скачать книгу бесплатно
– Помогите мне, Николай Давыдович!
Циклоп отодвинулся от стола и, сложив руки на коленях, уставился единственным глазом на мальчика.
– Ты был сейчас на похоронах?
Боря кивнул.
– Понятно. Видишь ли, мой дорогой, жизнь и смерть соседствуют друг с другом так близко, так тесно, что иногда становится страшно… Тебе, в твои юные годы, уже довелось увидеть смерть очень близко. Это и взрослому тяжело, не то что ребенку.
– Дело не во мне, Николай Давыдович. А в том, что я пишу…
– Не понимаю.
– Я пишу, что с людьми произойдут несчастья, и эти несчастья действительно происходят! А недавно я сказал Эльдару, что его голова его погубит…
Учитель задумался.
– Он обижал тебя?
Боря неохотно кивнул:
– Да, но я не хотел ему зла. Честное слово!
– Послушай меня, мальчик. Ты здесь ни при чем. Просто… так уж случается в жизни. Мы теряем близких и виним себя в их смерти.
– Вы что, не понимаете, Николай Давыдович? Все, что я пишу в своей тетради, – сбывается!
– Понимаешь, Борис, настоящий писатель – а я уверен, что ты им станешь, – всегда переживает и проживает написанное. Фатальные совпадения тоже случаются. Тем ярче его талант. Это значит, что писатель понимает и видит жизнь. Он как бы угадывает жизнь. А иногда и пророчествует. Мы с тобой знаем из литературы, как много великих свершений и открытий были предсказаны писателями и поэтами. Художник мечтает о лучшей жизни, и такая жизнь строится людьми.
– Но я-то предсказываю плохое.
– Не внушай себе того, чего нет на самом деле.
– А землетрясение? Я все предвидел заранее – и странный свет, поднимающийся от земли, и разрушения, и гибель Галинки!
Циклоп на секунду замолчал и с сомнением покачал головой:
– Я так не думаю… Боря, тебя когда-то потрясла смерть любимого человека. Это понятно… Но не наговаривай на себя. И людей не пугай. Атеисты – они, знаешь, тоже боятся всякой мистики.
Боря не ответил. Он страдальчески зажмурился и опустил голову. Циклоп встал, подошел к окну и долго смотрел в него, барабаня пальцами по стеклу. Потом повернулся к Борису:
– Тебе кажется, что ты каким-то образом предсказываешь события, правильно? И тебя пугает то, что эти события трагические, а не счастливые. Ты чувствуешь себя ответственным за них, так?
Боря кивал, не поднимая головы и опустив глаза в пол.
– Ты испытываешь вину, – продолжал Циклоп, – перед теми людьми, которые оказались жертвами этих несчастий?
– Ни они, ни я ничего не смогут с этим поделать… – сказал Борис едва слышно.
«Вот где настоящее несчастье, – думал Николай Давыдович. – Мальчик всерьез чувствует себя виновным в трагедиях других людей! Он сам несчастен и одинок, но тяготится чужими невзгодами. Он отказывается верить в совпадения и от этого страдает еще сильнее. Чем помочь ему? Объяснять, что жизнь на самом деле еще более жестока, чем все его фантазии? Или доказывать, что миром правят красота и любовь?»
Он опять повернулся к Борису:
– Как ты думаешь, что тебе может помочь?
– Только крест может разорвать круг… – неожиданно выпалил тот.
– Крест? – удивился Циклоп. – Какой крест?
Борис досадливо поморщился:
– Я не знаю. Наверное, кинжал.
Учитель растерялся. Но через мгновение ему пришла в голову интересная мысль.
– Знаешь что, – сказал он преувеличенно бодро, – я был бы тебе очень признателен за доверие, если бы ты дал мне на один день почитать твою тетрадь. Это возможно?
Борис на секунду задумался, потом медленно вынул из-за ремня свернутый в трубку клеенчатый переплет.
– Возьмите…
Спустя два часа, у себя дома, сидя за письменным столом, Циклоп открыл Борину тетрадку, пробежал глазами неровные карандашные строчки и растерянно откинулся на стуле:
– Все гораздо хуже, чем я предполагал…
Глава 7
После пятого класса многие мальчишки оставляли школу и шли работать учениками на авиационный завод. Класс, в котором учился Борис, опустел почти наполовину. После разговора с Циклопом мальчик старался как можно реже брать в руки тетрадь в клеенчатом переплете. Но иногда странные и пугающие картины вставали у него перед глазами, выплывали из ниоткуда образы и предметы, тревожно и гулко звучали диалоги, звенели фразы, и Боря в отчаянии сдавался и хватался за обгрызенный чернильный карандаш.
Он стал посещать «Литературные четверги» во Дворце пионеров.
Преподаватель, ведущий эти занятия, хороший приятель Циклопа, развел руками:
– У меня все-таки кружок литературы, а не волшебства. Чего ты добиваешься, Коля?
– Я хочу, – ответил Циклоп, – чтобы мальчик научился различать добро и зло.
– Он все время пишет в тетрадь, – заметил преподаватель. – Ты видел написанное?
– Да, – вздохнул Николай Давыдович. – Надеюсь, со временем он перестанет писать…
Но Циклоп ошибся. Через месяц Борис сообщил ему, что опубликовал два своих рассказа в газете «Пионер Ташкента» и в молодежном журнале «Юность Востока».
Учитель к этим событиям отнесся сдержанно. Он должен был гордиться своим любимым учеником, но на самом деле испытывал чувство, не имевшее ничего общего с радостью.
Это был испуг. Странная тревога вползла в сердце Циклопа и угнездилась там, время от времени оживая и шевелясь от новых успехов Бориса.
– Николай Давыдович, – с лица мальчика не сходила озабоченность, – может быть, это неправильно…
– Что именно?
– Понимаете… Я начал новый рассказ. И он – о вас.
– Ну что ж, – вздохнул Циклоп. – Мне очень лестно.
– Я боюсь, – неожиданно признался Борис, – что вы… возненавидите меня, когда узнаете, что я приношу несчастья и беды и делаю людей беспомощными перед опасностью.
«Опять… – подумал Циклоп. – Он боится своих мнимых пророчеств. Боится людей. И боится себя. Он внушил себе, что ему на роду написано быть несчастным, и он как будто опасается заразить этим несчастьем окружающих». А вслух сказал:
– Неправда. Ты любишь людей. А люди всегда это чувствуют. Тебе не о чем тревожиться.
Но тревожиться все же было о чем. И Циклоп сам испытал что-то, похожее на холодный озноб, когда в один из дней Борис почему-то вдруг спросил его:
– Николай Давыдович, а дом, в котором вы живете, – деревянный?
Учитель почувствовал легкую тревогу, но заставил себя усмехнуться:
– Нет, он сделан из кирпича. А… а почему ты спрашиваешь?
Мальчик словно не обратил внимания на этот вопрос, и продолжал с нетерпением:
– А вы часто бываете в деревянных домах?
– Что ты имеешь в виду? В домах, сделанных из досок? Из фанеры?
– Нет. Из таких… квадратных бревен.
– Из бруса?
Циклоп вдруг поймал себя на том, что испуганно перебирает в памяти такие дома.
«Что со мной? – подумал он. – Чего я вдруг так переполошился?»
– Я не бываю в таких домах, Борис, – сказал он как можно спокойнее. – Ну а теперь ответь мне все-таки…
И вдруг Циклоп похолодел: «Бываю! И нередко!»
Вот уже полгода, как он по поручению комитета по культуре при горисполкоме занимается разбором архивов, оставшихся в Ташкенте еще с войны. Старое здание районной библиотеки, приспособленное под хранение этих архивов, действительно, сделано из бруса! Удивительное открытие, на которое он никогда не обращал внимания. Ведь таких домов в городе не так уж и много!
«Да что со мной? Почему это рядовое совпадение так испугало меня?»
Циклоп почувствовал растерянность. А за ней следом тонкой, нервной змейкой вползло раздражение. Он злился на самого себя за то, что не мог дать простого и логичного объяснения своему беспокойству.
«Я начинаю верить в его пророчества!»
Как только эта мысль со всей очевидностью сверкнула в его мозгу, как только он прочел в своей душе это простое признание, отбитое с телеграфной сухостью и лаконичностью, – он понял причину своего страха.
«Николай Давыдович… Я начал новый рассказ… И он – о вас… Я боюсь, что вы возненавидите меня…»
Циклоп ощутил на какую-то секунду, что усомнился в собственной правоте, в своем жизненном опыте, в своей мудрости и житейской искушенности. Он испугался, что фатальные пророчества могут оказаться правдой! Он позволил спросить самого себя: а вдруг… А вдруг мальчику ничего не мерещится? А вдруг он и впрямь способен плеснуть в чужую жизнь бедой, как кислотой из пробирки?
«Я испугался за свою судьбу!» – с горечью сформулировал сам себе Циклоп, и ему стало противно. Он – умный и сильный человек, самостоятельно кроивший свою судьбу, которая все равно не желала гнуться под его волей, человек, прошедший войну, потерявший семью, одним решением зачеркнувший свое яркое и многообещающее прошлое ради трудного, но правильного будущего, – вдруг испугался за эту самую свою судьбу. И из-за чего? Из-за простого, наивного, ничего не значащего вопроса тринадцатилетнего мальчика, которого он любит и который любит его!
«Мне должно быть стыдно за свое малодушие! – убеждал себя Циклоп. – Мне нужно выбросить из головы эти позорные тревожные мысли. Я – взрослый и умный человек…»
Но чем больше Николай Давыдович успокаивал себя такими заклинаниями, похожими на речевку, тем сильнее страдал от гнетущих раздумий и беспокойств. Минула уже неделя с того дня, как он услышал безыскусное: «А дом, в котором вы живете, – деревянный?» И этот простой и вместе с тем странный вопрос ни на минуту не выходил у него из головы.
Между тем Борис размышлял – нужно ли рассказать Циклопу про его будущее?
Неделю назад он вывел чернильным карандашом в своей заветной тетради:
«Жизнь отбирает у меня тех, кого я люблю. Она так договорилась со смертью. Заключила с ней свою маленькую сделку. А я – монета в этой сделке. Жизнь дает мне любовь, а смерть отбирает ее у меня. Мне страшно, что так будет всегда. Всегда – это не отрезок, это – круг. Я не успею разорвать его до того, как треснет и рухнет эта проклятая деревянная балка! Я не смогу помочь своему единственному, любимому учителю. Но я хочу спасти его! А будет все – наоборот. Это он спасет юную жизнь. Это он самоотверженно накроет собой маленького мальчика, которого любит. А старому, ветхому дому – все равно. И черной, скользкой балке, оторвавшейся от потолка, – все равно. И смерти – все равно. Они договорились. Они отбирают у меня тех, кого я люблю…»
После долгих колебаний Боря решил ничего не рассказывать Циклопу.
«Николай Давыдович когда-нибудь сам все прочитает в моей тетради, – подумал он с грустью, – и, возможно, изменит свою судьбу…»
Спустя месяц Борис обратился к учителю со странной просьбой:
– Возьмите меня с собой в архив…
– Зачем? – удивился Циклоп. – Что делать мальчику в скучном и пыльном хранилище? Уверяю тебя: нет ничего интересного или даже занятного в сортировке бумаг.
– Но это ведь – московские архивы, – возразил Боря. – А я родился в Москве!
– Не только московские, – пробормотал Циклоп и растерянно кашлянул. – И ленинградские, и смоленские, и брянские… Помнишь, я тебе рассказывал: это – горы всякой всячины, привезенной во время войны в Ташкент. Я перебираю эти горы. Нужное и ценное с точки зрения истории и культуры откладываю в одну сторону, незначительное – в другую.
– Это очень интересно, – настаивал Борис. – А еще я знаю, что в архиве меня ждет удивительное открытие!
– Нет, Боря, – решительно ответил Циклоп, – тебе там делать нечего. Кроме того, я не смог бы тебя туда провести, даже если бы захотел. Архив – режимное учреждение!..
– Значит, не возьмете?
– Нет.
«Режимное учреждение» находилось в здании районной библиотеки, которое вот уже почти десять лет не использовалось по назначению. Неприспособленный к восточному климату деревянный дом с надстроенным чердачным помещением рано состарился. Безжалостное солнце сушило и жгло его стены, а зимой он разбухал от сырости.
В двадцатые годы здесь размещался всеобуч и работали секции по ликвидации безграмотности. Позже сюда переехала библиотека, которая делила помещение с кружком юных барабанщиков. Такое соседство оказалось недолгим. На смену барабанщикам пришли сначала горнисты, потом чтецы-декламаторы. Последние выглядели чуть ли не молчаливыми сфинксами на фоне своих предшественников, поэтому все сотрудники библиотеки всячески оберегали их от возможной замены на каких-нибудь юных взрывотехников или дрессировщиков петухов.
В начале войны библиотеку закрыли, и в доме поселили ответственного товарища из Москвы, отвечавшего за эвакуацию и размещение архивов, документов, предметов интерьера и прочих материалов, имеющих хоть какое-нибудь отношение к истории страны. Из прифронтовых городов вывозили, спасая от врага, все, что могло представлять хоть какую-нибудь ценность. Содержимое архивов и хранилищ спешно грузилось в составы и отправлялось в глубокий тыл. На восток тянулись вагоны, набитые тем, что раньше составляло фонды и библиотеки, резервы и музейные архивы, «документальные склады» и «культурные ангары». Особо следили за тем, чтобы на оккупированной территории случайно не остались документы или материалы, связанные с жизнью «бывших» – дворян, купцов, помещиков, землевладельцев. Специальные фонды национализированных усадеб и дворцов, доходных домов и дворянских имений вывозились целиком, до последней бумажки.
Ответственный товарищ из Москвы поначалу пытался проводить селекцию прибывающих в Ташкент фондов на «очень нужное», «просто нужное» и «возможно представляющее интерес», но вскоре стал распихивать бесконечные ящики, коробки, пакеты и папки куда придется. Квадратные метры любых помещений, не приспособленных для жилья, но имеющих стены и крышу, в одночасье обрастали массивными грудами сырого картона, на котором подтеками чернели гордые клише «Архив Культурного фонда СССР», «Архив документального фонда СССР» и зловещие императивы: «Не вскрывать!», «Вскрывать только в присутствии уполномоченного сотрудника НКВД».
Часть материалов ответственный товарищ складировал непосредственно в доме, в котором жил. Он обнаружил в одной из комнат стеллажи и антресоли, оставшиеся от библиотечного хозяйства, и приспособил их под хранение коробок с грифом «Возможно представляющее интерес».
После окончания войны про архивы, спрятанные в тылу, вспомнили и стали потихонечку возвращать их на прежние места. Теперь, когда не было спешки, во избежание транспортировки «ненужного хлама», приняли решение «отсортировать» эвакуированный груз в Ташкенте и отправить в Москву только действительно важное и ценное. С этой целью в Узбекистан командировали ученых-архивистов и тех самых «уполномоченных сотрудников», о которых предупреждали надписи на картоне.
Впрочем, Ташкент привлекал и собственных специалистов для этой работы. В горисполком приглашали историков, лингвистов, культурологов и торжественно вручали предписания.