скачать книгу бесплатно
18 октября
Прежде чем стать беллетристом, Юрий Николаевич Тынянов, родившийся 18 октября 1894 года (умер 20 декабря 1943-го), занимался литературоведческой наукой, где достиг немалых успехов. Он, профессор института истории искусств (1921—1930), напечатал в 1921 году статью «Гоголь и Достоевский (К теории пародии)», сразу же обратившую на себя внимание учёных. Будучи членом ОПОЯЗа, он выпустил книги «Проблемы поэтического языка» (1924), «Архаисты и новаторы» (1929), ставшими явлением в литературоведении.
Как прозаик, дебютировал романом «Кюхля» (1925). Не оставляя научных занятий, написал роман о Грибоедове «Смерть Вазир-Мухтара» (1927—1928, отдельное издание 1930), повести «Подпоручик Киже» (1928), «Восковая персона» (1931), «Малолетний Витушишников» (1933), исторические миниатюры «Исторические рассказы» (1930). Начал, но не закончил роман «Пушкин» (первая часть – 1935, вторая – 1936—1937). Третья незавершённая часть романа опубликована в 1943 году посмертно.
Но две части романа «Пушкин» вкупе с романами «Кюхля» и «Смерть Вазир-Мухтара» и с другими произведениями Тынянова позволяют говорить, что писатель встал у истоков традиции исторической прозы, которая была подхвачена и развита в произведениях его современников и потомков (например, Булата Окуджавы).
Прозу Тынянова обычно называют документальной в том смысле, что её можно подтвердить документами. Да, Тынянов не шёл против истории, но очень характерно его заявление: «Там, где кончается документ, я начинаю». А это значит, что, не утрачивая своего значения, документ у Тынянова обрастает массой живописных и психологических подробностей, которые преобразуют документ в художественное произведение.
Тынянов оставил нам не только выдающиеся литературоведческие работы, не только замечательную прозу. Он был ещё и поэтом. Перевёл поэму «Германия. Зимняя сказка» Гейне (1933) и его стихотворения, составившие книги «Сатиры» (1927» и «Стихотворения» (1934).
Вот небольшое стихотворение Гейне, переведённое Тыняновым:
Девица, стоя у моря,
Вздыхала сто раз подряд —
Такое внушал ей горе
Солнечный закат.
Девица, будьте спокойней,
Не стоит об этом вздыхать;
Вот здесь оно спереди тонет
И всходит сзади опять.
19 октября
Вы не задумывались над тем, что эпиграф, стоящий у начала романа «Капитанская дочка» – «Береги честь смолоду», корреспондирует с его концовкой, которая представляет собой календарную дату: «19 окт. 1836»?
Очень многие исследователи решили, что Пушкин попросту обнародовал дату окончания «Капитанской дочки». Но публично выставлять даты под своими произведениями было не в пушкинских правилах. Кроме «Капитанской дочки» он сделал это лишь однажды в стихотворном диалоге «Герой», в котором собеседники по-разному относятся к посещению Наполеона чумного госпиталя в египетской Яффе, где французский император пожал руку больному. Один восхищается подобным поступком, другой, ссылаясь на недавно опубликованное свидетельство историка (как выяснилось позже – недостоверное), настроен скептически – отрицает, что Наполеон пожимал руку чумному. Напечатанный впервые в «Телескопе» (1831, №1) этот диалог имел такую концовку:
29 сентября 1830
Москва
Её Пушкин сохранил и в дальнейшем, что и понятно: дата, выставленная под стихотворением, оказывалась очень значимой для пушкинских современников. 29 сентября 1830 года в холерную Москву приехал Николай I.
А 19 октября, как всем известно, – праздничная дата для Пушкина и его лицейских друзей. В 1836 году в этот день отмечалось 25-летие Лицея. Пушкин не сумел закончить стихи, приуроченные к этой годовщине, которые тем не менее пытался прочесть своим товарищам-лицеистам, собравшимся в доме одного из них. Биограф Пушкина П. В. Анненков записал со слов лицейского друга Пушкина, как читал им стихи поэт, который
извинился перед товарищами, что прочтёт им пьесу, не вполне доделанную, развернул лист бумаги, помолчал немного и только что начал при всеобщей тишине свою удивительную строфу:
Была пора: наш праздник молодой
Сиял, шумел и розами венчался, —
как слёзы покатились из глаз его. Он положил бумагу на стол и отошёл в угол комнаты, на диван… Другой товарищ уже прочёл за него последнюю «лицейскую годовщину».
«Слёзы покатились из глаз» Пушкина при воспоминании о молодом празднике, когда все двадцать девять одноклассников могли собраться за праздничным столом. Не забудем, что уже в первом своём стихотворении «19 октября», написанном в 1825 году и обращённом к лицеистам, Пушкин вынужден был констатировать: «Увы, наш круг час от часу редеет; / Кто в гробе спит, кто дальный сиротеет…» И потерь в «нашем кругу» становилось всё больше. В 1836 году отпраздновать двадцатипятилетие своей альма-матер пришли всего одиннадцать человек…
Верный себе Пушкин оставил в черновой рукописи подлинную дату окончания «Капитанской дочки»: «23 июля», после чего, правда, продолжал вносить изменения в текст романа. Но он внёс изменения в его текст и после 19 октября 1836 года – учёл кое-какие замечания Вяземского, высказанные ему в ноябре. И всё же концовкой романа сделал именно эту, знаменательную для лицеистов дату. Указал тем самым, что «Капитанская дочка» является его посланием лицейским друзьям, его подарком или его посвящением им. Ведь как показывают другие лицейские послания, или переписка Пушкина с друзьями-лицеистами, или их воспоминания о нём, как свидетельствует вообще всё пушкинское творчество: сбережённая человеком честь – качество, особо ценимое Пушкиным в людях, за которое он уважал и любил своих лицейских товарищей.
Другой пушкинский текст, на первый взгляд, не относящийся к «Капитанской дочке», а на самом деле многое в ней объясняющий, Пушкин создал именно 19 октября 1836 года. В этот день он написал письмо П. Я. Чаадаеву, который передал ему через общего знакомого свой оттиск из журнала «Телескоп» (1836. №15) – статью «Философические письма к г-же ***. Письмо 1». Несомненно, что он собирался отправить письмо, но оставил своё намерение, после того как близкий пушкинский знакомый К. О. Россет предупредил поэта, «чтоб вы ещё раз прочли писанное вами письмо к Чедаеву, а ещё лучше отложили посылать по почте», поскольку, как писал К. О. Россет, «государь читал статью Чедаева и нашел её нелепою и сумасбродною».
К сожалению, объявленный сумасшедшим и не без основания ожидавший ареста П. Я. Чаадаев уничтожил письма многих своих друзей, в том числе и Пушкина. Но кое-какие пушкинские письма Чаадаеву сохранились. Сохранились и письма Чаадаева Пушкину. Переписка свидетельствует: Пушкин и прежде читал не только первое «Философическое письмо», одно время у него находилось несколько таких писем, которые он, очевидно, брался пристроить в печать, несмотря на то, что был в основном не согласен со своим другом и не скрывал несогласия.
Он высказал удовлетворение фактом публикации письма Чаадаева в «Телескопе» и удивление, что оно смогло пройти через цензурные рогатки. (Через короткое время окажется, что Пушкин удивлялся не зря: репрессии себя ждать не преминули. Журнал был закрыт, издатель сослан, а цензор изгнан из своего ведомства.) Однако снова и с самого начала оговорил: «Что касается мыслей, то вы знаете, что я далеко не во всём согласен с вами».
Об их полемике написана огромная литература. По мнению многих, неотправленным этим письмом другу Пушкин начинал великий спор, продолженный славянофилами и западниками, почвенниками и либералами, «сменовеховцами» и теми, кто призывал к социальным потрясениям. Говорить о продолжении этого спора сегодняшними «патриотами» и их противниками было бы ничем не оправданной подменой понятий: ни славянофилы, ни почвенники, ни «сменовеховцы» не были ксенофобами, они брали под сомнение идеи, а не право того или иного народа бытовать на земле!
Впрочем, не полемика поэта с философом интересует нас сейчас в первую очередь. Не то, что Чаадаев считал великим злом для России Схизму (разделение церквей), которая отделила Россию от остальной Европы, а Пушкин не видел в этом трагедии для собственной страны. И не то, что философ писал о дикости, варварстве, нецивилизованности русского народа, который не имеет даже своей истории, а поэт этот тезис категорически опровергал. Нас интересует то, что, оспаривая Чаадаева, критически относясь и к главному его утверждению: «Мы живём одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мёртвого застоя», Пушкин в то же время и соглашался с ним:
…многое в вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь – грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству – поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко.
О том, что во все времена долг, справедливость, истина, человеческая мысль и достоинство, наконец, зависимость властей от общественного мнения – основание, на котором держится государство, обеспечивающее своим гражданам достойное и самодостаточное существование, Пушкин говорил «громко» не однажды. В последний раз в «Капитанской дочке». А до этого чуть ли не с раннего своего творчества – с оды «Вольность» (1817), утверждавшей примат Закона над правителем.
Да, Пушкин, как верно подметила Ирина Сурат, «свои надежды» в этой оде «связывал с монархией, причём – именно с личностью монарха, с его личной нравственной высотой». Однако ошибочно думать, что «грустная вещь» – «наша общественная жизнь» подтолкнула поэта к перемене этих убеждений, что Пушкин в конечном счёте поменял историософскую концепцию, солидаризуясь с теми своими героями, кто взывает не к правосудию, а к милости. «В произведениях позднего Пушкина, – пишет И. Сурат, – закон если и соотносится с монархией, то как жестокая карающая сила с человечностью – именно такая оппозиция лежит в основе сказочно-утопических сюжетов поэмы «Анджело» (1833) и «Капитанской дочке» (1832 – 1836); в «Капитанской дочке» это противопоставление закона и доброй воли монарха оформлено в обращении Маши Мироновой к императрице: «Я приехала просить милости, а не правосудия»…».
По-моему, речь о такой оппозиции заведена зря. Неотъемлемое право властителя, как сказано в стихотворной повести Пушкина «Анджело», – «Законы толковать, мягчить их смысл ужасный…». Неотъемлемое и никем неоспоримое. Разумеется, чтобы «толковать», смягчая, нужна добрая воля – «милость» того, кто этим занялся. К ней обращается обычный обыватель – пушкинский герой в надежде на то, что подобная милость будет проявлена. Но властитель, по Пушкину, раннему и позднему, всегда обязан сознавать, что явленная им милость не расходится с правосудием, что нарушать закон он не вправе. В частности, это доказывают и «Анджело», и «Капитанская дочка».
Ведь уже в начале повести «Анджело» её герой – «предобрый» правитель Дук – уныло взирал, как по существу бездействовал в его государстве закон. Утверждать, что в конце повести Дук снова подменил закон своей милостью, – значит признать, что Пушкин в данном случае зря брался за перо: выходит, что его герой-правитель ничего не вынес из очень для него поучительных событий, составивших содержание повести.
А чем руководствовалась Екатерина, отменившая неправедный приговор Гриневу? Как верховный правитель, она уже воспользовалась своим юридическим правом смягчать участь преступника: из уважения к отцу Гринёва заменила казнь, определённую Следственной комиссией его сыну, вечным поселением. Так что снова просить у неё для Петруши «милости, а не правосудия», даже если при этом она симпатизирует просителю, – дело безнадёжное.
«Вы просите за Гринёва? – сказала дама с холодным видом. – Императрица не может его простить. Он пристал к самозванцу не из невежества и легковерия, но как безнравственный и вредный негодяй».
В этом прежде всего смысл повторения эпизода встречи героя и того, кто в будущем объявит о себе как о властителе, в главе, которая называется «Суд». Потому и неправеден суд ложного властителя, такого, допустим, как Пугачёв, что тот убеждён: законы писаны не для него: «Казнить так казнить, жаловать так жаловать: таков мой обычай». Истинный же правитель, по мысли Пушкина (и эта мысль лежит в основе историософской концепции его романа), утверждает в стране не произвол, а правосудие. В конце концов, Екатерина осуществляет его и по отношению к Гринёву, о чём и говорит Марье Ивановне: «Я рада, что могла сдержать вам моё слово и исполнить вашу просьбу. Дело ваше кончено. Я убеждена в невиновности вашего жениха». Но сделает это не прежде, чем внимательно выслушает Марью Ивановну, которая как пишет Гринёв, рассказала ей «всё, что уже известно моему читателю». А всё, что известно читателю, составляет цельный текст семейственных записок Гринева, в которых мирская молва хоть и подобна, конечно, морской волне, но волна эта не выходит из берегов нравственности, твёрдо исповедуемой Гринёвым. Иначе говоря, Екатерина действует, основываясь на фактах, утаённых Гринёвым от Следственной комиссии, но открытых императрице Марьей Ивановной.
Заметим ещё, что действия императрицы, как и поступки любого героя романа, подсудны его эпиграфу: «Береги честь смолоду».
На мой взгляд, следует обратить внимание на то место в первом «Философическом письме» П. Я. Чаадаева, в которое просто не мог не вглядеться и не оценить Пушкин, закончивший «Капитанскую дочку». Речь идёт о положении дел в Европе, с одной стороны, и в России – с другой:
Сравните сами и скажите, много ли мы находим у себя в повседневном обиходе элементарных идей, которыми могли бы с грехом пополам руководствоваться в жизни? И заметьте, здесь идёт речь не о приобретении знаний и не о чтении, не о чём-либо касающемся литературы или науки, а просто о взаимном общении умов, о тех идеях, которые овладевают ребёнком в колыбели, окружают его среди детских игр и передаются ему с лаской матери, которые в виде различных чувств проникают до мозга его костей вместе с воздухом, которым он дышит, и создают его нравственное существо ещё раньше, чем он вступает в свет и общество. Хотите ли знать, что это за идеи? Это – идеи долга, справедливости, права, порядка.
В «Капитанской дочке» Пушкин писал не о своей современности, в оценке которой, как мы уже замечали, он не слишком далеко уходил от Чаадаева. Но и прошлое отечества под пером Пушкина оказывалось в его романе нравственно близким к тому, какой описывал Европу Чаадаев. Кто из них приукрашивал или очернял историю?
Никто. Оба писали об идеальном положении дел в тех странах, каким симпатизировали. К тому же не следует забывать о жанре «Капитанской дочки», который роман-миф, роман-сказка. В сказке, в мифе идеальное торжествует над всем остальным по определению. А в романе торжествует историософская концепция Пушкина, которую лучше не ограничивать форматом триады «свобода, просвещение, монархия», как сделала И. Сурат, а добавить к этой характеристике, точнее начать её со слова «закон». В конечном счёте, о том, какое место занимает закон в жизни её героев, как они относятся к закону, и написана «Капитанская дочка». К ним ко всем взывает её эпиграф «Береги честь смолоду»!
***
Георгий Владимов, можно сказать, выпестован «Новым миром» Твардовского. В этом журнале он работал редактором отдела прозы (1956—1959). А ещё раньше выступал на его страницах как литературный критик.
Первая же его напечатанная там повесть «Большая руда» (1961) получила всесоюзную известность. Чтобы написать её, автор попросил командировку на Курскую магнитную аномалию, получил её и проникся психологией шофёров, вывозящих руду из карьера. Эта психологическая достоверность и придала повести достоверный и добротный характер. В 1954 году повесть была экранизирована и имела неменьший успех благодаря исполнителю главной роли актёру Евгению Урбанскому.
Следующую командировку (кажется, от «Литературной газеты») Владимов взял на торговый флот. Вернувшись, написал роман «Три минуты молчанья», который в урезанном цензурой виде был опубликован в 1969 году.
В 1963—1965 годах он написал повесть о сторожевой собаке чекистов «Верный Руслан», которую пытался опубликовать у себя в стране. Но попытка была негодной. Лагерная тема после смещения Хрущёва сделалась запретной. Владимову ничего не оставалось, как передать повесть на Запад.
Помню отчаянные попытки властей не допустить этой публикации. Владимову предложили полосу в «Литературной газете» для разговора с сервильным критиком Феликсом Кузнецовым. Этот диалог открывал дорогу переизданиям повестей Владимова. Ему был обещан договор с Госполитиздатом на книгу о каком-либо герое из серии «Пламенные революционеры». Владимов согласился. Диалог состоялся. Но напечатан был вопреки желанию Владимова, чья жена Наташа, которой писатель полностью доверял, внимательно вычитала гранки и сочла недопустимым те или иные фразы, вложенные в уста мужа.
Напечатанный в газете диалог таким образом только подогрел намерение Владимова отдать на Запад своего «Верного Руслана», которого напечатали в ФРГ в 1975 году.
В 1977 году Владимов выходит из Союза писателей и становится руководителем московской секции «Международная амнистия», которая запрещена в СССР. В 1982 году на Западе появляется новая публикация Георгия Николаевича – рассказ «Не обращайте вниманья, маэстро».
Власти выталкивают Владимова из страны. Он уезжает в 1983-м и уже в 1984—1986 является главным редактором эмигрантского журнала «Грани».
Правда, этот журнал Народно-Трудового Союза он покидает, заявив, что сам НТС его не устраивает.
В эмиграции он пишет свой знаменитый роман «Генерал и его армия», вызвавший неоднозначную реакцию у нас, когда в 1994 году его опубликовали.
В частности, с резкой статьёй, критикующей роман выступил писатель В. О. Богомолов, обвинивший Владимова в отсебятине, которая расходится с данными архивов.
Однако я понимаю решение жюри Русского Буккера, давшего Владимову премию за этот роман. Роман написан очень сильно. Что же до иных исторических неточностей, то, во-первых, у Толстого в «Войне и мире» их находили немало, а, во-вторых, Богомолову, служившему в СМЕРШе (это утверждение кажется весьма правдоподобным), пройти в гэбешные архивы было несравнимо легче, чем эмигранту-писателю.
Владимов умер 19 октября 2003 года (родился 19 февраля 1937-го), не закончив романа, над которым работал «Долог путь до Типперэри».
20 октября
Вадим Михайлович Кожевников – один из мастодонтов-писателей послевоенной эпохи.
Начинал он до войны. Первый рассказ «Порт» опубликовал в 1930-м. Впоследствии указывал, что учился прозе по произведениям Бабеля.
В 1933 году работал журналистом «Комсомольской правде». Потом в журналах «Огонёк», «Смена», «Наши достижения». Первую книжку рассказов «Ночной разговор» выпустил в 1939-м.
Во время войны был корреспондентом фронтовой газеты. В 1943 году перешёл в штат газеты «Правда». В качестве её корреспондента закончил войну в Берлине.
В «Правде» и началась его административная карьера. В 1947—1948 году он занимал очень высокую должность – редактора отдела литературы и искусств «Правды». С неё переведён главным редактором журнала «Знамя» (с 1949 и до смерти, которая случилась 20 октября 1984 года).
Помню, как на одном из пленумов Союза писателей выступил Григорий Поженян, сказавший: «Подарили Кожевникову „Знамя“». Несмотря на бурные аплодисменты, журнал Вадиму Михайловичу оставили.
А на посту главного редактора толстого журнала Кожевников стал обрастать и другими регалиями. Стал секретарём правления СП СССР и секретарём правления СП РСФСР, депутатом Верховного Совета СССР, получил звезду героя соцтруда, Госпремию СССР за повести «Пётр Рябинкин» и «Особое подразделение», награждён двумя орденами Ленина, орденом Октябрьской Революции, двумя орденами Трудового Красного Знамени, орденами «Отечественной войны I степени» и «Красной Звезды».
Писал он довольно увесистые романы «Заре навстречу» (о революции и установлении советской власти в Сибири; 1956—1957), «Знакомьтесь, Балуев» (о строительстве газопровода в Сибири; 1960), «День летящий» (1962), «Щит и меч» (о внедрённом в абвер незадолго до войны нашем разведчике; 1965), «В полдень на солнечной стороне» (1973), «Корни и крона» (производственный роман; 1981—1982).
Это – кроме семи повестей, двенадцати рассказов, двух пьес (одна совместно с И. Прустом), четырёх киносценариев (один без соавторов).
Я был близко знаком с Ниной Каданер, многолетней работницей «Знамени». Знал я и рано умершего Мулю Дмитриева, работавшего в «Знамени» в отделе критики. И потому знал секреты творческой кухни Кожевникова.
Они – Нина и Муля – получали от него рукопись, над которой трудились как редакторы. Впрочем, это только называлось «как редакторы», потому что рукопись, как рассказывала мне Нина, приходилось переписывать. Иногда придумывать какие-то сюжетные ходы, чтобы залатать рваную ткань повествования.
Чаковский в «Литературной газете» тоже имел негров, которым передавал диктофонную запись. Но он делился с Синельниковым и с нашими корректорами гонораром. Кожевников держал обоих на ставках, оплачиваемых государством.
И ещё один чудовищный поступок Кожевникова: он передал в КГБ рукопись романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», который тот доверчиво принёс в «Знамя», тем самым сильно укоротив Гроссману жизнь.
Однажды мне пришлось поехать на Дни литературы Новосибирской области, которые возглавлял Кожевников, решивший, как сказал он делегации писателей, побывать на родине, в Сибири. Потом, заглянув в его биографию, я увидел, что родился он 22 апреля 1909 года вовсе не в Новосибирской, а в Томской области. Впрочем, наверное, за давностью лет он потерял точные ориентиры: Новосибирск в Сибири и Томск в Сибири – и этого достаточно.
Они сидели за пиршественном столом рядом – оба в одинаковых строгих чёрных костюмах, у обоих значки депутатов и звёзды героев – Вадим Михайлович Кожевников и Фёдор Степанович Горячев, первый секретарь Новосибирского обкома КПСС. Оба произносили невероятно похожие друг на друга тосты. Впечатление было такое, что эти люди взаимозаменяемы. Что Вадим Михайлович хоть завтра сможет работать первым секретарём обкома, а Фёдор Степанович – писать романы «Щит и меч» и «Знакомьтесь, Балуев»!
***
Александр Васильевич Дружинин, родившийся 20 октября 1824 года, считается предшественником Тургенева в описании женской любви в своей повести «Полинька Сакс» (1847). А образ энергичного практика Константина Сакса предвосхищает гончаровского Штольца и Калиновича из романа А. Ф. Писемского «Тысяча душ».
По инициативе Дружинина в некрасовском «Современнике» появились ежемесячные лёгкие обзоры текущей периодики. Потом появились такие же обзоры зарубежной литературы. И в «Современнике» и в «Отечественных записках» появлялись историко-литературные и литературно-критические очерки – о зарубежных романистах С. Ричардсоне, О. Голдсмите, А. Радклиф, графе Д. Трессане, О. де Бальзаке, В. Скотте, Р. Шеридане, Ф. Купере, Ч. Диккенсе, У. Теккерее.
В «Современнике» Дружинин публиковал юмористические фельетоны о петербургской жизни. Печатал переводы из Байрона. Перевод трагедий Шекспира «Король Лир», «Король Ричард III».
В «Библиотеке для чтения» он опубликовал свои художественные произведения: рассказы, повесть «Петергофский фонтан». Но они так же, как и напечатанный ещё прежде в «Современнике» «Рассказ Алексея Дмитриевича», не шли в сравнение с «Полинькой Сакс».
После прихода Чернышевского в «Современник» Дружинин прекратил сотрудничать с этим журналом. Переключился на «Библиотеку для чтения», куда привлёк в качестве авторов А. Н. Островского, Д. Григоровича, С. Максимова, И. Тургенева, поэтов Некрасова, Мея, Фета, Щербину. Во главе «Библиотеки для чтения» Дружинин вёл полемику с революционными демократами и пропагандировал теорию «чистого искусства».
Продолжил писать и печатать художественные произведения: повести «Легенда о кислых водах» (1855), «Обручённые» (1857), роман «Прошлое лето в деревне» (1862). Но, увы. Интереса у публики они не вызвали.
Этот энергичный человек скончался рано, в возрасте 39 лет: 31 января 1864 года.
В ноябре 1856 года Дружинин предложил создать Литературный Фонд по образцу английского. Благодаря его инициативе возникло Общество для пособия нуждающимся литераторам и учёным, которое просуществовало около 60 лет.
О том, каким уважением и какой любовью пользовался Дружинин, можно судить по стихотворению Фета, откликнувшегося на его кончину:
Умолк твой голос навсегда,
И сердце жаркое остыло,
Лампаду честного труда
Дыханье смерти погасило.
На мир усопшего лица
Кладу последнее лобзанье.
Не изменили до конца
Тебе ни дружба, ни призванье.
Изнемогающий, больной,
Души ты не утратил силу,
И жизни мутною волной
Ты чистым унесён в могилу.
Спи! Вечность правды настаёт,
Вокруг стихает гул суровый,
И муза строгая кладёт
Тебе на гроб венок лавровый.
21 октября
