукой по мокрому лбу:
– Обычные городские бредни.
Галинка решительно встала с дивана и присела на корточки рядом с воспитателем.
– Как тебе не стыдно! – отчеканила она, взяв Бориса за плечи и сверкая ему в глаза своими солнцами. – Тебе, такому большому мальчику, – верить в подобную чушь! Мой папа… – она на мгновение запнулась и с гордостью поправилась, делая ударение на первом слове: – Наш папа – самый лучший, самый добрый, самый честный человек на всем белом свете!
Боря стоял в нерешительности, и в его глазах все еще дрожал испуг.
Милиционер отошел от окна и торжественно надел фуражку:
– Послушай меня, малец. Ты мне веришь? Представителю советской милиции?
Мальчик кивнул.
– Так вот, – продолжал милиционер. – Я тебе заявляю, что товарищ Хаитов… Максуд… твой теперешний отец… никогда не делал пирожков ни из каких мертвых людей. Он – честный труженик и достойный гражданин нашей Советской Родины.
Боря перевел взгляд на Галинку и… улыбнулся. Впервые в жизни.
Глава 3
Семья Максуда Хаитова – как и десятки других узбекских семей в годы войны – называлась новым и непонятным словом «патронатная». Боре Григорьеву очень нравилось это звучное слово. Оно наверняка обозначало столь нужные фронту боеприпасы – патроны. Глядя на своих новых братьев и сестер, он с гордостью думал:
«Мы все – патроны! Мы все вместе сможем дать отпор любому врагу. Потому что мы – семья!»
Однако у этого слова был еще и особый, взрослый смысл. Не менее героический, и столь же трагичный, сколь и счастливый. Оно означало, что из девяти братьев и сестер, появившихся у Бориса, лишь четверо были родными детьми Максуда.
Помимо москвича Бориса у Максуда жили два мальчика из Белоруссии, печальная девочка-латышка по имени Инга и смешной шустрый татарин Ринат.
Галинка была самой старшей из всех приемных детей. Ей исполнилось четырнадцать лет, и она, закончив семь классов, работала медсестрой. В первые месяцы войны Галинку привезли в Ташкент из далекого Чернигова, в котором на глазах десятилетней девочки повесили ее мать и брата. Она почти разучилась есть, спать и говорить. Три долгих недели ее и других детей везли в тыл. На перекладных – телегах и подводах, в полуторках и вагонах, через леса и мрачные, обугленные деревни, через города и степи. Она – обессиленная – лежала на жесткой скамье поезда, а перед глазами у нее качалось черное, распухшее лицо матери с приоткрытым ртом, шевелящимся от мух на жарком украинском солнце.
Такую – худую и почти неподвижную, с провалившимися глазами и бескровными губами на белом лице, – ее забрал к себе прямо на ташкентском перроне Максуд.
Боря боготворил Галинку. Ни с кем из своих братьев и сестер он не был настолько близок и дружен. Он ходил за ней по пятам, боясь остаться без нее даже на минуту, завороженно смотрел в ее восхитительные глаза-солнца, слушал ее веселое щебетание или строгие нравоучения с одинаковым трепетом и восторгом. Впервые в жизни он чувствовал себя счастливым.
Галинка охотно возилась со своим новым братишкой, рассказывала ему сказки и безыскусные истории с хорошим концом, которые сама слышала или читала в теперь уже таком далеком детстве. Иногда она пела ему грустные, долгие, как степь, украинские песни и всякий раз, оборвавшись на полуслове, закрывала лицо ладонями. Боря опускал глаза и вежливо молчал, словно знал и понимал то, что ребенок в его возрасте попросту не мог понимать.
Именно Галинка взялась обучать Бориса грамоте. Она нередко брала мальчика с собой на работу в госпиталь и в перерывах между процедурами и обходами доставала старые газеты, чудом не растасканные на самокрутки, и выводила на узких полях ровные, аккуратные буквы и слоги. Маленький Боря все схватывал на лету. Его глаза светились неподдельной радостью, когда ему удавалось выстроить буквы в слова, а слова – в короткие предложения, и он шептал просительно:
– Еще… еще…
Галинка смеялась и трепала ему волосы:
– Ты у меня молодец!
Однажды после таких занятий, когда она рассказывала Борису добрую и красивую историю про сказочного принца и заколдованную принцессу, он вдруг встал с табурета, подошел вплотную к сестре, сжал ладонями ее щеки и, глядя в глаза, сказал тихо:
– Я люблю тебя, Галинка… Я женюсь на тебе…
Большой семье Максуда жилось нелегко. По трудовым карточкам, которые получали сам Максуд, двое его старших сыновей и Галинка, отпускали килограмм хлеба на всех, немного крупы, пшена, масла и консервов. Раз в неделю Бориса ставили в длиннющую, молчаливую очередь за водой, где он стоял по шесть часов кряду, пока не приходил отец с Ринатом сменить его у самой раздачи.
Чтобы прокормить семью, Максуд работал с раннего утра до поздней ночи в строительной артели. Дома он плотничал и много возился на земле. В небольшом саду Максуда росли абрикосы и виноград. До появления Бориса он держал овцу по имени Лола.
Когда закончилась война и в Ташкент стали возвращаться фронтовики, а помещения города – освобождаться от тесноты эвакуации, семье Максуда дали квартиру в Новом городе. Это были просторные хоромы, состоящие из четырех комнат на третьем этаже прекрасного кирпичного дома. Коридорная система. С водопроводом и общей уборной на этаже. Переезжали с радостью и тихой грустью. Новое жилье было гораздо просторнее и удобнее предыдущего, но всем было жаль оставлять свой старенький, низенький дом с земляной крышей, проросшей травой и алыми маками, свой небольшой, но такой щедрый сад, в котором круглый год что-то цвело и плодоносило, землю, которой почти суеверно дорожит любой дехканин.
Борис радовался вместе со всеми. Он бегал из комнаты в комнату, играя с братьями и, конечно, не мог даже догадываться, что этот счастливый переезд в очень скором времени окажется косвенной причиной того, что он навсегда потеряет свою семью – людей, которых успел полюбить всем своим детским сердцем, с которыми он впервые в жизни был счастлив.
К семи годам Боря Григорьев уже умел бегло читать и писать. Он рос тихим, немногословным и послушным мальчиком. Жильцы шумного, многосемейного этажа дали ему прозвище Граф. То ли за манеру серьезно и рассудительно относиться ко всему, даже к пустякам, то ли за горделивую осанку и неспешность движений. А скорее всего – за почти аристократические черты лица. Волнистые темные волосы и огромные глаза подчеркивали его неестественную бледность. Чуть заостренный нос и упрямые губы выдавали, возможно, характер его властолюбивых предков. Но сам Боря был скорее застенчив и робок. Он выделялся среди своих сверстников высоким ростом, а может быть, это только казалось всем из-за его необычайной худобы. Даже общаясь со знакомыми людьми, Борис прятал руки, стесняясь своего изъяна. Он засовывал кривую ладошку глубоко в карман и когда шел по улице, и когда просто стоял в задумчивости у окна или ждал в коридоре своей очереди в уборную.
Бориса коротко стригли каждый месяц у дворового цирюльника, но волосы отрастали с удивительной быстротой, и уже через три недели их приходилось зачесывать за уши.
Обучение в школах начиналось только с восьми лет, поэтому все свободное от работы по дому время Боря проводил с книжками и с Галинкой. Она по-прежнему работала в больнице и все так же нередко брала младшего брата с собой на дежурства. Он сидел в ночной тишине пустынного коридора, подобрав под себя ноги, шурша затертыми страницами взрослых книжек из скудной больничной библиотеки при свете настольной лампы.
Однажды пожилой врач, проходя мимо притихшего за столом мальчика, погладил его по голове и поинтересовался, что он читает с таким интересом. Боря, не поднимая головы, смущенно промолчал в ответ и неловко потер здоровой рукой затекшие от долгого сидения коленки. Доктор осторожно прикрыл книгу, лежащую на столе, и прочитал название – «Любовь и кинжал».
– Ты читаешь взрослые книжки? – удивился он. – М-м-м… Ну и как? Интересно?
Боря кивнул, не поднимая глаз.
– А что именно интересно? – не унимался врач. – Мне, например, в твоем возрасте нравилось читать о приключениях и о сильных людях. Разве ты не хочешь стать сильным человеком?
– Хочу, – еле слышно ответил мальчик.
– А ты знаешь, что делает людей сильными и бесстрашными?
– Знаю. – Боря вдруг поднял голову и посмотрел доктору прямо в глаза. – Любовь…
Доктор открыл было рот, чтобы что-то сказать, как вдруг мальчик добавил пронзительным шепотом:
– … и кинжал.
На тридцатую годовщину Великого Октября Боря неожиданно получил роскошный подарок. Жильцы многокомнатного этажа собрались за длиннющим столом, выставленным прямо в коридоре. Пили, шутили, смеялись и плакали. Пели песни под хриплые звуки старого аккордеона.
Один из жильцов – дядя Паша – мужчина лет сорока в черном пиджаке, на лацкане которого красовался орден Отечественной войны, поманил Борю пальцем. Дяде Паше нравился этот серьезный, немногословный мальчуган, стеснительно прятавший от окружающих свою изувеченную ладошку.
– Не робей, парень, – говорил он ему. – Ты с меня бери пример. Я-то ведь не стесняюсь! – И дядя Паша демонстрировал Боре свой пустой рукав, аккуратно заправленный в карман пиджака. – Смотри людям прямо в глаза и не позволяй никому себя жалеть. Иначе – хана. Верно тебе говорю: позволишь другим жалеть себя – начнешь и сам жалеть себя. И тогда – утопишь жизнь в соплях…
В разгар застолья дядя Паша подозвал к себе Бориса, извлек из внутреннего кармана нечто, свернутое в трубку, и протянул ему:
– Держи, Граф! Это тебе. С праздником, парень! Учись, будь грамотным. И будь счастливым. Может, станешь писателем и напишешь про нас про всех. – Он задумался на секунду. – Нет, про нас не пиши. Пиши про себя и про детей своих. Про новую жизнь.
Борис развернул сверток и обомлел. Ему подарили настоящую, взрослую, толстую тетрадь в клеенчатом переплете. Такой не было ни у кого из его знакомых. Даже у тех, кто учился в школе.
Если бы знал дядя Паша, насколько он угадал! Спустя годы очень многие люди желали узнать, что написано в этой обычной клеенчатой тетради.
По воскресеньям все жильцы дома уходили мыться в баню. Шли через весь город со своими тазами, занимали две очереди и часами сидели на ноябрьском солнце, радуясь выходному дню и возможности пообщаться и наговориться всласть. Вечером женщины устраивали большую стирку на кухне. Мокрое белье развешивали прямо во дворе дома на многочисленных веревках, натянутых между деревянными почерневшими столбами.
Галинка с Ингой обстирывали своих мужчин, беззлобно переругивались и зубоскалили с соседками, а потом тащили тазы с горами сырого белья на улицу.
Вернувшись в очередной раз за новой партией грязных вещей, Галинка обнаружила в штанах Бориса ту самую, свернутую в трубку тетрадь в клеенчатой обложке. Не раз она видела, как мальчик что-то пишет в ней, пристроившись на подоконнике или на подушке под одеялом, отгородившись от всего мира застенчивым и таинственным молчанием. Галинке было досадно, что даже ей – любимой сестре – Боря не доверял свою тайну.
