Донные Кишотки

***

«Старости новостей стиральных машин «Давите на совесть!»

Материал – грязный трёп.

Режимы работы:

Замачивание. (Кого-то*).

Отжим №1.

Отмывание. (Бабла**).

Отжим №2.

Полоскание. (Мозгов***).

Отжим №3.

Результат – чистая совесть.

(Доход зависит от качества /*/ и количества /**/ отжатого /***/.)

P.S. Источник ВВП – «Всемирный вялотекущий песец».

Йошка сидела в своей келье на втором этаже, читала манускрипт и поглядывала в окно на монастырский двор.

Справа, у церковной лавки, челноком, друг за другом, прохаживались кучерявые небольшие собачки, чем-то отдалённо напоминающие и её давнюю подружку из дворняжек и гривастого мажорного Жана. Старушка на паперти перед храмом дремала под тощим солнышком. Собаки подбегали иногда к её раскрытому пустому радикюлю у ног, заглядывали в потрёпанное нутро сумочки и возвращались к закрытым дверям. Компания ждала подачек. Но из дверей никто не выходил: то ли рано ещё было, то ли дать было нечего.

Йошка вновь и вновь обращалась к ослюдному переводу, не понимая, что могло заставить Кота и Целку наделить адским смыслом её бездумные каракули. Ни много ни мало, а претендовали они на новую Нагорную проповедь, с тем отличием, что предлагаемое ими касалось не столько живых, сколько сошедших в ад грешников. Причем, всех мертвых направляли по единственному бесповоротному пути. Альтернатива с раем даже не обсуждалась. Первородный грех главенствовал. Ужасы и муки сулились каждому.

Такая незаманчивая перспектива должна была оттолкнуть прихожан от веры. Однако, человеческие особи, судя по домыслам Цили, со страстью принимали слова нового апокалипсиса и проявляли недюжинную волю в деле самоистязания правдой. Смерть манила их быстрым концом и определённостью. Вечная боль и безысходность представлялись заслуженной карой за грех, о котором все знали, но даже пальцем не пошевелили, чтобы его преодолеть при жизни. Стремление к свету в этом случае направлялось лишь пламенем геенны огненной.

Моления «мамоне» за отсутствием наличных средств у прихожан и причта были исключены за ненадобностью. Ссылки на Спасителя, якобы указующего путь к страшному бессмертию, не находили места среди убористого текста, ускользающего из потревоженной спорыньёй памяти верующих. А основы Божественного провидения (за отсутствием мирских сравнительных атрибутов будущего, представляющего из себя нечто виртуальное, потустороннее, изукрашенное неземными вспышками цвета), представлялись в образах и формах типичных согдианских Тварей, не имеющих к современности никакого, даже касательного, значения.

Причём сами писания были зарифмованы таким способом, что ударения в словах по окончании фразы могли быть расставлены, как угодно, лишь бы вернуть в сознание предыдущую идиому текста. И это было главным в ослюдном переводе – когда пара горбов на их спинах превращалась в знаменитые «как два пальца обсикать» … Смысл от этого не только почти терялся, а пропадал окончательно.

Общее впечатление было однозначно: песец неизбежен. Путь ясен. Время настало…

Старушку на паперти тем временем склонило на бок. Она простерлась на ступеньке, подобрав под себя руку, и затихла. Будто уснула.

Йошка спустилась к ней.

Отогнав собак ногами, Йошка присела рядом, положила старушечью голову себе на колени и заговорила:

– Ты не умрёшь, Травка. Ты бессмертна… Такая странная история…, и я ничего не могу с этим поделать. Ты слышишь меня?

– Да, мама, слышу. Я, когда закрываю глаза, узнаю ваш голос… Зачем вы меня сделали?

– Дура была, – честно призналась Йошка. – Знала бы – не рожала. Почему именно ты стареть начала? Ты хоть помнишь?

– Смутно… Хвам меня любил. Всяко-разно… Спермой заливал. Дышать было нечем… Мне нравилось… Он меня с яиц почти не снимал… Разве что, когда писал… А потом и это делать в меня начал. Горячая любовь была. Необыкновенная… Я изнутри будто мясом с перцем была натёрта. Горела вся… А он баллоны с кислородом таскал, чтобы акты не прерывать. Вино на саке заменил. Говядину – на нуреонгов. Воду – на кофе… И сон ушёл!.. Он медитировал, а я на нём кончала, даже когда он впадал в нирвану…

– Вы и кровь пили?

– Да, с текилой… И закусывали подгнившей фасолью…

– Крови не хватало?

– Крови всегда было море!.. И собак навалом, и кофе… Дышать стало нечем!.. Я на волю просилась, на воздух…

– Отпустил?

– Нет. Таблеток дал и установил в алькове кислородную станцию.

– И ты начала сгорать, детка моя?

– Я начала толстеть, мама! И беременеть: раз, второй, третий…

– Ух, ты! У меня есть бессмертные внуки?!

– Внучки, мама, внучки… Двойни, тройни, четверни… Они очень быстро взрослели и все достались ему… А когда он начал нас путать в постели, я сбежала…

– В Александровский сад?

– Да. К могиле Неизвестного солдата. К Вечному огню… К тому времени дочери меня так иссосали, и я уже так высохла, что легко вплелась в один из венков у него в кабинете. И меня, сами не зная того, два крепких курсанта возложили рядом с другими венками на 9 мая к мраморному парапету.

– Как же ты выжила потом?.. Ах, впрочем, о чём это я? – спохватилась Йошка.

– Зря вы так, маменька, – сморщила плаксивую мордочку старушка, отрывая голову от её коленей. – Меня выручил Жан. Благородное, возвышенное существо! Подошёл, понюхал. Но не поднял ногу, а сразу лизнул в такое место…

Тоня выпрямилась и гордо поправила оборки на обносках платья.

– Он меня ввёл в другое общество! Солдатских матерей!

– Тебя?! А ты-то к ним какое отношение имела?

– Прямое!.. Я одна ходила прямо. Я не согнулась от горя потерь.

Йошка с подозрением взглянула в лицо Травки. И только тут заметила, что они окружены с разных сторон сворой собак. И на собачьих мордах, направленных на неё, подозрение выглядело не обескураживающим, а свирепым. Вероятно, потомки Жана помнили его имя и могли постоять за предка.

Однако, взгляд cамой Травки был тускл и бездвижен. Она была слепа. А встрепенувшаяся свора, откликнувшись на призыв, готова была сопровождать её в любую сторону Подмоскалья. Поводыри начали сужать кольцо у паперти, но тут скрипнула дверь в церковную лавку и знакомый голос служки позвал их на завтрак. Лохматый мужчина с узкими глазами, бывший оленевод, вытряхнул из фартука на порог хлебное крошево и отряхнул руки, оглядываясь. Заметив женщин на ступеньках, он призывно махнул им рукой:

– Эй, убогие! Не все ещё с ума посходили?.. Пожалуйте трапезничать. А то собаки всё сожрут!

Подняв бороду к небу, мужичок сладко потянулся, зевнул, мелко перекрестил рот и скрылся за массивной дверью.

Дворняги ринулись к угощению. Поскуливая и огрызаясь друг на друга, они принялись подбирать с земли раздавленные просвирки. Воспользовавшись моментом, Йошка подхватила радикюль, взяла дочь под руки и увела к себе.

В келье она уложила её на кровать. Травка, почувствовав мягкое под боком, тут же уснула.

Покопавшись в сумочке дочери, Йошка среди презервативов, тестов на беременность и дорогой косметики обнаружила несколько марок с кислотой и визитные карточки либеральных активисток, состоящих в Комитете солдатских матерей. Имена: Мелиссетта, Ираида, Раймонда напомнили ей о своих охотничьих подвигах, а вот Сесилия – вернула к настоящему. Циля вполне могла влезть и в эту авантюру.

Вздохнув, Йошка подбросила поленьев в буржуйку, поставила на неё ведро со льдом и раздела Травку догола.

Её заскорузлое продолговатое тельце вызвало в ней материнскую жалость. Когда лёд растаял, а вода согрелась, она, скинув отрепье и опорки с дочери, перенесла Травку в оцинкованную ванну и начала отмачивать и омывать её теплой водой из cадовой лейки, пытаясь руками прочувствовать родное, родственное себе существо под дряблой, волосистой кожей. В лицо она пыталась не смотреть. Да и что бы она там увидела, на этом лице? Кого бы узнала и что поняла?

Йошка так увлеклась, погрузившись в свои грустные мысли, что и не заметила, как дотерла одну ступню дочери до розовой пяточки, размяла пальцы на ноге, достала педикюрный набор и отполировала ей ноготки. Нагрев следующее ведро, сменила воду. Пришёл черёд и второй ножке, и ей досталось материнской заботы. Поднимаясь к коленным чашечкам, Йошка уже принялась за эпиляцию и, продвигаясь всё дальше, достигла интимной зоны. Её она осмотрела пристальнее всего и не нашла ни одного недостатка, кроме запущенной поросли. Удалив волосяной покров маникюрными ножницами и несколько раз прощупав кожу подушечками пальцев, Йошка нагрела воды в алюминиевой миске и растопила воск от свечей на водяной бане. Она покрыла волоски горячим составом, дала ему застыть и резко сорвала пластину. Дочка не ойкнула. Йошка принялась за живот, грудь, шею, подмышки и руки.

Обработав всё омоложенное тело, умаслив его и завернув в полотенце, мать переложила Травку на постель и уставилась в лицо дочери, не понимая, что делать с этим сморщенным ликом. Он будто обвалился внутрь себя. Под веками, как в чёрных дырах, материя и время схлопнулись, и горизонт событий проходил точно по границе глазниц. Нос был тоньше крыла бабочки. Губы – бледнее кожи. Под прозрачным лбом, казалось, можно было рассмотреть мозговые извилины. А невесомая голова опиралась на седую подушку волос, не продавливая их затылком до наволочки.

Тогда Йошка приготовила маску для лица.

Во-первых, мёд, мягкий, липовый. Второе – белок яйца. Немного сметаны, сока алоэ, отжатого огурца. Третье – кашицы натёртого яблока, картофеля, овсяных хлопьев совсем чуть-чуть. Четвёртое – немного пива, желатина и муки. Пятое – банан, колечками, чтобы покрыть всю кожу.

Вымазав всё это на шею и лицо Травки, Йошка вложила ей в пустые глазницы верхние части просфор с крестами, обмазала их воском, а посредине лба вывела елеем и миррой Лучезарную Дельту с Всевидящим оком. Но не такую, как на однодолларовой купюре, а как на медали в память войны 1812 года. Да ещё подписала сверху: «Не нам, не нам, а имени твоему» (Пс.113:9), а снизу под нарисованным глазом: «Истаивают очи мои о слове твоем» (Пс.118:82). Печать Соломона ставить было уже негде. Да и лишней бы она выглядела среди такой красоты.

Заглядевшись на своё милое чучелко, Йошка улыбнулась и приготовилась всплакнуть. Но тут Травка вздрогнула и произнесла, задрожав:

– Я вижу, мамаша! Я вижу!

Йошке пришлось навалиться на неё всем телом, чтобы дочь не шевельнулась и ненароком не разрушила её работу, и прикрикнуть:

– Лежать! На месте! Руки по швам!

Немигающий глаз дочери смотрел, казалось, сквозь неё.

– Спасибо вам, мама… – пыталась отблагодарить Травка.

– Молчать! – приказала Йошка. Слёзы её высохли.

***

Через пару часов они сидели рядом за столом и читали манускрипт, поставив его вертикально, Йошка – со своей стороны, Травка – с противоположной.

Йошка говорила:

– Мы с тобой, доча, как когерентные частицы, колеблемся с одной частотой: вверх-вниз, вверх-вниз. Но понимание у нас общее. Если ты знаешь о своём, то знаешь и о моём, а я – наоборот. И от этого знание удваивается. Где бы мы ни находились. Отсюда помимо «запутанности» – «призрачного дальнодействия» – и возникает парадокс ЭПР (Эйнштейна-Подольского-Розена). Что следует считать элементами физической реальности? Можно ли изменить философию, не меняя физику? Мы – лишь каббалистическая связь между этими буквами в манускрипте, а не сами буквы. В нём пространство-время состоит из событий. И измеряется только их количеством.

Травка, вглядываясь в текст со своей стороны, отвечала:

– Да, как носки Бертлана… Догадаться по его рассеянности, какого цвета носок будет на его второй ноге невозможно. Однако с большой долей вероятности можно предположить, что он будет отличаться от первого… «Господь играет в кости» … Любая информация случайна… И сефиротами неисчислима…

– Скажи, – оторвалась от чтения Йошка. – А ты узнаёшь себя в зеркале?

– Нет. Не узнаю, – честно отвечала Травка. – А зачем?

– Ну, как же? – Йошка развела руками в недоумении. – Как без идентификации? Жить, не зная, кто ты?..

– Весь мир так живёт, мама! И не заморачивается… Рождается, создаёт потомство, умирает… Эволюционный процесс не только дискретен, но и непредсказуем. Некоторые ветви вымирают, некоторые мутируют до неузнаваемости, а есть и такие, которые деградируют. Зачем им знать, кто они? Кем были? Кем станут?

– Как же так? – не унималась Йошка. – В нас теплится религия духа, а не природы! Кто подскажет заблудшим путь к сказке об Эдеме?

Иконописный лик Травки отвернулся от матери к окну, за которым разномастная собачья свора таскала тряпичный мяч от ворот храма к дверям церковной лавки, а служка из пекарни, который бросал им мячик, дразнил их подачкой: кто из играющих приносил ему мячик первым, тот и зарабатывал кусок просвирки.

– Взгляни вон на того рыжего кобелька. Видишь, сидит в сторонке?.. Ему вшили гипофиз одного деревенского дезертира, а самого паренька разобрали на органы… Его Мишкой зовут. Никогда ни в драки, ни в игры не лезет. Живёт себе по-тихому… А у того, что потемнее, с обрубленным хвостом, Солтана, в голове кусочек мозга от дезертира с предгорьев Кавказа. Видишь, ему ещё два маленьких пуделька кусок просвирки принесли?.. И будут носить, пока он их грызёт… Так вот, Солтан, будучи призывником, свои органы старшему брату завещал, и вся семья бумаги подписала, а его самого, после операции, в собачьем виде даже во двор не пустила. Сказала: собаки не только друг друга, они даже собственное говно едят, грязные животные… Ещё рассказать?

Йошка посчитала собак в монастырском дворе.

– Значит, все двенадцать бывшие дезертиры?

– Все. Некоторые подохли, правда, когда начали соображать, кто они и откуда взялись на самом деле. Есть отказывались. С колокольни бросались вниз… С тех пор я все зеркала попрятала… Что?.. Нет, в лужах они себя не узнают… Это не Согдиана! Здесь в лужах вода мутная, небо не отражает…

– И ты к ним матерью записалась… К собакам…

– Они не собаки. Они солдаты. Смертники. Их предали.

– Они трусы!

– Они мученики! Их никто не учил любить Родину. Их кроме меня некому защищать!

Травка прикрыла рукой око и опустилась на стул.

– А Циля? Она кого защищает?

– Циля спасает. Она мальчиков перебрасывает. За бугор.

– Это ещё как? – поинтересовалась Йошка.

– Ой, мама, не спрашивай… Ты вот в тоннели людей уводишь на мясорубку. Под башнями. А она – над ними самолётами. За горы и океаны. И прячутся там наши мальчики, сирые и безродные.

– Собаки?!

– Собаки тут остаются. Бродячие. А туда – настоящих мальчиков Циля отправляет… Ну, тех, которые сами улететь не могут… Без разбора на органы… Их там в органы и вербуют…

– Ты запутала меня, доча, – призналась Йошка. – Так кого мы спасаем? От кого?

Травка опустила руку со лба и посмотрела на мать. Лик её был светел.

– От себя! Получается, мы эти самые ветряные мельницы и есть… Не великаны, не боги, мы угроза их жизни и сознания… И ничего уже сделать нельзя… Он уже происходит, этот вялотекущий… – договорить она не успела.

С улицы послышался гвалт и захлёбывающийся лай и рычание. У дверей церковной лавки собаки рвали одежды на служке, пытающемся звать на помощь. Не договариваясь, Травка с Йошкой скатились вниз по лестнице, чтобы спасти мужичка. Они кое-как отбили голыми ногами перепуганного насмерть служителя культа от разъярённых псов и спрятались за дверями храма. Он сел на каменный пол и со слезами стал вытирать окровавленные руки о фартук, о бороду и редкие длинные волосы, сбившиеся в кудели. Йошка отирала ему лицо подолом.

– Чуть не сожрали, проклятые, – подвывал он. – За что? Господи! Я же их кормлю, а они меня же и – на части чуть не разорвали… За какой-то мячик!

– Не тому дал? – тихо спросила Травка. В полутьме её было не узнать. Лишь немигающее око фосфоресцировало осуждающе.

– Да кто их разберёт? Все на одну морду…

– Так нечего было и затевать такие игры! Какой из тебя судья? А они божьи твари…

– С-собаки!.. – не унимался мужичок. – Попросят они теперь у меня, как же… Так я им и дам!

– А кто же даст-то, как не ты?! – напутствовала его Травка. – Кроме тебя теперь и давать некому. Последние вы в городе остались.

– А паства? А причт? А отец-настоятель? Куда всё пропало?.. И двор не метут, и за мусором не приезжают. Воды, и той уж из крана нет. Как сквозь землю провалилась. И у забора лопуха не сыщешь зад подтереть… Прости меня, Господи…

Йошка погладила служку по голове.

– Бедный ты, бедный… И евнух в придачу… Так?

Тот завыл ещё громче. Псы за дверью подхватили его вой лаем и начали разносить гвалт по всему монастырскому двору. За дверью послышались стук колёс, окрики и несколько хлёстких ударов плетью, когда она щёлкает круто закрученным концом, разрезая воздух. Лай сразу перешёл в скулёж.

– Тик с Цилей приехали на своей упряжке, – констатировала Травка, проникая оком сквозь стену. – Муки привезли. И водки… Можно выходить!.. Поднимайся, болезный, собаки тебя теперь не тронут…

Йошка помогла подтащить мужичка к дверям…

Двери отворили.

За ними посреди двора стоял остов от «Хаммера», запряжённый ослюдами, Цилиной Целкой и Йошкиным Котом, бывшими уже навеселе. Они были привязаны пожарными рукавами прямо к «кенгурятнику» машины, к остову без двигателя и без крыши. За рулём восседал Трын с плетью в руках. Циля откинулась на заднем сиденье на набитые чем-то сыпучим мешки и ящики с бутылками и, похоже, дремала.

Служка вырвался из женских объятий и кинулся к деснице Трына, держащей плеть. Поцеловал его пальцы и взвопил:

– Ваше Высокопреподобие, благословите!

Тик ткнул ему в лоб рукоятью:

– Что, отец келарь? Опять собаки подрали? Развёл здесь псарню!.. Эй, Травка!.. Ты, что ли? Как тебя отмыли, не узнать!.. Принимай яства кошерные!..

С этими словами он спустил ноги на мёрзлую землю и начал вглядываться в Йошку. Было заметно, с каким трудом в его замутнённое сознание возвращался образ матери. Он даже махнул пару раз ладонью в её сторону, как бы процедив сквозь зубы: «Изыди…» Но, наконец, сосредоточился и спросил:

– Мамочка, ты проснулась?..

Пытаясь переступить через упавшего ему в ноги евнуха, Тик запнулся о него и грохнулся рядом с Йошкой на колени.

– Нет! Ты воскресла!

***

Кремлевские башни на фоне километровой горы надвигающегося с северо-запада ледника выглядели игрушечными.

Нарды, движимые по твёрдому снежному насту, выветренному до блеска поверх брусчатки, издавали полозьями свистящие и царапающие звуки, которые могли бы отогнать далеко в сторону тех, кто мог бы им помешать, но Красная площадь была пуста. Протрезвевшие в долгой дороге Кот и Целка, запряженные в тонкие постромки, весело и беззаботно пробарабанили по подмороженной плитке подковами к Александровскому саду, вытащив за собой и поклажу – Цилю и Йошку, возлегающих на нардах в тёплых собачьих шубах. Притормозив у памятника Ермогена, ослюды резко остановились. Нарды занесло и стукнуло о гранитный поребрик. Циля, качнувшись и приоткрыв глаза, спросила у Кота:

– Никак – приехали, дорогой?

Тот переглянулся с Целкой и молча двинул ушами: «Как и заказывали…»

Йошка не собиралась просыпаться, укутавшись плотнее в собачью доху. Часы на Спасской башне давно уже замерли, время по слабоосвещённым внешним признакам определить было невозможно, а погода от оттепели к заморозкам менялась тут понедельно.

Циля встала размять ноги и чуть не поскользнулась в берцах на льду. Оставив попытку пройтись, она уселась на прежнее место рядом с Йошкой и взглянула вокруг, делая руками и ногами движения человека, залежавшегося в одной позе.

Высоко срубленные на дрова в варварской спешке деревья оставили после себя пни, разбросанные симметрично, но в разных и причудливых образах то ли самих леших, то ли их неведомых, торчащих из мёрзлой земли, частей. Литые чугунные столбы фонарей, поддерживающие былые гранёные плафоны с разбитыми стёклами, (позже – скворечники), покосившиеся, а теперь и вовсе ненужные, были склонены в разные стороны. Внешне они представляли собой как бы вошедшие друг с другом в противоречие (в выборе направления) депутатское лобби, но так в этом противоречии и застышее. Лавочки, когда-то засиженные голубями и галками, были положены зачем-то на спинки, и поэтому их торчащие, как ружейные стволы, ножки были готовы к расстрелу любого, покусившегося на скульптуру Патриарха. Но и бронзовому Ермогену, и всем прибывшим опасаться было нечего.

Йошкин Кот вздохнул и навалил на лёд кучу пахучих, дымящихся яблок. Цилина Целка молча последовала его примеру.

Через короткое время, поведя носом, Йошка проснулась. Потянувшись, она вытянула ногу и толкнула Кота в круп каблуком:

– Обнаглели!.. А ну-ка сменить диспозицию!

Ослюды, слышно огрызаясь и фыркая, проволокли нарды полозьями по теплому ароматному навозу и стали поодаль от обелиска к трёхсотлетию Дома Романовых. Две тянущиеся за ними жёлтые похмельные полосы опоясали памятник и прервались только перед ступеньками грота.

– Приехали, – подсказала Целка после неловкого молчания.

– Вижу, – коротко откликнулась Йошка.

После вчерашнего скандала с Трыном и Травой, сборами, проводами с проклятьями и слезами, они первый раз перемолвились за всю дорогу.

В монастыре в пьяных ссорах многое выяснилось. И тайные поездки Цили к Коту в зоопарк в связи с мужской недостаточностью Трына. И нездоровая привязанность Целки к каучуковой фишке, с которой она, якобы зачипованная, входила в контакт по настоянию Малика. И даже ночные отлучки Трына на несанкционированные сборища «Союза Лишённых» под председательством Ишты, где они всем скопом занимались не знамо, чем, что и привело к их совместной поездке в Буэнос-Айрес. Вернувшись, изголодавшийся Трын запил, а Циля впала в депрессию, но от стакана не отказалась.

Пока компания предавалась питию, Йошка, отправив последнюю, девятнадцатую партию верующих под Водовзводную башню Кремля, приказала служке-оленеводу смастерить нарды, перебить всех собак и сшить из них ей с Цилей по шубе. Случилось это после сближения и разговора с Хвамом, который дал-таки ей доступ для входа в Гиперлуп. Хвам, давно и безнадёжно влюбленный в бабушку своих дочерей, честно признался, как они его достали своей неутолимой жирной похотью. Устроив Хваму мастер-класс по соитию, Йошка выведала у него заветный пароль к свободе. Никому не сказав об этом, она приготовилась к очередному побегу: напоила и бросила бессмертных детей похмеляться в монастыре, запрягла под утро ослюдов, усадила, завернув в новую шубу, Цилю рядом с собой и – умчалась в Москву, махнув келарю на прощанье собачьим рукавом…

***

– Как ты думаешь, дорогая, – спрашивал Целку Йошкин Кот, укладываясь в гамаке капсулы Гиперлупа в позу эмбриона. – Когда мы долетим до Антарктиды, там уже не будет воды? Надо было бы горбы заполнить…

– Дурак! – незлобно отзывалась ему Целка, располагаясь в гамаке рядом. – Лучше бы спросил: будет ли там достаточно спирта. При сжигании ста граммов спирта получается сто семнадцать граммов воды. Ты не знал? Что, «Комсомольская правда» об этом не писала?

– Скорее наоборот, там писалось о том, как бы из воды спирт получить, – отвечал Кот, почёсываясь подкованным копытом.

– Ладно, не бери в голову… Меня другое волнует. Там ведь жарко. Будем линять… А это так не эстетично!

Кот кашлянул. О том, что их шкуры давно искусственные, он напоминать не стал.

На соседних гамаках говорили о другом.

Циля плакала. Йошка скрипела зубами:

– Нет! Трава права: от себя мы людей спасаем! От себя!.. Мы пацанов ели и людей заставляли есть. Ты вспомни!.. А здесь? На органы разбирали. Мясорубку устроили. Тьфу!.. Собак жрать начали! Невинных, преданных… Прирученных уже…

– Так им и надо! – ревела Циля. – Не могут жить, как в Согдиане: спокойно, размеренно, поплёвывая на богов и на будущее… Они нам не поверили! И в них незачем верить! Пустить остатки по ветру, и – черт с ними!

– А басурмане эти?!

– Первые слиняли!

– А Хвам, сволочь?!

– Внучек твоих оприходует!

Подруги ещё долго бы вертелись в гамаках, осуждая мир и людей, как неожиданно лицо Йошки изменилось.

– Стой! – вскрикнула она так, что даже ослюды подняли головы со своих лежанок. – Травка в контакт входит!..

Закрыв глаза, Йошка начала кивать в такт принимаемой информации, но через короткое время остановилась и с восторгом взглянула на всех:

– Приготовились?.. Летим! Сейчас нажмут кнопки!

***

За окнами номера спа-отеля «Оливос» в Буэнос-Айресе была видна зацветшая вода в дельте пересыхающей Параны и обмелевший залив Рио-де-ла-Плата с остовами старых и недавно похороненных засухой судёнышек, торчащих из глины и ила. Полуразрушенные домики на многочисленных островах поглощала неторопливая растительность; прибрежные дорожки, лодочные станции и причалы тонули в болотной грязи. По её поверхности стелился белёсый смрад.