Саквояж и всё-всё-всё. Всё, что было в саквояже

– Позвольте взглянуть? – он кивнул на коробочку в моей руке.

Я молча протянул её. Он взял запонки, поднёс почти к самым очкам, повертел так и этак.

– Позвольте представиться. Аркадий Вениаминович Зар-Заречный. Я здесь работаю. Специализируюсь, так уж вышло, на периоде тридцатых.

– Виктор Левицкий, – ответил я, чувствуя, как внутри что-то щёлкнуло. – Вы… вы знаете эти запонки?

Аркадий Вениаминович не ответил сразу. Он опустился в одно из потёртых кожаных кресел у стены и жестом пригласил меня сесть рядом.

– Знаю, Виктор. Для того, кто умеет читать такие… артефакты, это открытая книга. – Он вернул мне коробочку. – Валентин Кротов.

– Валентин Кротов? – переспросил я, и пружина внутри меня натянулась до предела. – Вы его…

– Знал? – горько усмехнулся он. – Нет, что вы. Я родился намного позже. Но я знаю о нём. И знаю достаточно, чтобы сказать: есть люди, чьи истории лучше не раскапывать. Они как радиоактивные отходы – фонят даже спустя десятилетия. Откуда они у вас?

– Купил. В антикварном магазине, – ответил я, решив пока не усложнять.

Он изучал меня сквозь толстые линзы, и я заметил на его пальце старинное кольцо с почти стёртым гербом.

– И что вы собираетесь с ними делать?

– Хочу довести историю до конца. Узнать, кто он. Может, у него остались родственники… Вернуть им… Это ведь их семейная история.

Аркадий Вениаминович помолчал, поправляя свои очки привычным жестом.

– Благородная, но наивная цель, – наконец произнёс он. – Не думаю, что потомки захотят вспоминать такого предка. Но если вам так любопытно… Я могу вам кое-что показать. Посидите здесь, я оформлю вам пропуск.

Минут через пятнадцать он вернулся с листком бумаги.

– Прошу за мной.

Мы двинулись по длинным коридорам, под ногами жалобно поскрипывал старый паркет. Спускаясь всё ниже и ниже по лестницам, мимо бесконечных стеллажей, я чувствовал, как мы погружаемся в Марианскую впадину истории.

– Такое чувство, – сказал я, чтобы разбавить тишину, – будто мы сейчас встретим тут призрак Дзержинского.

– Призраки здесь не водятся, – хмыкнул Аркадий Вениаминович. – А вот мыши – бывает.

Он остановился перед неприметной дверью, повозился со связкой ключей и распахнул её. Здесь пахло всё той же пылью, старой бумагой и почему-то карамелью. Массивный стол красного дерева, старый глобус в углу, карты на стенах.

– Присаживайтесь.

Он уселся напротив, выдвинул ящик стола и достал оттуда толстую папку с красными тесёмками. На обложке было выведено: «Кротов В.С.».

– Ну что ж, – сказал он, развязывая бантик. – Давайте знакомиться. Начнём с главного. – Он достал из папки пожелтевшую фотографию и протянул мне. – Вот он.

Я взял карточку. С неё на меня смотрел мужчина лет тридцати, с зачёсанными назад тёмными волосами и тяжёлым, мясистым подбородком. Взгляд – холодный, сверлящий. Тонкие губы плотно сжаты. Но главное – на манжете его белоснежной рубашки, выглядывавшей из-под рукава строгого костюма, отчётливо виднелась знакомая запонка.

– Неприятный тип, – пробормотал я.

– Это вы ещё мягко сказали, – кивнул Аркадий Вениаминович. – А теперь давайте посмотрим, из чего слепили этого… товарища. – Он положил на стол ветхий документ. – Метрическая выписка. Родился в 1907-м, в семье рабочего Путиловского завода и прачки. Вот, кстати, их единственное семейное фото.

Я взял другую, совсем потрёпанную карточку. Мужчина в косоворотке, усталая женщина и насупившийся подросток с уже знакомым мне тяжёлым взглядом.

– Отец погиб в Гражданскую, – продолжил архивариус, выкладывая следующий документ, как карту в пасьянсе. – А вот личное дело из школы ФЗУ. Специальность – слесарь-инструментальщик.

– А это что? – я указал на другую бумагу.

– Характеристика из комсомольской ячейки. Обратите внимание на формулировки: «Идейно подкован. В борьбе с мещанством и оппортунизмом беспощаден». В тридцатые годы такая характеристика – это путёвка в жизнь. Или на тот свет, – он усмехнулся. – В его случае – в жизнь. Вот направление по комсомольской путёвке в ОГПУ. 1931 год.

Он сделал паузу, давая мне переварить информацию.

– Валентин с головой погрузился в новую работу. Учился хитрости, цинизму, жестокости и абсолютной лояльности. Учился, учился и ещё раз учился, – Аркадий Вениаминович с этими словами протянул руку к стоящему на столе чугунному бюсту Ленина и нравоучительно постучал вождю по чугунной же макушке.

Я едва сдержался от смеха. Сцена была до того абсурдной и в то же время точной. Она идеально описывала тот конвейер, который создавал таких как Кротов.

Начав с должности помощника уполномоченного экономического отдела, Кротов постепенно продвигался по служебной лестнице. Его ценили за исполнительность и острый ум.

– В его личном деле, в характеристиках того времени, – Аркадий Вениаминович говорил это и одновременно вынимал из папки один за другим пожелтевшие листки бумаги и передавал мне, – то и дело отмечалось его «классовое чутьё» и «непримиримость к врагам народа».

– Красивые слова, – подумал я, разглядывая каллиграфический почерк на бланке с водяными знаками. – Под такими можно скрыть всё что угодно.

В 1934 году произошли три важных события в жизни Кротова: он вступил в ряды ВКП(б), получил звание лейтенанта государственной безопасности и женился на Зинаиде Алексеевне Воробьёвой, работавшей машинисткой в том же управлении НКВД.

– Умерла она во время блокады Ленинграда в 1943-м, – Зар-Заречный сделал паузу, словно давая мне переварить информацию. – А тогда, в тридцать четвёртом, казалось, налаживается спокойная семейная жизнь, впереди открываются радужные перспективы.

Но времена менялись. После убийства Кирова в декабре 1934 года в СССР началась волна репрессий, которая вскоре переросла в настоящий террор. И Ленинград, как колыбель революции и один из крупнейших промышленных и культурных центров страны, оказался в эпицентре этих событий.

– И тут-то наш подопечный, Валентин Семёнович Кротов, раскрылся, как плесень на сырой стене. Сначала незаметная точка, а потом – захватывает всё пространство. Он стал одним из самых… эффективных оперативных работников, если можно так выразиться. Большой террор. Сталинские репрессии. Всё это не абстрактные понятия из учебников. Такие люди, как Кротов, были их шестерёнками, их движущей силой.

Я почувствовал, как между лопаток медленно пробежала холодная капелька пота.

– Что значит «эффективный»? – спросил я, и голос мой прозвучал глухо. Хотя я уже догадывался, что это могло значить.

– То и значит, – Аркадий Вениаминович поморщился, словно случайно прикоснулся к испанскому слизню. – Выбивал признания. Фабриковал дела. Отправлял людей в лагеря и на расстрелы. И делал это с особым… рвением. С удовольствием.

Мне неожиданно вспомнился Большой дом, его давящие стены. Бесконечные ряды окон замельтешили в глазах. Комната архива на мгновение качнулась. Запах старой бумаги и карамели сменился другим – запахом хлорки, немытого тела и отчаяния. Скрип кресла Зар-Заречного превратился в лязг металлической двери. И вот я уже видел не его, а самого Кротова…

***

Лейтенант государственной безопасности Кротов решительно шагал по гулкому коридору следственного изолятора. Это был его мир, его охотничьи угодья. Его начищенные до блеска, подкованные сапоги отбивали чёткий ритм по бетонному полу. Этот звук здесь знали все. Остановившись перед массивной металлической дверью без номера, он резко дёрнул ручку.

В нос сразу ударил спёртый воздух камеры. Он поморщился. Тусклая лампочка под потолком едва освещала небольшое помещение. В центре стоял обшарпанный стол, перед которым, сгорбившись, стоял арестованный – худощавый мужчина лет пятидесяти в дорогом, но теперь грязном и очень помятом костюме. Его впалые щёки заросли седой щетиной, под глазами были тёмные круги. Рядом неподвижно стоял конвойный, глядя в стену поверх головы арестованного.

– Ну что, Антон Георгиевич, готовы к продолжению нашей беседы? – холодно произнёс Кротов, усаживаясь напротив.

Арестант медленно поднял голову. Веко на правом глазе у него едва заметно подёргивалось.

– Я… я уже всё рассказал. Я не виновен.

– Не виновен?! – Кротов с грохотом ударил кулаком по столу. – Здесь все невиновные! А кто виновен? Может, я? Или, может быть, товарищ Сталин?

– Нет-нет, что вы… – испуганно пробормотал арестованный, ещё больше сгорбившись и вжав голову в плечи.

Кротов откинулся на спинку стула, вытряхнул из пачки папиросу и прикурил, намеренно выпуская дым в лицо арестованного. Тот мелко закашлял.

– Ладно, начнём по новой. Фамилия, имя, отчество?

– Мясин-Колбасин Антон Георгиевич.

– Год рождения?

– 1887.

– Место работы?

– Ленинградское отделение Института философии АН СССР, старший научный сотрудник.

Кротов аккуратно выводил каждую букву, время от времени бросая на арестованного свои цепкие взгляды. Тот грязными пальцами нервно теребил последнюю, чудом державшуюся пуговицу на пиджаке.

– Так-с, хорошо, – протянул Кротов. – Биографию мы помним. А теперь расскажите-ка мне, любезный Антон Георгиевич, как вы докатились до жизни такой? Как стали врагом народа?

Мясин-Колбасин вздрогнул:

– Я не враг! Я вам объяснял… Я честный советский учёный!

– Честный он! – хохотнул Кротов, подмигнув конвоиру. – А кто на научном совете выступал против диалектического материализма? Кто говорил, что марксизм устарел?

– Я… я просто предлагал новые философские концепции… – пробормотал Мясин-Колбасин. – Наука не стоит на месте, я думал…

– Думал?! – взревел Кротов, вскакивая. – Врагам народа думать не положено! А вы знаете, что бывает с теми, кто слишком много думает? Они начинают подрывать основы советской идеологии! Разлагать научное сообщество! Саботировать развитие марксистско-ленинской философии!

Мясин-Колбасин съёжился:

– Я не хотел… Я исправлюсь!

Кротов сел обратно, толкнул пальцем к краю стола чистый листок бумаги:

– Поздно, голубчик. Теперь только чистосердечное признание может облегчить вашу участь. Пишите.

Он придвинулся ближе, понизив голос до такого доверительного шёпота, от которого по спине бегут мурашки:

– Вы же понимаете, Антон Георгиевич, дело ваше – труба. Показания на вас дали и ректор института, и секретарь парторганизации. Так что не упрямьтесь. Теперь главное – не запираться. Расскажите, кто вас завербовал? На какую разведку работаете?

– Да никто меня не вербовал! – в отчаянии воскликнул Мясин-Колбасин. – Я никогда…

Договорить он не успел. Кротов резко выбросил руку и схватил арестованного за грудки, притягивая к себе через стол:

– Слушай сюда, падаль! Ещё раз скажешь «никто» – я тебе все зубы этой табуреткой повыбиваю! Ты думаешь, я с тобой цацкаться буду?

Он с силой оттолкнул Мясина-Колбасина, тот едва не свалился, споткнувшись о стоящую у него за спиной табуретку.

– У меня методов много, – процедил Кротов. – На любой вкус. Могу и по-хорошему. А могу и иначе. Вы ведь семью свою любите? Жену, дочь? Антон Георгиевич?

Мясин-Колбасин резко побледнел:

– При чём тут они? Не трогайте их!

– А это уж как вы себя вести будете, – усмехнулся Кротов. – Будете паинькой – может, и обойдётся. А нет – так есть у нас местечко и для врагов народа помоложе. Лет эдак с шестнадцати…

– Вы не посмеете! – выкрикнул Мясин-Колбасин, делая отчаянный шаг к столу. – Не смейте угрожать ребёнку!

Кротов молниеносно среагировал. Коротким и точным ударом в челюсть он опрокинул арестованного на пол.

– Ну всё, договорился, философ, – прорычал следователь, нависая над Мясиным-Колбасиным. – Сейчас ты у меня запоёшь!

Он схватил стоявшую рядом табуретку и замахнулся. Мясин-Колбасин в ужасе закрыл голову руками…

Я резко мотнул головой, возвращаясь в тишину архивного кабинета. Аркадий Вениаминович молча смотрел на меня, и в его синих глазах было сочувствие.

– Знаете, Виктор, – продолжил Аркадий Вениаминович, аккуратно перелистывая страницы дела, его пальцы двигались с осторожностью сапёра, – самое страшное в таких людях, как Кротов, – это не рога и копыта. А то, что их не было. Они не были монстрами из фильмов ужасов. Они были обычными людьми. Как вы и я. Ходили на работу, как на завод. Выполняли план. Возвращались домой к семьям. И при этом… – он замолчал, подбирая слова.

– Что? – спросил я, чувствуя, как внутри всё сжимается от ужаса.

– При этом творили такое, что в голове не укладывается, – закончил Аркадий Вениаминович. – Вот, смотрите.

Он протянул мне лист бумаги. Это был отчёт о допросе. Я пробежал глазами. Сухие, казённые фразы описывали то, что иначе как пытками назвать было нельзя.

– И это… это всё Кротов? – спросил я, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота.

Аркадий Вениаминович кивнул:

– Да. И не только это. Здесь, – он постучал пальцем по папке, – и вот на этой полке, – он указал рукой на стеллаж, заполненный толстыми папками, – сотни таких отчётов. Сотни сломанных судеб. А вот, – он протянул мне фотографию, – взгляните-ка на это.

Я взял снимок. На нём была запечатлена группа людей в форме НКВД. Все с одинаково жёсткими лицами. В центре стоял мужчина, которого я сразу узнал, – Валентин Кротов. Он улыбался. Улыбался широко, почти счастливо.

– Эта фотография сделана в июле 1938 года, на каком-то праздновании. Я предполагаю, что именно тогда ему и вручили в качестве подарка эти самые запонки. Видите, какой довольный?

– Ещё бы, – пробормотал я. – Сотни «раскрытых» дел.

– Да, – Аркадий Вениаминович тяжело вздохнул. – Только не дел, а жизней. Читайте, – он протянул мне ещё один листок.

Я взял его.

15 ноября 1937 года совместно с комендантом Ленинградского УНКВД Безгубой Андреем Петровичем, прокурором Кобыльским Виктором Николаевичем и народным судьёй Александром Добродомовым принял участие в исполнении приговора (расстреле) в отношении 12 человек.

3 февраля 1938 года в Ленинградской тюрьме № 1 УНКВД совместно с комендантом Ленинградского УНКВД Безгубой Андреем Петровичем и инспектором 8-го отдела Ленинградского УНКВД Ревякиной Анной Васильевной принял участие в исполнении приговора (расстреле) в отношении 6 человек, затем ещё 33 человек.

К концу дня 3 февраля 1938 года принял участие в исполнении приговора (расстреле) в отношении как минимум 46 человек в этот день, в том числе и Мясина-Колбасина Антона Георгиевича.

Я молчал. Смотрел на листок, но видел лишь чёрные закорючки, похожие на мёртвых насекомых, – смысл отказывался проникать в сознание. 46 человек. За один день. Руками троих. Я почувствовал, как во рту появился привкус металла, как от старой монеты.

– Но знаете, что самое интересное? – Аркадий Вениаминович наклонился ко мне. Его голос стал тише, почти заговорщицким. – В конце того же года с Кротовым что-то произошло. Что-то, что изменило его поведение.

– Что вы имеете в виду? – спросил я, чувствуя, как позвонки на миг превратились в цепочку ледяных кубиков.

Аркадий Вениаминович, пошелестев листками бумаги, достал ещё несколько документов из папки.

– Смотрите. Вот отчёты о делах, которые вёл Кротов с января по август 1938 года. – Он разложил бумаги передо мной. – Краткое содержание, так сказать. Видите? Практически все заканчиваются признаниями обвиняемых, суровыми приговорами, высшей мерой. А теперь взгляните сюда.

Он рядом положил другие документы.

– Это отчёты о делах, которые Кротов вёл с сентября по декабрь того же года. Видите разницу?

Я внимательно просмотрел отчёты. Действительно, картина резко менялась. Вместо выбитых признательных показаний – ходатайства за подписью Кротова о дополнительном расследовании. Вместо стандартных обвинительных заключений – запросы на пересмотр дел.

– А что произошло? – спросил я, поднимая глаза на Аркадия Вениаминовича.

Он пожал плечами:

– Точно никто не знает. Но что-то определённо случилось. Что-то, что заставило его посмотреть в зеркало и, видимо, ужаснуться. Что-то, что заставило его изменить свой подход.

Я снова посмотрел на фотографию улыбающегося Кротова. Что могло произойти с этим человеком? Что заставило его усомниться в том, что он делал?

– И что было дальше?

Аркадий Вениаминович горько усмехнулся:

– А дальше… Дальше система сработала так, как она и должна была сработать.

Он встал, отсканировал какой-то листок и протянул мне:

– Возьмите, обязательно пригодится, когда найдёте родственников Кротова.

Я пробежал глазами текст, сложил лист и засунул во внутренний карман пиджака.

Аркадий Вениаминович молчал, глядя куда-то поверх моей головы. Потом тихо добавил:

– Знаете, в чём трагедия таких людей как Кротов? Они были частью системы, которая не прощала слабости и сомнений. Даже если у них и появлялись какие-то человеческие чувства, система быстро ставила их на место.

Я смотрел на разложенные передо мной документы, на фотографии, на газетные вырезки. Всё это складывалось в жуткий пазл той эпохи, которая казалась такой далёкой, но в то же время была так близко.

– А запонки? – спросил я, снова доставая их из кармана. – Как они могли оказаться в антикварном, а не остаться в семье Кротова?

Аркадий Вениаминович пожал плечами:

– Кто знает? Вот и выясните это. А потом и мне как-нибудь расскажете эту историю.

– Выясню, Аркадий Вениаминович, – улыбнулся я, – правда, совершенно не представляя, как это у меня получится.

Он ободряюще похлопал меня по плечу и начал собирать документы обратно в папку – старую, потёртую, с выцветшей надписью на обложке. Интересно, сколько ещё таких папок хранят истории, подобные истории Кротова? И сколько из них никогда не будут рассказаны?

Уже прощаясь, у массивных дубовых дверей архива, я не удержался и спросил:

– Аркадий Вениаминович, простите за любопытство, но не могу не спросить. Откуда у вас такая интересная фамилия – Зар-Заречный? Звучит как название какого-нибудь уездного городка из романа Салтыкова-Щедрина.

Он остановился и рассмеялся, явно довольный моим вопросом.

– О, это история почти анекдотичная!

Знойный летний день 1861 года. Солнце нещадно палит, заливая ярким светом пыльные улицы уездного городка. Купец третьей гильдии Ефим, по прозвищу Коврик, неуверенной походкой, пошатываясь, приближается к зданию уездной канцелярии. В голове шумит от выпитой накануне наливки, но он полон решимости закончить намеченное на сегодня дело.

Тяжёлая дверь канцелярии со скрипом поддаётся, и он оказывается в полутёмном помещении. Воздух густой, пропитанный запахом чернил, пыли и табака. Из открытого окна доносится визг пробегающих босоногих пацанов, аромат свежевыпеченного хлеба из соседней хлебной лавки, густой смех стоящих под окном мужиков.

За высокой конторкой восседает писарь – тощий мужичонка средних лет с длинным носом, на котором едва держатся круглые очки, и с таким выражением лица, будто он лично проиграл Крымскую войну. Он смотрит на Ефима поверх них с явным недовольством, словно тот оторвал его от самого важного занятия в мире – созерцания мухи на потолке.

– Чего изволите? – спрашивает он, окидывая купца оценивающим взглядом.

Прочистив горло, Ефим чувствует, как предательски начинает дрожать нижняя губа. Заикание, будь оно неладно, всегда усиливалось, когда Ефим нервничал или подшофе.

– З-здра-вствуйте, в-ваше бла-го-родие, – почтительно выдавливает Ефим из себя. – П-пришёл ф-фамилию п-получать.

Писарь вздыхает, он явно не в восторге от перспективы общения с купцом-выпивохой. Берёт чистый лист бумаги, обмакивает перо в чернильницу и вопрошает:

– Имя, отчество?

– Еф-фим К-карпович, – отвечает купец, стараясь говорить как можно чётче. – По п-прозвищу Коврик.

– Коврик? – переспрашивает писарь и тихо заливается булькающим смехом. – Ну и наградили тебя, Ефим Карпович, прозвищем, – отсмеявшись, говорит он. – Откуда будешь, любезный? – следует следующий вопрос.

И тут чувствует Ефим, язык начинает заплетаться пуще прежнего. Хочет сказать, что из Заречья, а слова, гляди ты, застревают в горле.

– З-зар… з-зар… – начинает купец, чувствуя, как на лбу выступает испарина.

Писарь смотрит на него уж с нескрываемым раздражением, постукивая костяшками пальцев по столу.

– Ну же, говори яснее! – торопит он Ефима.

– Зар-заречный я! – наконец выпаливает тот, чувствуя облегчение от того, что смог закончить фразу.

Писарь вдруг улыбается; на меня на миг глянул уже не чиновник, а мальчишка, задумавший подложить товарищу в ранец ежа. Он быстро что-то пишет на бумаге, пока Ефим, переминаясь с ноги на ногу, терпеливо ждёт, а затем поворачивает лист к нему.

– Ну вот, Ефим Карпович, отныне вы – Зар-Заречный, а не какой-то Коврик. Поздравляю с обретением фамилии!

Ефим-то, глаза пьяные выпучил, моргает, пытаясь сфокусировать взгляд на написанном. «Зар-Заречный»? Что за чертовщина? Уж к Коврику привык за столько лет, сроднился. Хочет возмутиться, рявкнуть, что он не дворянин какой, а купец, но язык, предатель, снова не слушается. А писарь уж протягивает ему документ и машет рукой в сторону выхода, давая понять, что аудиенция окончена.

– Давай, давай, Зар-Заречный, оплати пошлину и будь здоров, не кашляй.

Выходит Ефим Карпович на улицу, солнце глаза слепит, щурится, разглядывая свою новую фамилию. «Зар-Заречный»… Звучит-то как! Почти по-дворянски!

И тут разбирает его смех. Хохочет, привлекая внимание ничего не понимающих прохожих. А что? Пусть будет Зар-Заречный! Чем не фамилия для уважаемого купца? Да с такой фамилией, глядишь, и в первую гильдию выбьюсь!

Он расправляет плечи и с гордо поднятой головой шагает, качаясь, по улице, уже представляя, как будет красоваться новенькая, пахнущая краской вывеска на его лавке: «Ковры, Коврики и другие Чудеса от купца 3-й гильдии Ефима Зар-Заречного». Звучит, ей-богу, звучит!

– Забавная история! – рассмеялся я, когда Аркадий Вениаминович закончил свой рассказ. – Это действительно всё правда?

Аркадий Вениаминович усмехнулся, и его взгляд стал точь-в-точь как у того самого писаря из его истории.

– Виктор, а какая разница? – сказал он, разводя руками. – История-то хороша! И потом, так она звучит куда солиднее, чем «деда по пьяни записали не в ту графу», согласитесь? Ну что ж… Виктор, удачи вам в ваших поисках.

Я крепко пожал его руку.

– Спасибо вам огромное, Аркадий Вениаминович. За всё. Я вернусь с результатами.

Он кивнул и по-отечески похлопал меня по плечу.

***

Остаток дня я провёл за компьютером, пытаясь найти хоть какую-то информацию о семье Кротова. Виски сдавило тугим, гудящим обручем. От мерцания монитора в глазах осталась только рябь, будто я слишком долго смотрел на воду. Десятки фамилий и дат рассыпались на пиксели, теряя всякий смысл и превращаясь в цифровой мусор. Безрезультатно. Кротов словно растворился в потоке времени. Не оставил после себя ничего, кроме этих запонок и страшных документов в архивной папке.

– Неужели это тупик? – мелькнула предательская мысль.

Но история Кротова, рассказанная Аркадием Вениаминовичем, зацепилась во мне, как рыболовный крючок, и теперь при каждом движении мысли рвала мягкие ткани покоя. Я должен был узнать, что случилось дальше. Почему он изменился? Что стало с его семьёй? Куда делись эти запонки после его ареста?

На следующий день я решил попробовать поискать информацию в социальных сетях. Создал посты в нескольких группах, посвящённых истории города и краеведению. Ответом была тишина, нарушаемая лишь редкими всплесками сетевого безумия. Только какие-то неугомонные тролли писали бред:

«Ха-ха, конспиролог нарисовался! Кротовы они повсюду, под каждым кустом прячутся. Может, ты и сам Кротов, только не знаешь об этом?»

«У моей бабушки была кошка по кличке Кротов. Может, это как-то связано? Она тоже с концами исчезла в 1938…»

«Внимание!!! Я знаю всю правду про Кротова! Пишите в личку, вышлю информацию всего за 10 000 рублей! Торопитесь, предложение ограничено!»

Идиоты. Всемирная паутина оказалась всего лишь гигантским балаганом, где каждый дурак норовит примерить шутовской колпак. Я удалил все посты. Этот путь тоже оказался тупиковым.

Прошло ещё два дня. В субботу, когда я собирался пойти за продуктами, неожиданно зазвонил телефон. Незнакомый номер. Обычно такие сбрасываю – достали уже банки со своими кредитами, да и прочие коммивояжёры от цифровой эпохи, – но тут почему-то ответил. Какое-то шестое чувство, не иначе.

– Алло? – сказал я, прижимая телефон плечом к уху и пытаясь одновременно завязать шнурки.