История как конъюнктура

Геннадий Бордюгов

История как конъюнктура

© Бордюгов Г. А., 2024

© АИРО-XXI, 2024

© «Пробел-2000», 2024

Дмитрий Андреев

Завершение спора? Предисловие от историка

Вот уже более 20 лет я не просто знаком с Геннадием Бордюговым, но дружу с ним, считаю его близким для себя человеком, с радостью участвую практически во всех организуемых им проектах. Я услышал о нем еще раньше, в начале 1990-х, когда вышла книга «История и конъюнктура. Субъективные заметки об истории советского общества», написанная им в соавторстве с Владимиром Козловым. Помнится, книга эта меня тогда очень поразила. Авторы – как это следовало из названия их работы – считали, что некой подлинной истории в нашей стране всегда (ну, или, по крайней мере, в советское время) противостояла ситуативная конъюнктура, которая постоянно корежила эту самую подлинную историю в угоду своим сиюминутным политическим интересам. Я абсолютно соглашался с тем, что конъюнктура действительно перманентно форматирует представления о прошлом, но у меня и в мыслях не было, что существует какая-то единственная правда, которую якобы можно и нужно вызволять из-под гнета тех или иных конформистских представлений.

Мое тогдашнее неприятие основополагающего посыла этой книги впоследствии лишь укрепилось, и сейчас я еще больше убежден в том, что множественность интерпретаций прошлого – в зависимости от исходной точки зрения, от ракурса взгляда, от нюансов ценностномотивационной установки интерпретатора – это совершенно естественно, что у красных и белых, либералов и консерваторов, радикалов и соглашателей всегда были, есть и будут разные герои и злодеи, разные правда прошлого и его кривда, разные виноватые за провалы и причастные к успехам. А поэтому для каждой конъюнктуры – своя история. Это не релятивизм, поскольку данная позиция предполагает ярко выраженную субъективность, в отличие от бесцветных и отстраненных западных obviously и perhaps.

И когда я познакомился с Геннадием Аркадьевичем и потом довольно быстро с ним сдружился, я искренне недоумевал, как такой грамотный и знающий историк может придерживаться позиции, характерной по своему гносеологическому фундаментализму для давно уже ушедшего в прошлое XIX века, когда казалось, что знание, в том числе гуманитарное, всесильно. Оказывается – может! Подобный взгляд на историю всегда был очень притягательным, потому что он представлял собой не просто познавательную практику, но ценностную установку типа «на том стоим», которая своей твердостью неизменно вызывает восторг даже у оппонентов. Да, я уважал его мнение, но при этом все эти годы спорил с ним. Эти наши споры развивались по одной и той же схеме: я ему – некое однозначное истолкование, а он мне в ответ – это прегрешение против исторической правды со всеми вытекающими отсюда оценочными суждениями, и тут же проговаривались извечные «с одной стороны» и «с другой стороны», в то время как у меня сторона всегда была одна-единственная. Да откуда ж нам знать эту историческую правду? До сих пор никак со Сталиным даже не можем определиться, злодей он или все-таки гений, а как в таком случае очистить зерна исторической правды от плевел конъюнктуры текущего момента?

Каково же было мое удивление, когда я увидел еще в рукописи этот сборник бесед и интервью, на титульном листе которого стоял заголовок «История как конъюнктура». Понятно, что смысл такого заголовка прочитывался однозначно: прошлое воспринимается через настоящее, через истолкования, порождаемые особенностями текущего момента. То есть конъюнктура все-таки первична? Именно от нее зависит прочитывание и понимание нами минувшего? И действительно, каждое из собранных в сборнике интервью, расположенных в хронологической последовательности, – это продукт своего времени, который до конца понятен только лишь в рамках той эпохи, в которую он появился. Ну в самом деле, разве пафос бесед, привязанных к отмечаниям круглых дат в нашей недавней истории, не воспринимается сейчас, на дистанции, как нечто безвозвратно оставшееся в том времени, когда та или иная конъюнктура вызывала на соответствующие размышления? Выходит, наш спор завершился, скажем так, подтверждением правоты именно моего взгляда?

Наверное, накануне юбилея моего друга такое прямолинейное понимание нашего многолетнего спора было бы явным заблуждением. Геннадий слишком, чересчур, избыточно состоявший профессионал, знаток истории, ее виртуозный исследователь и рассказчик, чтобы можно было утверждать, что в нашем с ним споре он вдруг отказался от своей исходной установки. Это – своего рода ирония мастера. И мне очень льстит, что эта ирония спровоцирована в какой-то степени в том числе и моими усилиями.

С юбилеем, дорогой друг!

Дмитрий АНДРЕЕВ, доктор исторических наук, заместитель декана исторического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова

Надежда Ажгихина

Без ретуши. Предисловие от журналиста

С Геннадием Бордюговым меня познакомили мои давние друзья, еще со времен «Огонька» периода перестройки, профессор Стивен Коэн и его супруга Катрина ванден Хювел. Произошло это в Музее истории ГУЛАГа, еще в старом здании на Петровке, на выставке «Комиссар исчезает» Дэвида Кинга. Знаменитая выставка, обошедшая многие города и страны – освобожденные от ретуши фотографии первых советских десятилетий. На них рядом с Лениным и Сталиным те, кто скоро погибнет, о ком долгие десятилетия старались стереть память. Тогда же я узнала об Ассоциации исследователей российского общества, с которой сотрудничал Стив, о ее проектах, посвященных «пространству прошлого», взаимодействию власти и духовной элиты, высокой и массовой культуре и др. Кажется, в тот же самый день я предложила встретиться и обсудить подготовку диалога историков и журналистов. Так началось наше сотрудничество, продолжающееся уже более пятнадцати лет.

Геннадий и его соратники по АИРО-XXI стали частыми гостями в Центральном доме журналиста, принимали участие во Всероссийских фестивалях прессы в Дагомысе, в семинарах и конференциях журналистов в Москве и других городах. Практически всегда разговор выливался не только в публикации, радио- и телепередачи, но и в продолжение исследования затронутых тем. Прежде всего потому, что выбранные сюжеты – будь то память о войне, «большом терроре», Революции или СССР – требовали подробного обсуждения, которого всегда недоставало. Проекты Ассоциации «Победа-70», «Победа-75», «Революция-100», «СССР-100» и другие – это, бесспорно, не только исследовательская новация, но и бесценный материал, подспорье для каждого журналиста, интересующегося историей нашей страны и ее современным самочувствием. Еще одна очевидная причина взаимного интереса – талант рассказчика самого Геннадия Бордюгова, в котором соединился высочайший профессионализм, азарт и бесстрашие исследователя, стремление поделиться новым знанием и редкое умение увлекательно и одновременно понятно рассказать о сложном. Такой собеседник – настоящая находка для журналиста. Очень редко крупный ученый может терпеливо и просто рассказать о своей работе и открытиях. Совершенно закономерно, что он стал заметной медийной фигурой, чьи лекции и интервью привлекают внимание самой широкой публики вот уже два десятилетия. Более того, перечитывая интервью давних лет, удивляешься, насколько глаз историка заметил нарождающиеся новые мотивы и тренды, сформулировал темы, которые заявили о себе только позднее.

Сборник бесед и интервью Геннадия Бордюгова – уникальная возможность познакомиться с основными сюжетами отечественной истории и острыми темами современной дискуссии с позиции исторической науки. Своего рода навигатор, определяющий вектор движение дискурса, четко определяющий границу между научным знанием, идеологией, мифом и политическим интересом. «История как конъюнктура» – это анализ отношения общества и власти к актам и событиям прошлого и настоящего. Анализ, скальпелем снимающий ретушь, мишуру и штукатурку. Необходимый сегодня, когда растерянное сознание современника мечется между разнородными фрагментами информации и символических знаков, эмоциональных заклинаний и штампов массовой культуры. Мы живем не в мире идеологии, мы давно существуем в пространстве попсы и пиара, наши реакции моделирует нейролингвистическое программирование, спастись поможет, как и всегда, только точное знание и свободное обсуждение.

Диалоги с Бордюговым – это одновременно и попытка его собеседников, а вместе с ними и нашего общества, осмыслить себя в потоке истории и в информационном шуме. Первая же беседа, датированная 2000 годом, с руководителем Ивановского ТВ о значении мифа и важности его изучения, сегодня звучит особенно актуально. Принципиальные диалоги с коллегами Дмитрием Андреевым и Сергеем Антоненко раскрывают основные тезисы направления «пространственного подхода к истории», осмысления логики революций и феномена власти в России. Серия бесед с Валерием Выжутовичем в «Российской газете» разных лет поднимают «проклятые вопросы» советского и постсоветского общественного сознания. Самое удивительное – при всей остроте тем и сюжетов, драм и трагедий, о которых идет речь в диалогах, – не отпускающее читателя ощущение веры в то, что современники справятся с мороком мифологии и комплексами неполноценности / превосходства, которые взращивают и продуцируют информационный поток и поп-культура. Если, конечно, смотреть на историю без гнева и пристрастия. Именно как на историю. Куда переместятся из коллективной мифологизированной памяти и современного дискурса цари и тираны, герои и праведники? Важно увидеть их без ретуши. Тогда и на ту историю, которая творится каждый день нами и вокруг нас, появится более реалистический взгляд.

Надежда АЖГИХИНА, секретарь Союза журналистов России в 2003–2017, литератор, общественный деятель, участник проектов АИРО-XXI

Политический миф: возрождение в новой российской реальности

Интервью Владимиру Кашаеву, председателю Ивановского областного комитета по телевидению и радиовещанию[1]

– Ровно год назад ваша Ассоциация исследователей российского общества (АИРО-XX) провела в нашей области, в городе Шуя Международный научный семинар «Мифы и мифология в современной России» и по ее итогам издали сборник материалов форума. В этой связи первый вопрос: почему вы избрали не областной центр, а Шую?

– Не думаю, что надо подробно рассказывать вашим зрителям о том, что это город древний, связанный с такими историческими фигурами, как Василий Шуйский, Иван Грозный, Пётр I, Евдокия Лопухина и др., с такими деятелями культуры, как Константин Бальмонт и Иван Цветаев. Готовясь к семинару, мы начали сотрудничать с Музеем М. В. Фрунзе и ее замечательным директором Любовью Королевой, Шуйским университетом. Для нас было важно, что, как и многие провинциальные города, Шуя живет сказаниями и легендами, значение которых даже усилилось. Мне кажется, чем чаще для научных мероприятий будут избираться такие места, тем скорее исчезнет центрально-периферийная пространственная организация жизни, когда столица задает тон, являясь инициатором всех перемен, а провинция подхватывает инициативы и пытается их копировать.

– Теперь позвольте второй вопрос: а почему профессионалы в последнее время стали обращаться к изучению мифов?

– Вообще-то, их изучают уже два с лишним столетия. И ученые признали за мифом статус реальности. Мифы стали рассматриваться как важная часть культуры, они, как и идеология, тоже имеют регулирующие функции. Более того, сегодня в российском обществе мифы потеснили идеологию, а идеология, в свою очередь, стала эксплуатировать мифическое. Однако если научные теории можно проверить через опыт, то мифы повторяют канонические объяснения. Теория стремится к формулировке закона, который всегда под вопросом и может быть в любой момент опровергнут. Миф не дает такой возможности.

– Если это так, возможно ли уравновесить мифы и научные теории?

– Крайне сложно. Преобладание мифов создает опасную ситуацию – при доминировании иррационального, а именно иррациональные доказательства использует миф, легче манипулировать сознанием, а следовательно, и поступками людей.

– Но ведь известно, что мифы, как и религия, способны смягчать удары судьбы, кризисов. Поэтому критика мифа (о Сталине, СССР), которая звучала на вашем форуме, может восприниматься многими как личная трагедия, как утрата идеалов и смысла жизни.

– Согласен. Но как быть с тем, когда мифы используются для достижения определенных целей, для установления власти над другими людьми? Поэтому мы заострили внимание на политических мифах, мифах власти и мифах о ней. Достаточно вспомнить, как в качестве господствующего мифа избирались «власть сильной руки», или как государственная идеология разыгрывала мифическую карту «Москва – Третий Рим». В отличие от мифов традиционных, эти мифы рукотворны.

– Советская идеология ведь тоже превратилась в нечто религиозно-мифическое? Я внимательно читал сталинский «краткий курс» истории КПСС.

– Значит, помните, что Октябрьская революция представала как акт творения нового мира, что дальнейшая история была борьбой за чистоту с демонами, внутренними и внешними («продолжение классовой борьбы»), с «эпохой битв» (Великая Отечественная война). Сталин в этой советской идеологии не просто продолжатель Ленина, а как бы его перевоплощение: «Сталин – это Ленин сегодня».

– Сегодня власть тоже использует мифическое?

В древних традициях правитель, приходящий к власти, должен был продемонстрировать свою воинскую и мужскую состоятельность.

– И политтехнологи не могут это не учитывать. Поэтому президент В. В. Путин в новогоднюю ночь летит в Чечню в сопровождении представителей трех религий: иерея, муллы и буддийского ламы. Так он заручается благословением трех существующих в России исторических религиозных традиций. Сакрально-мифологическое значение имели и такие действия, как инаугурация, демонстрирующая вписанность в контекст Кремля, особенно Соборной площади – сакрального центра Русского государства. Принятие нового гимна РФ – символический обряд примирения с прошлым, в том числе с коммунистическим прошлым. Назову несколько интерпретаций действий Путина, которые сегодня доминируют. Одни аналитики ждут и верят в нестандартные решения президента, в проявление воли и рационализма. Другие по-прежнему настаивают на использовании готовых, заемных у Запада установок и моделей управления. Но вот самый интересный третий вариант. Многие сватают нового президента на роль «Отца большой семьи».

– То есть он опирается на народ, нацию. Кстати, при Ельцине коммунисты не растворялись в нации, в народе, а сразу объявлялись чужеродным элементом. В новой интерпретации мы этого не встречаем.

– В этой связи могу сослаться на показатели исследования ВЦИОМ о восприятии Владимира Путина спустя полгода после вступления во власть. Дополнительные «очки» были набраны президентом не в конкретных, ощутимых областях политики – Чечня, налоги, пенсионная реформа и др., а по таким параметрам, как «это человек, который обеспечивает стабильность в стране», «это внешне симпатичный человек», «он знает жизнь, он понимает нужды простых людей». Само понятие «Президент Российской Федерации» (по методу Ролана Барта) сразу же обретает связь с целым – с историей России, с ее прошлым, настоящим и будущим.

День Победы: праздник и политика

Беседа с ведущими радиостанции «Эхо Москвы» Виталием Дымарским[2] и Дмитрием Захаровым[3]

Д. ЗАХАРОВ: Первый вопрос, может быть, прозвучит достаточно парадоксально. Скажите, а когда у нас официально начали праздновать 9 мая?

– Официально с 1965 года, когда партию и государство возглавил Леонид Ильич Брежнев, который наметил свой сценарий организации этого праздника, в том числе для легитимации собственной персоны, нового режима, который устанавливался с уходом Хрущёва.

В. ДЫМАРСКИЙ: То есть вы хотите сказать, что после Победы в течение 20 лет, с 1945 года до 1965 года, праздника Дня Победы официально не было?

– Он праздновался в других формах. Когда я изучал эту проблему юбилеев Победы, то каждой дате я пытался найти какое-то точное определение. Май 1945 года связан с началом подчинения памяти о войне, т. е. Сталин сразу же стал организовывать это пространство под себя и формировал его со своим профилем. Неслучайно все последующие дни 9 мая, начиная с 1946 года все центральные газеты, включая, конечно, «Правду» выходили с большим портретом вождя.

В. Д.: А у вас есть объяснение, почему?

– Просто Сталин видел память о Победе в том русле, которое соответствовало его представлениям о результатах войны, которое позволяло обойти сложные вопросы, возникавшие после ее окончания.

Д. З.: В частности, колоссальных потерь.

– Цены Победы… И эта тема либо догматизировалась, либо всячески обходилась. Так же, как обходилась и тема: а кого мы, собственно, победили? На попытки понять побежденного врага, уже не как тупого гунна и изверга, был наложен запрет. Известный запрет (потом, конечно, его не удавалось удержать) касался и этнического фактора Победы, который мог вызвать прилив чувств самоценности у нерусских народов.

Д. З.: То есть?

– Речь шла о том, что в годы войны были подняты национальные паруса, а затем ставка делалась исключительно на великий русский народ, как руководящий. Это закреплялось в известных сталинских тостах в мае-июне 1945 года.

Д. З.: Так сказать, в пантеоне победителей.

– В пантеоне победителей, и, естественно, это не могло не вызывать конфликты и напряжение.

Д. З.: А зачем он так поступил?

– Думаю, он искал опору своему режиму власти не только в партии и рабочем классе, а в самом многочисленном, самом большом народе – русском. Вскоре великорусская идея захлестнет общество, культуру и науку.

В. Д.: А можно сказать, что вот эта новая установка пришла на смену классовому видению тогдашнего мира?

– Безусловно. Но уклон в сторону национальногосударственной идеологии, новая стратегия в этнополитической сфере наметились ещё в середине 1930-х годов, когда Сталин почувствовал, что на одном стержне интернационализма устойчивость своему режиму власти не создать, социальную опору не расширить.

Д. З.: На фоне этого, насколько я понимаю, он одновременно проводил ослабление армии. Ведь после победы он ее, скажем так, достаточно сильно побаивался.

– Поколение победителей он действительно хотел поставить на место, указать «правильное место» и маршалам, и генералам, и, прежде всего, офицерскому корпусу, поскольку у них после заграничных походов мог вызревать иной взгляд на ситуацию. И это происходило довольно своеобразно. С одной стороны, «дело авиаторов», опала Жукова, а с другой, приглашение победителей в политическую элиту, скажем, на уровне областей, краев. Протестная энергия новейших «декабристов» была локализована.

В. Д.: А можно ли сказать, что вот это нежелание Сталина отмечать День Победы связано еще и с тем, что ему не хотелось ворошить всю историю войны, особенно ее начала, периода страшных поражений?

– Отсюда и вопросы, а когда, собственно, начинается сама Отечественная война – сразу же, с 22 июня, или все-таки после того, когда были осознаны просчеты, ошибки, и, самое главное, когда была понята несостоятельность и неэффективность мер чрезвычайщины, которые возникли как ответ власти на начавшуюся войну? Вы посмотрите, как все начинается. Режим пытается взять под контроль ситуацию преимущественно репрессивными мерами. Возникает шпиономания, подозрительность, принимается приказ № 270 – власть делает семьи сдавшихся или попавших в плен заложниками. Отступление Красной Армии сопровождается массовыми расстрелами в лагерях, восстанавливается институт военных комиссаров – недоверие фронту, возникают политотделы в колхозах и совхозах – недоверие тылу.

В. Д.: Заградотряды – недоверие рядовым.

– Это уже 1942 год, другой этап войны. Словом, чрезвычайщина – самый кратчайший путь к краху системы. Поэтому и растет понимание, что такими методами, с таким инструментарием длительную войну вести нельзя.

В. Д.: Поскольку вы заговорили о периодизации Отечественной войны, провокационный вопрос: у меня всегда возникало не то чтобы сомнение, но во всяком случае вопрос, почему вообще появилось такое понятие – Великая Отечественная война?

– Понятие «Отечественная война» возникает уже в 1941 году, возникает в устах власти. Снизу же оно формируется по мере осознания того, что война касается каждого, каждый должен включиться в нее, забыв классовые обиды и прочее. А если учесть, какими усилиями и ценой досталась нам победа в сражении с гитлеровской армией, за которой стояло свыше двух десятков европейских стран, то война стала действительно Великой.

Д. З.: И вот когда это все произошло?

– Думаю, по мере преодоления чрезвычайщины, репрессивных методов ведения войны, по мере включения других рычагов управления, соединения усилий и воль всех советских людей, энергии всего народа и открытой опоры на него. Этот момент наступает, скорее, к концу 1941 – началу 1942 года.

Д. З.: Но репрессивные механизмы-то не отменялись до конца войны.

– Не отменялись. Но давайте не забывать о том, что, к примеру, в июле 1941 года, несмотря на все репрессии, из лагерей было освобождено свыше 600 тысяч заключенных, из них 175 тысяч были мобилизованы в армию. Поэтому, как раз наоборот, надо фиксировать случаи отхода от этих репрессивных методов, потому что, опять-таки, ими вести долгую войну невозможно.

Д. З.: Но при всем при том заградотряды появились в 1942 году.

– Верно, произошла еще одна вспышка чрезвычайщины – приказ № 227, известный как «Ни шагу назад» – вершина старого арсенала средств, ответ на летние поражения Красной Армии, но после этого происходит еще более глубокий поворот к иным способам ведения войны и укрепления армии – ставка на офицерский корпус, возвращение гвардии, ликвидация «двуначалия» (института военных комиссаров). И, конечно же, опора на людей самостоятельных, способных принимать самостоятельные решения без оглядки наверх. Ведь та элита, которая была воспитана в духе политической благонадежности, оказалась парализованной.

Д. З.: Ну да, это была элита исполнителей.

Г. БОРДЮГОВ: Исполнителей, перестраховщиков, соглядатаев и доносчиков. С такой элитой войну не выиграть. Поэтому идет обращение к совершенно другой породе командующих и руководителей, делается ставка на людей, готовых принимать независимые решения, отвечать за них, отвечать за ошибки. Но, естественно, потом они будут отодвинуты, вернутся на прежние, не ключевые места.

В. Д.: Более того, там ведь, по-моему, после Победы был призыв Сталина подвергнуть победителей критике, чтобы не зазнавались.

– И оставались скромными. Причастность к Победе, по Сталину, не давала права на какой-то исключительный статус.

Д. З.: Ну да, Жигарев командовал авиацией до войны, командующим авиацией во время войны стал Александр Александрович Новиков, который по сути сделал ту авиацию, которая сумела немало сделать для Победы. А кто становится командующим авиацией после войны? Товарищ Жигарев.

В. Д.: У меня еще такой вопрос, если вернуться к празднованию дня войны в первый послевоенный период. Ну хорошо, политическая воля не желала широкомасштабного праздника, а сами победители, сам народ?

– Конечно, праздновал. Это не запрещалось, но это был домашний праздник, праздник семьи, встреч однополчан. И, конечно, так происходило приобщение молодого поколения к памяти о войне и Победе. Через рассказы, воспоминания, песни военных лет.

Д. З.: Хорошо, Сталин как бы обустраивал историю так, чтобы чудовищные потери отошли на задний план, чтобы история выписывалась под него, и в этом контексте он не хотел ни усиления роли армии-освободительницы, чтобы все это сводилось к его роли. Но потом же пришел Хрущев.

– У Хрущева был свой сценарий.

В. Д.: Я как раз хотел перейти к 1955 году, десятилетию Победы. Опять же оно не отмечается, но уже по другим причинам.