Кент Бабилон

Перекрикивая приёмник – дабы привлечь внимание молодой читательницы, – Игорь стал рассказывать загорающей рядом паре анекдот.

Это был тест.

Анекдот – об узбеке и немцах. Довольно смешной.

Если девушка не рассмеётся, значит – немка, и по-русски не понимает.

А рассмеётся – значит, русская. Или немка, понимающая по-русски (кстати, ничего обидного для немцев в этом анекдоте нет).

А анекдот – такой: «Война, немцы окружают русский танк. “Рус, здавайс! Рус, здавайс!”. В танке молчат. “Рус, здавайс!”. Снова молчание. “Рус, здавайс!”. Открывается крышка люка: “Русскых – нэт. Узбэк надо?”».

Она улыбнулась уголками рта.

Игорь повернулся к ней и на чистом, как ему казалось, немецком изрёк:

– Wie so? Warum lesen Sie eigentlich ein deutsches Buch? Vielleicht ist die russische Übersetzung dieses Werks Ihnen nicht genug?[2]

И незамедлительно получил ответ:

– Ausgezeichnet, sehr geehrter Genosse! Sie sprechen mit einem starken Sumischen Dialekt, aber Wortordnung ist bei Ihnen ganz korrekt[3].

– Ich bin sehr froh[4].

– Lernen Sie Deutsch bei Uni?[5]

– Ich habe Deutsch in der Mittelschule gelernt, und jetzt studiere ich bei der Charkover Radiotechnische Fachschule. Und Sie sprechen auch mit einem guten Urüpinischen Dialekt. Es ist mir sehr interessant, wo lernen Sie eigentlich?[6]

– Ich lerne in elfter Klasse einer Mittelschule in Wladiwostok[7].

– Ich heiße Igor?[8].

– Und ich heiße Shenja[9].

Да-да! Её звали Женя, она перешла в одиннадцатый класс. В Палангу приехала отдыхать из Владивостока, остановилась у маминой сестры.

Они часами сидели у моря, покупали картофельные чипсы в «Кулинарии» на Набережной, ходили на «Полосатый рейс» и ещё на целую кучу фильмов.

Вечерами они целовались на пляже и под козырьками подъездов, но дальше поцелуев дело не шло.

…Потом, уже из Харькова – он писал ей по два-три письма в день.

Ответы получал изредка. Это были сообщения о культурной жизни Владивостока и краткие сводки с личного фронта.

То в неё влюбился молодой кавторанг на вечере поэзии, то довелось ей побывать с папиными знакомыми на охоте, и какая это мужественная профессия – егерь…

Потом она сообщила, что начала встречаться с курсантом артиллерийского училища, и какой он крепкий, смелый и остроумный. И что курсант этот пишет стихи…

С детства я грешил стишками. И мой друг попросил меня сочинить что-нибудь «для неё». Через четверть часа рифмованное признание было готово.

Игорь тут же переписал текст на открытку и запечатал конверт – с моим первым объяснением в любви Женьке, ещё не встреченной, жившей в ту пору во Владивостоке.

…Ты читаешь, – на листик дышишь,Равен стих для тебя нулю.Я люблю тебя, Женя, слышишь?!Я люблю тебя, я люблю!..

А поскольку путь мой всё равно лежал на почту, я сказал, что могу отправить «Слово Игорево» сам.

Инициативу мою Игорёк отверг.

Пятая точка

Беру географический атлас СССР и намечаю пять точек…

Это точки пересечения линий жизни.

Хотя, конечно, налицо упрощение. Поскольку карта плоская, Земля круглая, а контекст пересечений – многомерен. В пространстве, во времени, в снах, в вымыслах, в интернете…

Точки пересечения соединены железнодорожными рельсами, авиационными рейсами, трамвайными билетиками, датами…

Итак, на карте – пять крохотных точек:

1. Паланга (1967) – где встретились Женя и Игорь;

2. Владивосток (1967) – откуда приехала тогда Женя (во Владивостоке жила её семья);

3. Туапсе (1969) – где встретил Женю я;

4. Ташкент (1969) – откуда приехала Женя в Туапсе (генерал Поплавко к тому времени был переведен в Ташкент);

5. Харьков (1954–1960), – где я и Игорь сидели за одной партой.

Через эту, пятую, точку (школа № 59, третий этаж, классная комната напротив бюста Павлика Морозова, четвёртая парта в среднем ряду) – пролегли нити, приведшие нас с Игорем к этой кареглазой амазонке с дикими нравами – нежно целующейся, обнимающей, жарко шепчущей: «Не надо!» и без промедления пускающую в ход наманикюренные коготки, – как только рука твоя скользнёт по её платью «ниже ватерлинии».

Моя беда в точности повторяла беду Игоря.

Мы с Женей тоже – целовались!

Она рассказывала, как на зимних каникулах отдыхала в Домбае и влюбилась там в инструктора по горным лыжам. И фамилия его была Мендели, и он – грузин. А инструктор не обращал на неё внимания, потому что его охмуряли доступные курортницы. И вьющиеся волосы ей достались от матери, и фамилия мамы – Гительман, и мама еврейка, и папино подразделение получило недавно вертолёты «МИ» авиаконструктора Миля, а Миль по национальности еврей. И шутники-лётчики называют этот вертолёт – «МИ констгуигуем, ВИ летаете». И она специально накручивает бигуди, – чтобы распрямить волос и убрать эту «еврейскую волну».

И есть у неё парень, которому она «разрешает всё», и зовут этого парня Никита, и он из Киева, но папа ничего не должен знать, потому что, если он узнает, у Никиты будут страшные неприятности, так как Никита – солдат срочной службы, папин шофёр. И осенью Никиту должны демобилизовать, и ей будет очень его не хватать.

И что в немецком языке, в котором она специализируется, много составных слов, например, «Halbpreisstudentenregionalzugabendsfahrkarteerlaubnisempfangsbestätigung» (подтверждение разрешения приобретения студенческого проездного документа на региональный вечерний поезд с 50-процентой скидкой). И что недавно на факультетском КВН в конкурсе «Самая дешёвая телеграмма» они соревновались, кто, с помощью такой лексики, использует меньше слов для составления немецкого подстрочника светловской «Гренады», и победителем этого конкурса стала она, Евгения Михайловна Поплавко, и её телеграмма состояла всего лишь из 22 слов.

Я не мог по достоинству оценить Женино остроумие. Хотя, как и Игорь, проходил Deutsch в школе.

Увы! Кроме «нахер»[10] и «Виальт пизду?»[11] (а педантичная наша «немка», блюдя все оттенки немецкой фонетики, отчётливо произносила: «Виальт пизду?!») – я мало что запомнил.

Что же касается самой идеи, то читателю рачительному она несомненно понравится. В ту пору одно телеграммное слово обходилось отправителю в 3 копейки, за эти деньги на 7-м трамвае можно было вояжировать целый час – от «Жовтня» и аж до лесопарка.

Возможно, и мне имело прямой смысл – сочинять экономичные компактные поэмы на злобу дня – для рассылки редакторам центральных СМИ по телеграфу. К примеру:

= УДАРИМ ЧУТКОМ СЕРДЦЕ ДРОЖЬЮ =

= АВТОПРОБЕГОМ БЕЗДОРОЖЬЮ =

Или:

= ГРАФИНЯ ИЗМЕНИВШИМСЯ ЛИЦОМ =

= ПРУДУ БЕЖАЛА БОЧКОЙ АПЕЛЬСИНОВ =

= НЕЙ МЧАЛСЯ ГРАФ БУТЫЛКОЙ КЕРОСИНА =

= ЗУБАХ ЗАЖАВ ГРАНАТНОЕ КОЛЬЦО =

= КРУЖИЛСЯ ВРАН ОСЕННЕЙ ТЕМНОТЕ =

= БРЕГУ ПРУДА ЗЛАТОЙ КАЧАЛСЯ ТОПОЛЬ =

= ТО БЫЛО СЛАВНОМ ГРАДЕ СЕВАСТОПОЛЬ =

= ГОДУ РЕВОЛЮЦЬОННОМ ЗПТ =

= КОСТРЫ ПАЛИЛ ПРОСПЕКТАХ ПЕТРОГРАД =

= НЕ ВЕРЯ БОЛЕ ЛИБЕРАЛЬНОЙ ДРЯНИ =

= МЯТЕЖНЫЙ ПУЛЕМЁТОМ ШЁЛ СОЛДАТ =

= ПОДТЯГИВАЛИСЬ ЗИМНЕМУ КРЕСТЬЯНЕ =

= БЫЛ ЛЕНИН СМОЛЬНОМ ГЛАВНЫМ ТЧК =

= НЕВЫ АВРОРА УДАРЯЛА БУБЕН =

= КОМАНДОВАЛ ОТРЯДОМ ГРИША РУБИН =

= ПОСКОЛЬКУ ЗАПИСАЛСЯ ВЧК =

= ТО БЫЛО ЛЕГЕНДАРНОМ ОКТЯБРЕ =

= ЗАЛИВОМ БУРЕВЕСТНИК НЁССЯ НИЗКО =

= ПОЧТАМТЕ НЕ СПАЛА ТЕЛЕГРАФИСТКА =

= ЛЮДСКОГО РАВНОПРАВИЯ ЗАРЕ =

…На танцульках, пока я саксофонил, Женя сидела в боковой комнатке, рядом со сценой – вместе с женой Юлика Винарского, нашего аккордеониста. Больше всего ей нравилась песня «Пропажа», которую пел Юлик.

«Нашей верной любви наступает конец.Бесконечной тоски навивается пряжа.Что мне делать с тобою и с собой, наконец?Где тебя отыскать, дорогая Пропажа?»

Она даже переписала у Юлика слова (до отъезда Жене оставалось три дня).

Скорее всего, это было предчувствие расставания. И, конечно же, не со мной…

…После танцев мы торопились занять скамеечку на пустующем теннисном корте – под чёрным звёздным небом. Мы целовались до боли в паху (читатель поймёт меня, да и ты, юная моя читательница, тоже должна знать, на какие муки обрекаешь милого читателя своими долгими поцелуями – без дальнейшего развития темы)…

Потом я провожал её в кирпичный спальный корпус, до комнаты № 27, где жила она в соседстве с двумя свердловчанками.

Однажды, когда я возвращался в клуб (музыкантов пансионатская дирекция приютила в зимнем клубе), дверь мне перегородила официантка Светка.

– Ну что, голубок, нацеловался?! – насмешливо спросила она.

Я сделал вид, будто не понял, что слова её обращены ко мне, и сделал попытку протиснуться.

– Я спрашиваю, нацеловался или нет?! – и Светка, с медицинской бесцеремонностью, перегородила ногой дверной проём.

Женская нижняя конечность, как и надлежит женской нижней конечности, была совершенно голой, тёплой и вдохновляющей, рука моя соскользнула вниз – туда, куда и должна была соскользнуть, пальцы приникли, прилипли, прикипели к тому, о чём у Жени я не смел и мечтать…

– Вот ключ от гладильни. Закроешься, и чтоб ни одна душа… А я приду. Вопросы будут? – обжёг мне губы шёпот синеглазой.

Божий дар и еврейская яичница

В верхнем этаже Харьковского института коммунального строительства помещалась сводная аудитория, представляющая собой амфитеатр. Лекции по научному коммунизму превращали её в театр военных действий.

Наступление на антикоммунизм велось силами одного отставного майора (в прошлом – политрука, а ныне профессора, заведующего кафедрой общественных наук ХИИКС’а) Ивана Андриановича Антюкова.

Профессор был кряжистым мужичком с короткой стрижкой и военной выправкой.

В аудиторию набивалось шесть групп вечерников.

Лекции по научному коммунизму начинались с переклички. Услышав свою фамилию, студент обязан был встать и доложить: «Я».

Не «есть». Не «здесь». А именно – «я».

В случае отсутствия вызываемого – профессор залеплял ему «Н» в журнал посещаемости.

По каждому факту своего «небытия» вечерник обязан был представить справку от врача или командировочное удостоверение.

Студент-производственник, превысивший «квоту прогулов», лишался оплачиваемого отпуска на сессию.

Тут надо сказать, что никто из преподавателей, кроме Антюкова, унизительной этой процедурой не занимался. Следить за посещаемостью доверялось старостам групп.

Да и сам Антюков, в общем-то, не хотел тратить драгоценное время на подобную ерунду.

Проверка списочного состава (в армии это называется «расход людей») занимала у профессора считанные секунды.

Иван Андрианович выкликал ровно семь фамилий. Каждый раз это были:

1. Зильберштейн

2. Фельдман

3. Вайнблат

4. Иоффе

5. Блинкина

6. Капелюшник

7. Казачинер

Убедившись в том, что вышеперечисленные персонажи присутствуют (или зарегистрировав их отсутствие), профессор приступал к изложению материала.

«Тема сегодняшней лекции, – говорил он, не торопясь и давая возможность записывать, – это создание материально-технической базы коммунизьма (“коммунизм” и прочие “измы” Антюков произносил с застарелым хрущёвским “изьканьем”).

Материально-техническая база коммунизьма, товарищи, ведущая нас к изобилию, уже создаётся советским народом – наперекор сотням вражеских “голосов”, вещающих на СССР. На строительство и содержание этих радиостанций, товарищи, американский империализьм и израильский сионизьм тратят миллиарды долларов.

Волюнтарист Хрущёв, товарищи, не проявил должного научного подхода. Вместо научного подхода, товарищи, Хрущёв проявил волюнтаризьм. Хрущёв пообещал нам коммунизьм к 1980 году. Это была ошибка, товарищи. Верней, не совсем ошибка, потому что помешала война. Одурманенные геббельсовской пропагандой немецко-фашистские полчища, товарищи, разрушили наши города и сёла, заводы и фабрики, нанесли невосполнимый ущерб советской экономике.

Материально-техническая база коммунизьма, товарищи, предполагает расширенное воспроизводство продуктов питания и товаров первой необходимости, она предполагает исчезновение понятия “дефицит”.

Приведу простой пример. Сразу после войны хлеб, масло и мыло выдавали, товарищи, по карточкам. Сейчас о карточной системе уже забыли. Я хочу хлеба, – я иду в магазин и покупаю себе булку хлеба. Хочу масла, – покупаю себе пачку масла. А если я захочу приобрести мыло, товарищи, то я пойду в хозмаг и куплю себе кусок мыла. Без очередей и без переплаты всяческим Израилям Рафаиловичам, Абрамам Залмановичам и Рахилям Соломоновнам. Но у нас пока – дефицит шерстяных кофточек. И если моей жене, товарищи, нужна кофточка, то я иду не в магазин, а иду на базу – через чёрный ход, даю Ицику Менделевичу десять рублей сверху, и он за это выделяет мне кофточку. Пока мы не добьёмся существенного роста производительности труда, не овладеем новейшими технологиями, пока у нас в дефиците кофточки, и пока среди нас крутятся все эти Янкели Лазаревичи и Цили Соломоновны, мы не построим материально-технической базы, и не видать нам коммунизьма, как сами понимаете чего. Скажу, товарищи, больше. Залманы Менделевичи прочно обосновались на всех уровнях управления страной и народным хозяйством. Особенно много их в науке и технике, литературе и искусстве, медицине и народном образовании. Мы не увидим ни одного из них у станка, за штурвалом комбайна или в забое. Они устраиваются так, что всю тяжёлую работу за них делает русский Иван, товарищи. Они кичатся званиями, постами. Но кто, – скажите, – из великих учёных был еврей? Ломоносов? Менделеев? Лобачевский? Бехтерев? Нет, товарищи. Евреями они не были. Ах, они – изобретатели?! Рационализаторы?! Тогда ответьте: Туполев – еврей? Антонов – еврей? Опять-таки – нет. Мне могут сказать, что в авиастроение их не пускают. Придерживают, так сказать, за их обрезанные штаны. Зато в школе они, мол, учатся лучше других.

Товарищи! Не нужно путать божий дар с яичницей. Что такое божий дар, товарищи? Божий дар, товарищи, это божий дар. А яичница, товарищи, это яичница. Что мы имеем в сионистской семье, товарищи? В сионистской семье мы имеем папу – завмага. Или папу-зубника, который рвёт нам зубы за наши же взятки. Или адвоката, который на суде будет защищать того же завмага и того же зубника. И неработающую фифочку-маму, которая сидит дома и занимается только ребёнком. Хочешь, Абрамчик, курочку, – пожалуйста, тебе курочка! Хочешь яички, – пожалуйста, яички! Хочешь икру красную – пожалуйста! Чёрную – пожалуйста! Мамаша бегает за сыночком, за мамашей бегает молодой Хаймович с мясокомбината, приносит ворованную вырезку, балыки… На таком питании, товарищи, у любого недоумка заработают мозги.

А что мы имеем в семье титульной нации, товарищи? В семье титульной нации мы имеем работягу-отца и выработанную маму, питающихся прошлогодней картошкой и гнилой капустой. И когда у матери рождается младенец, она кормит его молоком, нагулянном на гнилой капусте и прошлогодней картошке. Младенец подрастает, и сам начинает питаться прошлогодней картошкой и гнилой капустой. А потом рождает своего ребёночка, и этот ребёночек… Так что ещё раз. Не нужно путать божий дар – с яичницей. В шахматы они хорошо играют? Так недавно его армянин обыграл (очевидно, имелся в виду матч между Ботвинником и Петросяном)!

В Брюсселе сейчас проходит сионистский шабаш. Вражеские голоса твердят, будто советское государство притесняет евреев, и даже ввело запреты на профессии для ихней нации. Будто бы имеются ограничения на поступление в вузы. Что можно на это сказать, товарищи? Численность лиц еврейской национальности, проживающих на территории СССР, составляет 0,25 % от всего населения страны. То есть, на одного еврея приходится 400 неевреев. А ну, Казачинер, возьмите 0,25 процента от числа 137!».

И наш Изя Казачинер, не задумываясь, выдаёт: «Получается ноль целых три тысячи четыреста двадцать пять десятитысячных».

«Правильно, Казачинер. Три тысячи четыреста двадцать пять десятитысячных чего?».

«Ноль целых три тысячи четыреста двадцать пять десятитысячных еврея, Иван Андрианович!».

«Умница, Казачинер. Мы видим, яичница пошла вам на пользу. Итак, на 137 студентов, находящихся в этой аудитории, должно приходиться 0,3425 еврея. Округлим эту цифру, товарищи. Получается ноль евреев или, как максимум, один. У нас же их – не один, а в семь раз больше. Я не собираюсь быть голословным, товарищи! Сейчас они докажут нам всё сами».

Профессор снова берёт журнал посещаемости:

– Итак, номер один… товарищ Зильберштейн… Встаньте, пусть на вас посмотрят товарищи.

Студент группы ГЭТВ-3 («Городской Электрический Транспорт», вечернее отделение, 3-й курс) Марик Зильберштейн поднимается с места.

– Ммг, Зильберштейн… Если не ошибаюсь, Марк Борисович, – продолжает лекцию о коммунизме Иван Андрианович. – Расскажите, как притесняют лично вас. Как не приняли вас в вуз, в группу ГЭТВ-3, студентом которой вы в настоящее время являетесь. Рассказывайте, не стесняйтесь, мы вас внимательно слушаем.

– Меня никто не притесняет, – потупив очи долу, говорит Марик.

– А как семья? Семья у вас есть? – спрашивает Антюков.

– Да, у меня есть семья, – чуть слышно отвечает Марик.

– Так может, семью вашу, Марк Борисович, кто-то притесняет?

– Нет. Семью не притесняет никто.

– Понятно, – говорит Иван Андрианович. – Номер два – Семён Эфроимович Фельдман! Семён Эфроимович, вас никто не притесняет?..

…Благодаря той «еврейской яичнице» наш Марик сейчас в полном шоколаде. Сменный механик Харьковской швейной фабрики им. Тинякова Марк Зильберштейн стал популярным киноартистом (пейсатый провокатор в сериале «Лениниана-1918», продажный адвокат в «Бандитском Петербурге»). Он не вынес научного коммунизма, бросил институт и тут же был зачислен в студию актёрского мастерства «АртОбразНегатив» при Мосфильме. Принимали туда – только личностей с ярко выраженной семитской внешностью. Играть всевозможную погань в театре и кино доверялось только им…

На экранах – продажные мэры. Олигархов бесстыжих круги.Сутенёры. Коррупционеры. Аферюги. Барыги. Враги.Я гнилые жую помидоры, я гроши задолбался считать.Мне бы, точно, податься в актёры, чтоб лопатой деньгу загребать.У меня сверхслюнявые губы, я картав, и – собою носат.Пучеглаз. И похож, редкозубый, на сотрудника службы «Моссад».Эй, киношники, рыцари плёнки, режиссёры с большущих дорог,Неужели на роли подонков вам не нужен «типичный жидок»?!

…В перерыв, в битком набитой курилке, раскрасневшийся Изя Казачинер шептал мне на ухо, обдавая синими клубами дыма:

– Фашист! А ещё – коммунист! Секретарь парторганизации, называется! Я привлеку его по статье. За разжигание национальной розни. Принесу магнитофон – и запишу! А потом отнесу куда следует.

Всё отдам!..

Незаметно записать лекцию на катушечный «Днепр» – утопия. А миниатюрным диктофоном Изьку – брюссельские покровители не снабдили. А если б и снабдили?! Кому показал бы Изя свой вещдок?

Перекурив, мы с Казачинером направлялись в туалет.

Себе Изька спирт не разбавлял.

Во внутреннем кармане пиджака он носил плоскую фляжку из нержавейки и – «специально для гостей» – алюминиевый складной стаканчик. Сам Изька употреблял прямо из фляжки. Я разбавлял Казачинеровский спирт водой из-под крана.

Работал Изя на «Серпе и молоте» электромонтёром и спирт получал для протирки контактов. Он широко использовал устаканенное русское ноу-хау – принять вовнутрь, дыхнуть (х-хау!) спиртовыми парами на тряпочку, после чего протереть ею контакт.

На закуску – возвращались в аудиторию и снова слушали про яичницу и божий дар.

Коммунизм переставал казаться фашизмом, в голове шипела развесистая сионистская яичница.

Экзамен по коммунизму

Экзамен по научному коммунизму проходил в узком невентилируемом карцере, примыкающем к кабинету зав. кафедрой общественных наук.

Карцер был отвоёван Антюковым у еврейского коменданта Зямы Бланка. Хранившиеся там вёдра и швабры – депортированы к Зяме в кабинет.

На боковую стенку коммунистического карцера была навешена коричневая школьная доска, похожая на откидные нары. В углу чернела параша для бумаг. Сверху скалилась лампочка Ильича. Окно заменял портрет Суслова. Напротив нар висел ленинских кистей плакат: «Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны».

Антюков сидел под портретом – за столом, покрытым красным сукном. На столе мирно сосуществовали революционный бюст Ленина и пузатый капиталистический графин. Между графином и Лениным ёжилась горстка экзаменационных билетов.

Казачинер на экзамен не явился. Как Ленин на суд.

Приглашал Иван Андрианович строго по списку.

Я был вызван в числе последних.

Билет мне достался архилёгкий:

1. Преимущества коммунистического строя перед капиталистическим;

2. Неизбежный крах капитализма;

3. Коммунизм – светлое будущее всего человечества.

Три вопроса ясны, как три божьих дня. Я взял у Антюкова чистый проштемпелёванный листок и сел за парту, которую только что освободил наш староста Витюня Кабанюк.

Пока я набрасывал тезисы, подсевший к экзаменатору Витюня впивался взором в вырванную из чужого конспекта страницу.

Страница начиналась фразой: «Мат-техн. база ком-ма предполагает расш-ное пр-во т-ров нар. потр-ния».

– …Математическая… техническая… база коммунизма предполагает… расширенное… правительство… трансформаторов… наружного… потрошения, – мазал мимо сокращений староста, с трудом преодолевая загогулины чужого курицелапого почерка.

– Стоп, товарищ Кабанюк, – говорил ему Иван Андрианович. – Повторите ещё раз, и не волнуйтесь.

Дома Кабанюку было не до коммунизма.

Пролетарий всей страны Кабанюк работал обходчиком ЛЭП и разводил кроликов. Шкурки сдавал в потребкооперацию, а мясом торговал лично, на Благовещенском рынке.

– Математическая техническая база… – осторожно повторял Витя.

– Какая же она математическая, Кабанюк? Вы какой предмет сдаёте?

– Научный коммунизм.

– Правильно, Кабанюк! А на какой вопрос отвечаете?

– На первый.

– Не по счёту, а прочитайте, что написано в билете.

– В билете написано: вопрос номер один, материально-техническая база коммунизма.

– Так. Значит не математическая база, а какая?!

– Материально-техническая…

– Правильно. Материально-техническая база коммунизма предполагает…

– Расширенное… – предположил Витю ня.

– Правильно, расширенное.

– Расширенное правительство…

– Не правительство, а производство!

– Материально-техническая база коммунизма предполагает расширенное производство… товаров народного…

– Правильно, народного…

– Потребления!

– Молодец, Кабанюк. Видите, вы всё знаете. Главное – не волнуйтесь.

…Через десять минут измотанный, но счастливый Витя – с четвёркой в зачётке – покидал нашу коммунистическую конуру.

Затем успешно отстрелялась Лида Калачёва.

Подошла моя очередь.

Антюков широко улыбнулся, – дав понять, что весь превратился «в слух».

Я начал рассказывать…

– Как вы считаете, Капелюшник, – перебил меня экзаменатор, – зачем лично вы учите научный коммунизьм?

Я не полез за словом в карман:

– Лично я, Иван Андрианович, должен знать этот предмет назубок. Так как именно мне и моему поколению предстоит воплотить планы партии в жизнь. А чтобы построить коммунизм, необходимо владеть теоретичес…

Антюков перебил снова:

– Правильно понимаете. А теперь скажите. Вы знали материал? Или сдули со шпаргалки?

С этими словами Иван Андрианович встал из-за стола, направился к парте, за которой минуту назад сидел я, и принялся извлекать из неё шпоры, оставленные отстрелявшимися одногруппниками. Это были миниатюрные гармошки, глянцевые карточки, исписанные торопливыми каракулями, страницы, вырванные из учебников и конспектов.

– Ваша трахомудия? – спросил профессор.

Возможно, сейчас я сказал бы ему, что коммунизм – есть религия, а Господь мой – есмь Он, Иван и б м Андрианович Антюков. И не забыл бы присовокупить речения о богоизбранности племени своего. И вознёс бы Господу тому хвалу – за благодеяния Его, за то, что именно мя избрал Он агнцем на закланье, – дабы зело покарать паству за все прегрешения ея.

Но тогда, тридцать пять лет назад, – я, со школярским упорством, начал доказывать, что шпаргалки не мои. И Антюков влепил мне «неуд».

…Я ожидал его в коридоре.

Экзаменационное помещение покинул радостный Вова Щербаков, за ним – Федя Яковенко. Вслед за Яковенко вышел Антюков.

– Иван Андрианович, когда можно пересдать? – задал я наивный вопрос.

– Когда пересдать? – переспросил тот. – …Видите ли, Капелюшник… Математику, физику и другие необщественные (это прозвучало как «антиобщественные») науки можно вызубрить, списать и забыть. А с коммунизьмом – по-другому. Вы правильно сказали. Мы учим вас не для того, чтоб вы сдали – и забыли. А для того, чтоб строили коммунизьм. А в моральном кодексе – что написано? Прежде всего, – честность. А вы хотели меня обдурить. Придёте пересдавать, – не когда вызубрите. А когда станете честным. Так что ни через месяц, ни через три ко мне приходить не нужно. За пару месяцев человек честным не станет. Тем более вы. И за год-два он тоже не станет честным. Иному и жизни не хватит, чтоб брехать людям перестать…