Кент Бабилон

Продолжаю: ты – в зале филармонии.

Кругом – свежевыстроенные башни дамских причёсок, волнительный плеск вееров, одуряющий запах духов, глубокие бассейны декольте, в которых плещутся…

Ладно, не будем…

На сцену выходит конферансье в чёрном фраке. И голосом, не допускающим возражений, объявляет: «“Чардаш” Монти. Исполняет солист филармонии, контрабасист-виртуоз такой-то».

Появляется виртуоз с контрабасом.

Аплодисменты, и вновь тишина.

Представил, читатель?!

…Непокорная прядь волос ниспадает на вдохновенный лоб маэстро.

С невероятной проворностью охаживает виртуоз толстые контрабасные струны. Руки его скачут столь стремительно, что музыкант начинает напоминать многорукого Шиву, в каждой руке которого – ещё и по смычку.

Однако вместо чардаша – со сцены доносится лишь протяжное, хриплое блеяние металлических струн: «До-о-о-о-о-о – фа-а-а-а-а-а…».

…Сталинскими соколами – в виртуоза и его контрабас – летят перезревшие помидоры, взращённые совхозом «Пролетарий Харьковщины» (пролетарии всех стран, пролетайте!), диетические яйца Борковской птицефабрики, груши садово-огороднического кооператива «Изобретатель», дыни магазина «Рыбтрест» и ряд других просроченных продуктов.

Представить себе такое, дорогой мой читатель, невозможно.

Во-первых, контрабас – не скрипка, и «Чардаш» Монти на нём сыграешь вряд ли.

И, во-вторых. Рачительные харьковчане никогда не станут швыряться дарами природы и инкубаторов. Ибо дары эти употребляются харьковчанами в пищу.

Из гнилых томатов, к примеру, можно сконструировать великолепный борщ, из не очень свежих яиц – бисквит, из груш – компот, а подпорченные дыни – само провидение велит переработать на самогонку.

Кроме того, нельзя себе представить, что подобному До-Фа (а именно такие басисты относятся к категории «до-фа») удалось пролезть в филармонию.

Басисты «до-фа», как правило, прячутся за чугунные глотки, шустрые клавиши и звонкие струны своих коллег в некоторых общепитовских ВИА.

Ау-у, читатель! Ты проснулся?

Покидаем филармонию и быстренько (одна нога там, другая – здесь!) отправляемся в кабак, где работали мы с Паганини.

Барабанистом у нас был Саня Гиюр-Братский, тащившийся на группу Бони М и получивший за это кликуху Боня (Бонифаций).

Стучал Боня задорно, тр-р-рескуче – на ветхих своих барабанах, обклеенных поблескивающими обоями «под плитку» для ванной.

Обои на Бонины барабаны «поклеил» – за 20 р. – Паганини.

Такой влагонепроницаемой обшивке были нипочём не только взбитые сливки, соус ткемали и яичный ликёр, но даже свекольный самогон, подкисшее пиво, вино «Лиманское» и рвотные массы.

Издали барабаны выглядели внушительно. Казалось, они обложены кафелем.

Из водоотталкивающих своих тамбуринов громовержец Бонифаций исторгал молнии. На сверкающие медные тарелки обрушивался ливень его барабанных палочек. Играли мы по принципу «чем громче, тем лучше».

Визжал, в три глотки, электроорган, хлестал по ушам саксофон.

Паганини демонстрировал чудеса исполнительского мастерства. На одухотворённом лице маэстро отражалось движение музыкальной мысли, пальцы стремительно бегали по гитарному грифу, демонстрируя пассажи высочайшего пилотажа.

И только прильнув ухом к басовому динамику, можно было уловить тихое, жалостливое: «До-о-о-о-о-о – фа-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а». Независимо от тональности и ритмического рисунка исполняемого произведения.

Лёня Шифоньер

Не знаю, как где – а в Харькове народ жил всё счастливей.

Антресоли трескались от печени трески, майонеза и рижских шпрот. Хотелось петь и танцевать. И народ запел. И затанцевал.

Вокально-инструментальные ансамбли плодились, как кролики. Их расхватывали забегаловки, обжираловки, тошниловки и обжималовки.

Начиналась эпоха всеобщей лабализации.

Термин «басист до-фа» – именно басист (ритмачам и духовенству прятаться было не за кого) – ввёл легендарный наш «аккордеолог», отец харьковского шансона Лёня Шифоньер.

Так называли на скулёжке Леонида Марковича Шавинера – пышнощёкого еврейского богатыря с ручищами с экскаваторный ковш, отца пятерых детей, бывшего трамвайного водителя, взявшего в руки аккордеон в тридцать лет.

Микрофон в Лёниной лапе смотрелся, как колпачок от авторучки. Когда Лёня, рвя меха и прядая головой, заводил своим глухим баритоном «По тундре, по железной дороге…», плакали законопослушные общественники, троллейбусные контролёры и даже учителя военного дела.

Не было мелодии, которой не знал бы Леонид Маркович.

Если он забывал слова, то на ходу заменял их своими, идущими от души, что придавало эпитетам и образам неповторимый шавинеровский шарм:

«Пусть струится над твоей избушкой тот приветный хлебосольный свет…»

«Ты меня ждёшь, а сама с лейтенантом живёшь…»

«Деньги общие и дети общие у моей жены и у меня…».

Он мог запросто объявить: «А сейчас послушайте песенку из репертуара «Бони М» – и врубить фирменную запись.

При этом народ пускался в пляс, пребывая в полной уверенности, что танцует под «Бони М» в исполнении Шифоньера, а не под «Бони М» в исполнении «Бони М».

Лёня был первомакетчиком. Именно он ввёл определение «макет».

…Идея Шифоньера – проста, как колумбово яйцо под майонезом.

Свадеб тогда в Харькове было – море.

В этом море Лёня высмотрел две мощнейшие волны, стремящиеся друг к другу с бешеной силой.

Находчивому Шифоньеру удалось свести две встречные волны в одну. А энергию, полученную от их «схлопывания», – преобразовать в нехилую финансовую прибыль.

Две волны элементарного человеческого тщеславия – одна со стороны спроса, другая со стороны предложения – катились навстречу друг другу.

Каждый клиент (а клиенты катились со стороны спроса) стремился, чтоб о его свадьбе вспоминали, как о чём-то значительном. Что играл, мол, не какой-то задрипанный голяшник, а целый оркестр.

С другой стороны, масса жаждущих артистической славы и дамского внимания студентов, молодых экспедиторов и гардеробщиков мечтала покрасоваться на эстрадных подмостках.

…На свадьбу бывший вагоновожатый являлся в сопровождении четырёх «макетов» (так называл Лёня шаромыжников, не умеющих, в отличие от музыканта «до-фа», сыграть – вообще! – ни ноты) и с самопальным своим «дядей Ваней», представлявшим собой помесь аккордеона с электронной барабанной приставкой Псковского радиозавода.

Макетам Шифоньер предоставлял пионерский барабан и три сломанные электрогитары, списанные с учёта одним небогатым детским домом. Струны олицетворяла старая обмоточная проволока.

Получив с клиента оговоренную сумму, Лёня расставлял колонки и настраивал свой регентовский усилок. Раздав «макетам» гитары, он щёлкал замками аккордеонного футляра и извлекал своего «дядю Ваню».

«Дядя Ваня» вздрагивал и хрипло вскрикивал. Лёня поднимал «дядю» за ремень и надевал на себя через плечо. «Дядя» вис на богатырской Лёниной груди и замирал.

Огромной своей пятернёй Лёня поправлял микрофончик, прикрученный к пюпитру, и сходу запевал «Вам 19 лет, у вас своя дорога, вы можете смеяться и шутить…»

Дядя же в это время – то растягиваясь, то скукоживаясь, – пыхтел, хрипел, содрогался и плакал под проворными Лёниными пальцами.

Отдувались Шифоньер с дядей, конечно, за пятерых.

Лжебарабанщик молотил палочками воздух.

Лжегитаристы теребили безответную проволоку на гитарах и, стараясь попадать в текст, безмолвно разевали рты. Они имитировали групповой акт звукоисторжения.

Чёрные провода, тянувшиеся от гитар к электронному усилителю, были изготовлены изобретательным Лёней из вываренной в смоле бельевой верёвки.

«…A мне возврата нет, я пережил так много, и больно, больно так – в последний раз любить – та-ра-ра-рам…», – продолжал публично изливать душу Шифоньер, роняя слезу на гармазон…

Пипл, очарованный Лёниным пением, свято верил, что перед ним «вышивает» не одинокая гармонь, а солидный музыкальный коллектив.

За такой квинтет Лёня брал с клиента квинту, то есть, ровно в пять раз больше, чем если бы выступал один.

«Макетам», естественно, денег не платил. И даже грозился снимать с них по трояку – за предоставленный реквизит, хозяйское «Шампанское», бутерброды с икрой и возможность «поторговать» матральниками перед тёлками.

Однажды Лёня лабал пикник – во дворе издательства «Червоный кобзарь» по случаю Дня Победы.

Гуляла редакция «Социалистической Харьковщины».

А у завотделом новостей Борщёва, оказавшегося на торжестве без супруги, «снесло вдруг башню». И он со всех ног бросился обхаживать практикантку Зиночку, сидевшую на образовании и городской хронике. Они танцевали в обнимку и пили смесь «Мазепы» со «Стрелецкой» из одного стакана. После очередного совместного глотка Зиночка обожгла ухо Борщёва горячим: «Мы проснёмся на рассвете, мы с тобою вместе встретим день рождения зари…»

Борщёв подхватил пассию на руки и посеменил, с этим счастьем, к оркестрантам – дабы те воплотили её девичью мечту в реальный звук.

И тут – как в добром индийском фильме – мужчина узнаёт в барабанщике своего сына!

Это была трогательная встреча.

Рыдающий отец падает перед сыном на колени и умоляет:

а) ничего не рассказывать мамульке,

б) открыть секрет, когда и где сын успел так натаскаться на барабане.

И сын обещает хранить страшную тайну отца, если тот выделит ему бабки на 2-скоростной японский магнитофон. А заодно сливает папаше информацию, каким макаром лабает вся Лёнина капелла.

Через неделю у Борщёва-младшего появляется стационарный «Sony», а в «Социалистической Харьковщине» – зубодробительный фельетон «Макеты Шавинера».

Лёнины дети приходят из школы в слезах. И он, буквально с колёс, переводит детей на фамилию жены.

Теперь наследники легко окорачивают злопыхательствующих одноклассников: «А мы – не Шавинеры, мы – Лифшицы!».

…Иногда «макеты» входили в раж. Начинались интересные разговоры: «Сделай гитару тише, ты заглушаешь мою». Или: «В ах-Одессе сегодня соляру играю я!».

Всё отдам!

Иногда мечтаешь о чём-то, что тебе не дано, не подвластно, с чем и обращаться-то, по сути, не умеешь. И вдруг подваливает прун – несказанный. И вот оно, счастье – в твоих, можно сказать, руках!

И ты, не способный по-настоящему любить и быть любимым, взлетаешь на почудившуюся тебе вершину. И начинаешь лупить пальцами по безответной трансформаторной проволоке.

…Ладно, довольно о «макетах»!

Песням наперекор

Вернёмся к Паганини.

«Сустав» наш работал на аппаратуре, принадлежавшей Николо. В руководителях он числился только поэтому. Стоил такой комплект не менее трёх штук.

Но – песням нашим наперекор – вырастали в Харькове новые жилмассивы. Шла застройка Алексеевки, Салтовки, Новожанова. Масса счастливчиков вселялась в пахнущие свежей краской квартиры.

Обойный бизнес шёл в гору.

Вскоре, когда заказов у Паганини стало невпроворот, он объявил, что с музыкой завязывает.

Вместе с Паганини от нас уходили усилбк, колонки и ревер.

На весь Харьков оставалось два неустроенных бас-гитариста: Черкашин и Сумасбройт.

Бывший аспирант института радиоэлектроники Коля Черкашин, уволенный из ресторана «Центральный» (до «Центрального» Коля работал со мной в оркестре Вальсона), в качестве кандидата не рассматривался.

Пару лет назад Черкашин был объявлен персоной нон-грата во всех кабаках и обжималовках города Харькова.

Оставался только Фима Сумасбройт, которого недавно выгнали из кафе «Колос» – за драку на сцене с вокалистом Ваней Козорезом.

Сумасбройт ходил в фирменных джинсах, фирменном ремне и без зубов. Не так давно он посеял по пьянке гитару и вставную челюсть.

Зубы Фимке были выбиты значительно раньше – победителем соцсоревнования 1972 года, водителем зерноуборочного комбайна Иваном Перекусидышло – в клубе образцового, трижды ордена Ленина совхоза «Пролетарий Харьковщины», где глупый Фимка рискнул за дешку возлабать на обжималовках.

Фимка тоже был кандидатурой не белой и не пушистой.

Случай в «Центральном»

«Я себя заклинал: “Отомсти за развал!Отомсти за Дзержинского и за Калинина!”Заклинал, заклинал, заклинал, заклинал,Заклинал, заклинал… Извините – заклинило…»С. К.

Это произошло в конце семидесятых-вместе-взятых, когда весь советский народ шагал к синим, как чистейшая денатура, коммунистическим горизонтам.

В один из вечеров к оркестру ресторана «Центральный» подошёл невысокий подвыпивший еврей с картофелеобразным носом и распухшим портмоне из крокодиловой кожи. Он протянул музыкантам 25-рублёвую купюру с Лениным и попросил исполнить «Боже, царя храни».

Хитрый Моня Бильфорд, руководивший эстрадным ансамблем, башли, конечно, взял, но вместо «Боже…» предложил еврею запрещённые «Семь-сорок» или даже «Хаву Нагилу» – любую композицию на выбор.

Еврей продолжал стоять на своём и добавил ещё четвертной, после чего Моня присовокупил к предложенным ранее фрейлехсам – «Плач Израиля» и не менее крамольных «Журавлей» из репертуара Петра Лещенко.

Картофеленосый покрутил пальцем у виска и потребовал свой полтинник обратно. Грустный Моня вздохнул, вернул бабки и объявил перерыв.

Пьяный еврей отправился к своему столику, где его дожидались 300-граммовый графинчик водки и недоеденная куриная котлета. И тут к картофеленосому подскочил бас-гитарист ансамбля, также находившийся в состоянии алкогольного опьянения.

Басист извинился за Моню и заявил, что за такие бабки зашарашит «Боже, царя…» – без ансамбля, «сам, бля, один, бля». И потребовал две ленинские купюры назад.

На что картофеленосый вдруг бесстыже заявил, что передумал. И ничего играть уже не нужно.

Опешивший от такого вероломства Черкашин («Ах, бля, тебе не нужно?! Тогда получи!») вскочил на эстраду, схватил басовку и, совершенно бесплатно, заделал «Царя» – наглому еврею назло.

Из милицейского протокола от 07.08.1976:

«…Остальные члены преступной вокально-инструментальной группировки в антисоветской агитации не участвовали, так как на данный момент:

1. Губин Александр Викторович (1937, украинец, ф-но), Рубинчик Аркадий Ефимович (1927, русский, гитара) и Рябенко Захар Моисеевич (1946, молдаванин, труба) – согласно свидетельским показаниям швейцара Грищука В.П. – вели в вестибюле ресторана азартную игру в так называемую «коробочку».

2. Бильфорд Мондрус Исаевич (1922, русский, саксофон) и Бильфорд Александр Мондрусович (1943, тоже русский, ударные инструменты) – согласно показаниям официанта Пилюгина Н.Н. – допытывались у гостя из так называемой солнечной Грузии Чантурии Тенгиза Гургеновича, какую песню желает услышать его дама – Кузубова Лариса Алексеевна, работающая в Харьковской областной больнице в должности санитарки.

Гражданин Черкашин Николай Акимович (1950, украинец, бас-гитара) проследовал на сцену в единственном числе и, аккомпанируя себе посредством гитары «Fender Jazz Bass» (произведена в 1971 году в американском штате Алабама) исполнил в микрофон (типа МКЭ-2, ленинградского производства) слова в виде «Боже, царя храни», в тональности, как он сам утверждает, до-бемоль-мажор.

Подписи:

1. Лейтенант Сидько А.В.

2. Член ДНД Промышлянский М.А., институт Тяжпромэлектропроект

3. Член ДНД Помазановский О.А., институт Тяжпромэлектропроект»

Неизвестно, зачем пьяный Коля поведал лейтенанту Сидько про тональность «Боже…». Возможно, просто пудрил менту мозги. А может, надеялся этого жлоба разжалобить. До-бемоль-мажор – тональность капризная, стрёмная (о семи бемолей). Стоит хватануть по киру вместо бемоля бекар – и пиши пропало, парнус летит в тартарары. Не знаю, как у лейтенанта, а у меня лабающий в до-бемоль-мажоре всегда вызывает сострадание. Кстати, ежедневный свой «Всьо-аддам-есльы-тебьа-этта-ащасльывьыт» мы играли, по моей инициативе, именно в до-бемоль-мажоре…

Кодя Черкашин

Моню Бильфорда, за Колину выходку, задвинули в кинотеатр «Пионер» – играть между сеансами с ансамблем «Штрафники Харькова», в который ссылали всех провинившихся лабухов.

Оркестр в «Центральном» расформировали, оставили только Губина и Рябенко.

Черкашина не посадили, дела в «конторе» не завели.

Но ни в одном харьковском ВИА – выступать Коле не светило.

Через некоторое время бывший бас-гитарист, когдатошний аспирант института радиоэлектроники Черкашин устроился радистом в строительный техникум.

После работы он возвращался в свою трёхкомнатную кооперативную квартиру в 606-м микрорайоне, жарил яичницу с чайной колбасой и, пообедав таким образом, направлялся в какой-нибудь кабак. С собой он прихватывал холщовую хозяйственную сумку. На дне сумки, под журналом «Огонёк», неизменно скрывался секретный квадратный предмет со встроенным микрофоном и звукозаписывающей головкой.

В кабаках Коля вёл себя довольно-таки странно. Садился поближе к эстраде. Чуть ли ни мордой к морде – с вокальной колонкой. И, трезвый до одури (что было на него совершенно не похоже), сидел целый вечер над каким-нибудь салатиком или чашкой кофе. Каждые три четверти часа – обязательно с сумкой – отлучался в туалет.

Определённо – подхватил, мудило, триппер, утверждали проницательные официантки.

В их глазах он был хроническим холостяком.

Мало кто знал, что Коля женат, и что жена его, Жанна, вот уже шесть лет живёт в Алуште, где работает в кабаке певицей…

Остроумные музыканты улыбались и напевали на ушко официанткам перелицованные опереточные куплеты:

«…Ты душу вином согрей-каИ в зубы возьми бутерброд.Играет и песни поётВесёлая гонорейка,Весёлая гонорейка!..»

Вскоре по Харькову поползли нехорошие слухи.

Электрошурка

Мы не горели желанием иметь дело – ни с алконавтом Сума-сбройтом, ни с алконавтом Черкашиным.

И тут Боню осенило – взять на басовку Шурку Жукова – поющего ритмача, работавшего у нас на подменах.

Нотной грамоты Шура не знал, зато по слуху играл клевёйше.

То, что Жуков не был басистом, Боню не перчило. Бонифаций знал, что недавно Жуков отоварился самопальным рабочим комплектом: двумя колонками, усилкбм, ревером и брянским микшерским пультом.

«Жуков чувак хваткий, – говорил Бонифаций. – Возьмёт басовку, месячишко на чувихе помакетит, и заиграет она у чувака так, что за милую душу».

Шурик Жуков, вкалывавший слесарем на «Гидроприводе», ухватился за Бонино предложение и тут же разжился болгарской басовкой «Орфей». День ото дня басовка звучала всё уверенней. Кроме того, оказалось, что Шурке под силу отремонтировать любое электротехническое изделие – от электрогитары до электродрели, за что к его имени припаялась приставка «Электро».

Вскоре мы зазвучали довольно сносно.

Боня сделал благое дело. А благое дело, как известно, никогда не остаётся безнаказанным.

Стихи из багровой тетради

Ограда

Пусто в доме моём. В зеркалах – ни улыбки, ни блика.Ты ушла навсегда. Я не прав. Я, бесспорно, не прав.Ты шагнула в окно – с высоты журавлиного крикаИ упала на землю, все бусинки вмиг растеряв.Ты разбилась о рифмы, об ямбы моих заморочек,Об картошку-пюре и домашний вчерашний гуляш,Об ухмылки приятелей, о неприятие строчек,Об надежды слащавой умильно-дебильный муляж.Я тебя умолял: не бросайся, не прыгай, не надо!Говорил, что люблю, что безумно тебя я люблю.Ну а ты – мне в ответ – наглоталась крысиного яду,Облилась керосином и злобно полезла в петлю.Утонула в пруду. Сиганула под фирменный поезд,Что везёт бизнесменов крутых из Берлина в Тифлис.Улетела на Марс. Укатила на Северный полюс.Восходящей звездой ослепительно канула ввысь.Мне теперь не заснуть, не вздохнуть, не забыть, не забыться…Сколько можно землицу сырую в башке ворошить?!Без оркестра и прочих понтов – словно самоубийцу —Я тебя поселю навсегда за оградой души!

февраль 2003

«Как хорошо актёром быть, являть коварство и отвагу…»

Как хорошо актёром быть, являть коварство и отвагу,На сцену шумно выходить, рукой придерживая шпагу!Красивым голосом вещать – о судьбах Фландрии свободной,Винища привкус ощущать, цедя из рюмки чай холодный,Смотреть на красочный прибой, вдыхая запах декораций,Вступать со злом в неравный бой, за слабых смело заступаться!По ходу пьесы быть убитым – на землю рухнуть, как стена,И видеть глазом приоткрытым, как плачет по тебе жена.Кинжал под мышкой стиснув острый, на пыльной площади лежатьИ знать, что смерть твоя – притворство, и жадно занавеса ждать…

март 2003

«Мне последние два дня снится всякая фигня…»

Мне последние два дня снится всякая фигня:«Чито-врито-Маргарито» и дырявое корыто,Сине море кверху дном на дороге за окном,Дядя Изя на карнизе, красный флаг на ПарадизеИ в тиши Эдемских вод – здоровенный химзавод!Снится первое свиданье во дворе напротив баниИ невеста в неглиже – в коллективном гараже.До-ре-ми-фа, ля-си-до-ре, кляксы, рифмы, коридоры,Снится двойка по физ-ре и помойка во дворе,Старшина на бензобаке, три бездомные собаки,Самоволка, наркота, два «обдолбленых» кота,Семь червей, пятьсот «на горке», преферансные разборкиИ Зиновий заводной – без одной на «восьмерной».Снится Бердникова Бэлла из проектного отдела,Общежитие, матрас и романс «Я встретил Вас».Снится старая канава и соседка баба Клава.И, конечно, дом родной с покосившейся стеной.И парадное с крыльцом – с человеческим лицом.Снится детство, снится юность, снится, будто ты вернулась…Просыпаюсь весь в поту и ору: «Атас! Ату!Караул! Пожар! Беда! Ни за что и никогда!».…Вот какая мне два дня снится страшная фигня!..

октябрь 2003

«Взрыв – и навзничь!.. У, шалава! Комья глины, грохот, свист…»

Взрыв – и навзничь!.. У, шалава! Комья глины, грохот, свист…Отлетел портфель в канаву, хлястик на кусте повис.Изошла рубашка кровью, гарью выело глаза.Тяжко раненный любовью, отползаю, отполза…

октябрь 2003

«Желаю своему врагу – не стопку водки к пирогу…»

Желаю своему врагу – не стопку водки к пирогу,Не кашу с мойвой на обед, не головой – о парапет,Не гильотину во дворе, не кобру в мусорном ведре,Не колбасы протухшей впрок и не кинжал бандитский в бок.О, ниспошли ему, Господь, не обессиленную плоть,Не жар, не кашель, не озноб, не флюс, не язву и не зоб!Пошли ему не Колыму, не пепелище, не суму —Пошли, Господь, любовь ему…

ноябрь 2004

Любовь нельзя купить

Всё отдам! Еженощная пытка «Бабилоном» была введена мной.

Как оказалось впоследствии – это был не «Бабилон», а «Бай Ми Лов», обрывок английского «Кент Бай Ми Лов», означающего в переводе: «Любовь нельзя купить».

Но английского мы не знали, и в «Бай Ми Лов» нам слышался «Бабилон».

Любовь купить нельзя!

В потрёпанном талмуде Диогена русскими каракулями было нацарапано:

«Кент Бабило-онЭври бади тэлф ми соу!Кент БабилонНоу-ноу-ноу!Айл бай ю эдай монт ринг май фрэндИф ит мэйкс йо фил ол райтАйл гэт ю энифынк май фрэндИф ит мэйкс йо фил ол райт.Коз ай донт кэр ту мач фор маниМани кент Бабилон…»

Не знаю, как тебе, читатель, а мне «Бабилон» казался огромной башней, Вавилонским столпотворением, рио-де-жанейровским карнавалом – с разноязыкими оркестрами, голыми тёлками и отвязанными воздушными шариками, взмывающими ввысь.

О, старый мой кент Бабилон!

Башня до небес, радостный галдёж, вечный праздник, где всё, как говорится, – ол райт!..

«Can’t buy me love, loveCan’t buy me loveI’ll buy you a diamond ring my friend if it makes you feel alrightI’ll get you anything my friend if it makes you feel alright’Cause I don’t care too much for money, money can’t buy me love…».

Всё отдам!

…«Я куплю тебе бриллиантовое кольцо, мой дружок,Если это тебя осчастливит.Я всё тебе дам, если тебя это осчастливит.Потому что мне плевать на деньги,За деньги нельзя купить любовь»…

Крупки

«Любовь нельзя купить?!»…Эту историю рассказал мне сосед по Ифгаузену – Мотя Задеримистер:

«В армию меня забрали сразу после войны. Я был молодой бугай и ещё не знал, что такое аденома. Я окончил школу сержантов и попал в Белоруссию, в танковое училище. У меня была хорошая служба. Я не ходил в наряды, а только проводил инструктаж и разводил караулы. Каждую ночь я был свободен, как птица, а сразу за складами начиналось село Дрычихи, где водилось много хорошеньких девок, тосковавших по мужскому теплу.

После войны, как ты понимаешь, мужики были большим дефицитом. Я отлюбил там несметное число баб.

И тут ко мне пристал интендант – капитан Рогов:

– Мотя, ты же умный человек, что ты делаешь в роте охраны? А у меня склад белья. Я знаю евреев, я работал с евреями, евреи умные люди, с евреями можно работать. Переходи, не пожалеешь!

А я говорю:

– Зачем мне это надо? У меня хорошая служба и никакой материальной ответственности. А на твоём складе у меня будет пухнуть голова за каждую портянку.