Повести о войне и блокаде

– Ну признавайтесь: замерзли небось?

– Небось мерзнем понемножку, – осторожно пошутил Лёнька, – не лето небось.

Тогда папа затащил в комнату мешок, из которого торчали две трубы.

– А что это? – удивился Лёнька.

– Это буржуйка, – опередила папу мама, а папа достал из мешка две трубы и маленькую печурку на четырех ножках, с дверцей и короткой трубой, на которую папа надел одну трубу. Потом папа достал из мешка четыре кирпича, поставил на них печку, соединил трубы и высунул трубу в форточку.

– Мы так и будем жить с открытой форточкой? – спросила мама. – Зачем тогда буржуйка?

Папа вышел на улицу, и вдруг Лёнька увидел его в окне. Папа надел на торчащую из форточки трубу лист железа и приколотил его к раме.

– Вот и все, – объявил он, входя в комнату. – Топите на здоровье, а я пошел. Дела у меня, сын.

– А ты ушел в самоволку? – испуганно спросил Лёнька. – Без разрешения? Тебя не посадят на гауптвахту?

Папа рассмеялся, потрепал Лёнькину челку и сказал:

– У нас без разрешения только мухи летают, да и то летом.

Папа поцеловал маму, чмокнул Лёньку в щеку и уехал на свое казарменное положение. А Лёнька решил, что папа у него тоже замечательный.

Лёнька внимательно осмотрел буржуйку. Открыл и закрыл дверцу, похлопал по трубе и спросил маму:

– А почему она буржуйка?

– Это я знаю, – улыбнулась мама. – Называют буржуйкой, потому что она много берет и мало дает.

– Это как? – не понял Лёнька. – Что берет и что дает?

– Берет много дров и дает мало тепла, да еще и остывает быстро, – пояснила мама и добавила: – Поэтому поищи-ка ты на дворе пару кирпичей и тащи их сюда.

– Зачем? – удивился Лёнька. – Вон целых четыре штуки.

– А затем, что она будет быстро остывать, а мы положим кирпичи на буржуйку, кирпичи нагреются и будут хранить тепло.

«Ай да мама, – подумал Лёнька, – сразу видно, что ученая».

Лёнька сбегал за кирпичами, потом принес с пляжа выброшенные водой щепки и куски древесины. А потом они затопили буржуйку. Но буржуйка сразу показала свой скверный характер. Весь дым почему-то пошел не по трубе на улицу, а в комнату. Мама открыла дверь в коридор. Тогда дым из комнаты повалил в коридор. Пришлось открыть дверь на лестницу. Весь дым улетел на лестницу, а дрова в буржуйке вдруг разгорелись – и дыма как не было. Остался только запах.

Не успели Лёнька с мамой порадоваться, как в коридор вышла соседка Полина и возмутилась:

– Вы что, с ума сошли, что ли? На кухне маленькие дети, а вы двери на улицу разинули. Они же простудятся!

Мама объяснила соседке, что если они закроют дверь, то дым пойдет в комнату, потом в коридор, потом в кухню. Как только буржуйка прогорит, дверь будет закрыта.

Когда соседка Полина ушла на кухню, мама сказала:

– Ну, Романыч, тебя спасает только твое казарменное положение!

– А почему она дымит? – спросил Лёнька.

– Потому что тяги нет! – сердито ответила мама и велела Лёньке завтра выкупить хлеб и пойти к тете Мане, потому что на карточки ничего не дали.

КОТЛЕТКИ ДЕ-ВОЛЯЙ

Тетя Маня встретила Лёньку словами:

– А, это ты. Проходи.

В большой-большой тетиманиной комнате Лёнька сразу подошел к комоду, заглянул в зеркало, потрогал знаменитые дедовские часы и сел за стол.

– Это что у тебя? – спросила тетя Маня.

– Хлеб, – ответил Лёнька, – мама велела.

– Прошлый раз ты нарочно забыл хлеб, потому что Юраша пришел? – спросила она с грустной улыбкой. – Помнится, его было в два раза больше.

Врать Лёнька не захотел, поэтому сказал:

– Опять норму урезали.

– Я знаю, – тетя Маня стала разжигать керосинку, – всем урезали. А Юраша прислал письмо: пишет, что все хорошо и чтобы мы с отцом не волновались. Буду тебя кормить как в парижском ресторане: на первое – суп картофляй из последних трех картошин, а на второе – котлетки де-воляй.

Когда Лёнька все съел: и суп, и котлетки – он поинтересовался, а почему котлетки де-воляй.

Тетя Маня рассмеялась:

– А потому, дорогой ты мой, что я их сваляла из картофельных очисток, пропущенных через мясорубку, и кофейной гущи от выпитого вчера последнего кофе. Все, больше кофе нет, картошки нет, и если на карточки ничего не дадут…

Тетя Маня задумалась и вдруг улыбнулась:

– А ты знаешь, в восемнадцатом году я варила Андрианычу кофе из желудей, но где их сейчас найдешь?

И Лёнька пообещал:

– Я их вам принесу. А как из них варят кофе?

Тетя Маня достала из буфета деревянную коробку и объяснила:

– Желуди очищают от скорлупок, режут на несколько частей, кладут в кофейную мельницу и крутят вот эту ручку. Получаются размолотые желуди. Из них варят желудевый кофе. Вот и все.

Когда Лёнька шел домой, он подумал, что тетиманина мельница и есть папина штучка с ручкой.

СОСЕДСКАЯ БАБУШКА

Зима пришла как-то неожиданно. Ничем она Лёньку не порадовала. Потому что норму хлеба опять урезали. Лёньке совсем маленький кусочек полагался. А еще электричество отключилось. А еще водопровод замерз. А еще буржуйку топить нельзя – и в комнате не теплее, чем на улице. А еще потому, что умерла соседская бабушка. Умерла прямо на плите.

Бабушку завернули в одеяло, под которым она спала, привязали к санкам, и Лёнька с пятилетним Женькой, Полининым сыном, повезли ее к братской траншее. Соседка Полина шла впереди, заложив руки за спину. Она спросила Лёньку:

– Не тяжело?

Но бабушка была легкая, и Лёнька только покачал головой в ответ.

Они везли бабушку мимо трамвайного кольца, на котором стояли запорошенные снегом трамваи. И «американки», и старые. Пятилетний Женька по секрету рассказывал Лёньке, что бабушка все последнее время варила одну и ту же кость, и пила одна этот бульон, и никому не давала. Зато она каждый вечер совала Женьке и его сестренке Лизке по кусочку хлеба. По маленькому кусочку.

А теперь все, больше не будет.

Женька закончил свой рассказ, и они подошли к траншее. Соседка Полина спрашивала у женщин: «А что теперь?» А Лёнька подошел поближе к траншее. Она была заполнена наполовину. В это время к траншее подошли двое мужчин и одна женщина. Они тоже привезли на санках покойника. Один из мужчин зашел в сарайчик и вернулся оттуда с крепким дядькой.

Женщина вынула из сумки половину буханки хлеба и отдала дядьке. Тот вернулся в сарайчик и с другим, таким же крепким дядькой принес гроб.

Покойника отвязали от санок, положили в гроб, накрыли крышкой и опустили гроб в траншею.

Двое мужчин и женщина постояли и ушли, а два крепких мужика вынули покойника из гроба, уложили его в ряду с другими и унесли гроб в сарайчик. Уходя, один из них сказал Лёньке:

– Ну чего рот разинул? Вали отсюда!

Лёнька пришел на то место, где остались соседка Полина и Женька, но их там не было. Лёнька огляделся и увидел, что они уже уходят к дому. Лёнька догнал соседей и спросил:

– А где бабушка?

– Там, где надо, – хмуро ответила соседка Полина и пошла впереди, заложив руки за спину.

ХЛЕБ

Каждый день, когда мама уходила на работу в свой научный институт, Лёнька ждал открытия ларька, в котором продавали хлеб по карточкам. Ждал и думал о еде. Теперь он всегда о ней думал. Вспоминал, как до войны они всей семьей обедали в пятой столовой. Отец потирал руки и говорил: «А мужикам – солянку». Солянка – это такой суп. В нем плавали кусочки мяса, кусочки колбасы, кусочки сосисок и еще много всякого. Но Лёнька хлебал только жижу. И сегодня, вспоминая эту солянку, Лёнька думал, какой же он был дурак: столько еды пропадало зря! А вот папа накладывал в ложку горчицу, размешивал ее в солянке и весело говорил Лёньке: «Ну, приступим к процедуре питания». И съедал все. Он показывал Лёньке пустую тарелку и говорил: «В столовой надо съедать все, а то повар обидится».

Но Лёнька всегда хлебал только жижу, о чем теперь жутко жалел. Потом он шел в ларек, получал свои 125 граммов и дома разрезал этот небольшой кусочек хлеба сначала вдоль, а потом несколько раз поперек. Получалось, как казалось Лёньке, много маленьких кусочков.

Уложенные на блюдце, они привораживали Лёньку, но он не ел все сразу.

Сначала нужно было набрать во дворе в кастрюльку снега. Потом зажечь керосинку. Поставить на нее кастрюльку и ждать, когда вода закипит.

Кипяток наливался в чашку с нарисованным цветком, и только после этого Лёнька приступал к неспешной еде.

Однажды, съев последний кусочек, он вдруг вспомнил слова Бабани о приглашении на блины. Лёнька знал, где находится Гончарная улица, знал, где дом и где квартира на втором этаже. В этот день Лёнька решил пойти к Бабане на блины.

НАХОДКА

Лёнькин папа учил Лёньку: «Если решил, сделай. А иначе зачем мозгами шевелил?» Поэтому в один из морозных дней Лёнька пошел на Гончарную улицу.

Дорога длинная. Лёнька шел, шел. И вдруг остановился. На другой стороне улицы стоял дом без передней стены. Все комнаты, столы, кровати, а в одной комнате – даже рояль, были напоказ. Не было только людей. Лёнька постоял перед этим домом и подумал, не повернуть ли обратно.

И тут к нему подошел мужчина: в зимнем пальто с лохматым воротником и без шапки. Вместо шапки у него был намотан шарф, так, как будто у мужчины болели зубы. А волосы у мужчины были длинные, до плеч, и седые.

– Вы, юноша, тоже из этого дома? – спросил он.

– Нет, я с Голодая, – ответил Лёнька.

– А я из этого. Вон там, на третьем этаже, рояль, видите?

Лёнька кивнул.

– Это моя комната. Вчера вышел из дома. Через два часа вернулся, а тут такое…

Мужчина вздохнул и пошел к дому. Лёнька тоже повернул в сторону Голодая.

– А вы не боитесь ходить один по городу? – вдруг спросил мужчина.

– А чего бояться? – Лёнька потер варежкой щеку и не спеша отправился в обратный путь.

Мужчина развел руками:

– И в самом деле, чего теперь бояться…

А Лёнька шел и думал, почему он решил, что у Бабани есть блины. Если они и были, то давно съедены. Сколько времени прошло! И Лёнька принял, как говорил папа, командирское решение: к Бабане на Гончарную не ходить. А раз решил, то так и сделал. Лёнька добрел до Малого проспекта. Остановился отдохнуть. На минутку. Посмотрел под ноги – и ахнул. Ахнул, потому что увидел под тонким слоем льда хлебную корку. Лёнька подумал, что хлеб ему мерещится. Он опустился на колени, снял варежку и стал скоблить лед. Хлеб оказался настоящим. Небольшой кусочек. Корка и немного промерзшей мякоти.

Лёнька спрятал корку в варежку, чтобы оттаяла. Сначала в одной варежке, потом в другой. И по дороге уговаривал себя попробовать найденный хлеб. А вдруг он какой-нибудь ненастоящий? Лёнька шел и отщипывал по крошке.

Когда подошел к парадной, в варежке ничего не осталось. И вот тут он вспомнил, что решил оставить корку до прихода мамы. Решил, но не сделал.

Зато вечером, когда пришла мама и предложила Лёньке, как всегда: «Ну, человечек, давай по крошке с кипятком», Лёнька попытался отказаться. Он рассказал маме о хлебной корке, что, мол, он уже съел эту корку…

Но мама обняла Лёньку, шепнула: «Ах ты мой хороший» – и они пили кипяток из снега и ели мамин хлеб, кусочек которого она всегда приносила с работы.

Вот такая у Лёньки замечательная мама. В этот вечер Лёнька решил, что к Бабане он не пойдет, а вот к маме в научный институт пойдет обязательно.

МАМИН ВЫГОВОР

Дорогу к маминому институту и папиному заводу Лёнька проходил каждый Первомай вот уже несколько лет, потому что 1 Мая вся семья отправлялась на демонстрацию. В Гавань. Шли пешком до Смоленского кладбища, а потом через него – до папиного завода. «Шаг, другой – и прибыли», – так говорил Лёнькин папа. А мамин институт и папин завод располагались рядышком. Разделял их забор с колючей проволокой. Когда Лёнька спросил папу, зачем проволока, папа сказал, что проволока для того, чтобы мама не перелезла через забор. После этих слов родители почему-то смеялись.

Ходить на демонстрацию Лёньке очень нравилось. Папина колонна шла впереди, а мамина – следом. Лёнька перебегал от мамы к папе, пел в обеих колоннах и даже пробовал танцевать с мамой на остановках танец, который назывался вальс. Но у него плохо получалось, хотя он старался изо всех сил.

В этот день Лёнька шел опять мимо трамвайного кольца четверки, где стояли запорошенные снегом вагоны, потом – мимо братской траншеи до кольца трамвая номер 11. На всем Лёнькином пути лежали завернутые в одеяла и простыни мертвые люди. На Смоленском кладбище они лежали по обе стороны протоптанной в снегу дорожки. По этой дорожке Лёнька добрел до маминого института, посмотрел на папин завод и вошел в проходную института.

– Ты куда? – спросила его женщина в черной шинели, подпоясанной ремнем.

Лёнька назвал мамину фамилию. И мама пришла.

Они поднялись на третий этаж. Мама ввела Лёньку в комнату. Комната называлась лабораторией. В ней стоял длинный стол, а вдоль стен – шкафы с разной стеклянной посудой. Лёнька знал названия только двух посудин. Пузатая, с длинным горлышком называлась колбой. А тоненькая и длинная называлась пробиркой. Мама велела Лёньке сесть на стул и никуда не ходить. Потом она взяла пузатую колбу и ушла. Лёньке надоело сидеть на стуле, он встал, походил по лаборатории, осмотрел шкафы и заглянул в соседнюю комнату. А там вся мебель была сдвинута и посредине пола зияла большая дыра. Лёнька не стал заходить в эту комнату. Он закрыл дверь и сел на стул.

А тут и мама вернулась. В пузатой колбе было что-то похожее на молоко.

Лёнька обрадовался, но мама сказала, что это не молоко, а дрожжевой суп.

Лёнька никогда не ел суп из дрожжей. Пока мама грела суп на спиртовке, Лёнька не удержался и спросил про дыру в соседней комнате. Мама вздохнула и сказала, что дыра в соседней комнате – это ее выговор. Причем строгий. Однажды, когда немцы обстреливали город, у мамы шла реакция, и она, нарушив приказ, не пошла в бомбоубежище. Как нарочно, немецкий снаряд попал в здание. Он пробил крышу, пробил потолок, застрял в полу и не взорвался. Снаряд обезвредили, а маме объявили выговор за нарушение приказа по институту.

Мама разлила горячий суп в пробирки, достала кусочек хлеба и разделила его пополам.

Лёнька пил дрожжевой суп маленькими глотками и говорил маме, что когда кончится война и фашистов расколошматят, а в магазинах можно будет покупать хлеб без карточек и сколько хочешь, они с мамой купят много-много буханок хлеба, принесут их сюда, перевернут стол вверх ножками, уложат буханки в стол до верха ножек и станут есть хлеб, пока не съедят весь.

Мама слушала Лёньку и грустно улыбалась.

А потом через Смоленское кладбище они шли домой, той же тропой. Но дойти до дома не успели. Начался налет. Лёнька и мама стояли под козырьком дома, что напротив армянской церкви. Лёнька смотрел, как прожектора режут черное небо, отыскивая фашистские самолеты.

И вдруг он вспомннл о снаряде. А если бы он взорвался?! Лёнька схватил рукав маминой шубы и не выпускал его до самого дома. Теперь Лёнька ложился спать не раздеваясь. Он закрывал глаза и представлял, будто он и Гошка, лучший друг на всю жизнь, садятся в самолет и летят бомбить Гитлера.

Полетели они и в этот раз. Они бомбили Гитлера, пока не кончились бомбы.

– А что у нас есть еще? – спросил Лёнька своего друга.

– Осталась только колба с дрожжевым супом, – ответил Гошка.

– Бросай! – приказал Лёнька.

Колба полетела вниз и разбилась прямо о голову Гитлера. Гитлер был весь в дрожжевом супе, а Лёнька тихо смеялся во сне. Тихо, чтобы не разбудить маму.

«КОКОСОВОЕ СЧАСТЬЕ»

Теперь Лёнька ходил только до ларька и обратно. Приносил хлеб домой. Разрезал его на маленькие кусочки, надеясь продлить радость общения с хлебом. Но хлеб почему-то, несмотря на все его старания, быстро кончался. И тогда Лёнька начинал искать что-нибудь съедобное. В столе, в шкафу, в комоде и даже под кроватями. В этот день Лёнька нашел под своей кроватью портфель, заброшенный туда в последний школьный день.

Он вытряхнул все из портфеля, и оттуда высыпались желуди.

«Вот это да! – подумал Лёнька. – Как же я про них забыл?» Лёнька съел несколько штук, спохватился и решил оставить желуди до прихода мамы. А еще он вспомнил, что обещал принести их тете Мане.

Когда пришла мама, Лёнька велел ей закрыть глаза и подставить ладошки.

Он насыпал в мамины ладошки оставшиеся желуди и разрешил открыть глаза. Мама увидела желуди и удивилась: «Откуда?» Лёнька рассказал маме историю сбора желудей и про Вовку. В конце он сказал, что тетя Маня хотела из этих желудей сварить кофе.

Мама высыпала желуди на стол и ничуть не расстроилась, а даже, наоборот, вроде обрадовалась.

– Вот и хорошо, – сказала она и достала из сумки кулек, – желуди – тете Мане, а мы будем варить кокосовую кашу.

Мама развернула кулек и показала Лёньке что-то похожее на манку, только другого цвета. Лёнька убрал желуди в портфель и принес снега со двора.

Мама поставила кастрюльку со снегом на керосинку и, когда снег растаял, бросила туда две столовые ложки кокосовой крупы, а может, муки. Мама точно не знала. Они заглядывали в кастрюльку и ждали, когда же начнет свариваться каша. Вода закипела, крупинки плавали в воде, и все. Никакой каши не получалось. Тогда Лёнька предложил добавить еще ложку: может, хоть кое-какой супчик получится.

Мама бросила еще одну ложку в кипящую воду – и вдруг в кастрюльке загустело варево, и получилась каша серого цвета. Мама и Лёнька ели это «кокосовое счастье» (так назвала мама муку) и ужасно жалели о пропавших зря первых двух ложках муки.

В этот вечер передали по радио, что товарищ Сталин дал обед в честь какого-то посла. Лёнька лег в кровать и представил, как товарищ Сталин и посол едят солянку. Товарищ Сталин съел солянку и сказал послу папиным голосом: «Надо съедать все, до последней крошки, а то повар обидится».

После этого Лёнька полетел с лучшим другом Гошкой бомбить Гитлера.

СНАРЯД, КОТОРЫЙ ВЗОРВАЛСЯ

Незаметно прошел Новый год. Прошел без елки, мандаринов и игрушек. Вроде был Новый год, а вроде и не было. Потом прошел январь. Это был морозный, но хороший месяц, потому что увеличили норму хлеба.

Но для Лёньки ничего не изменилось. Он каждый день ходил в ларек, приносил хлеб, разрезал его на маленькие кусочки. Медленно ел, стараясь растянуть общение с хлебом до прихода мамы. Но ничего не получалось. Хлеб съедался раньше.

В этот февральский день Лёнька услышал в очереди за хлебом, что скоро весна, а весной появится крапива и другая трава. Можно суп сварить.

Лёнька нес за пазухой свой кусок хлеба и думал о крапиве. Как же можно варить из нее суп, если она жжется?

Когда Лёнька подошел к своей парадной, он увидел женщину. Она сидела на сугробе напротив Гошкиной парадной. Лёнька сразу догадался, что это Гошкина бабушка. Он подошел и сел рядом.

Гошкина бабушка посмотрела на Лёньку и тихо сказала:

– Это ты, Лёня? Видишь, сижу и не могу встать. Ноги как ватные.

Лёнька встал, чтобы помочь.

– Нет, давай посидим чуток, а потом попробуем.

Гошкина бабушка сняла варежку, заправила волосы под платок и вдруг заплакала:

– Георгий-то в госпитале. Собирал на пляже щепки и палки на растопку. И, представь, какой-то шальной снаряд грохнул около вашей школы. Георгия ранило. Два осколка. В ноги. Хорошо, откуда-то там оказались матросы. Они и доставили его в госпиталь. Туда работать ушла его мама. Говорят, ничего, поправится Георгий. Ну, давай попробуем.

И они попробовали. Гошкина бабушка опиралась на Лёнькино плечо. Маленькими шажками они дошли до парадной, потом долго поднимались на второй этаж. Гошкина бабушка села на последнюю ступеньку и сказала:

– Ну, теперь-то я доберусь. А ты, Лёня, хороший мальчик. Спасибо за помощь. А то осталась я одна. Ну, иди домой. И живи долго. Обещаешь?

Гошкина бабушка перекрестила Лёньку, и он пошел домой.

Он ждал маму, чтобы узнать, где находится госпиталь, куда доставляют раненых. А еще спросить, можно ли варить суп из крапивы, потому что весна скоро.

Но ничего спросить не успел. Мама вошла и сразу потребовала:

– Собирайся, Лёня, мы уезжаем.

– Куда уезжаем? – удивился Лёнька. – Зачем уезжаем?

– Кто у нас самый главный в семье? – спросила мама.

– Папа, – честно ответил Лёнька.

– Правильно, – сказала мама. – Папа считает, что нас надо спасать, а то у тебя один нос остался.

– А куда спасать? – спросил Лёнька.

– В тыл. Где нет войны.

ОТЪЕЗД

Мама везла Лёньку на санках. Он сидел на чемодане. В зимнем пальто, в ушанке, поверх ушанки мама повязала свой платок. На ногах – валенки.

Мама везла Лёньку мимо запорошенных трамваев, мимо братской могилы, мимо мертвых людей, завернутых в одеяла и простыни. Около папиного завода стояли три машины с крытыми кузовами, выкрашенными в белый цвет. Папа стоял возле второй машины.

– Опаздываете! – сказал он строго. – А это что за кулек? Разве так должен выглядеть боец Ленинградского фронта?

Папа достал из-за пазухи свою буденовку, откинул с ушанки мамин платок, отдал ее маме и надел на Лёнькину голову буденовку. Потом он снял свои краги-перчатки и надел их прямо на Лёнькины варежки. Он отошел, осмотрел Лёньку и остался доволен.

– Вот так должен выглядеть боец Ленинградского фронта! – сказал папа и помог Лёньке забраться внутрь машины.

Следом за ним последовал чемодан. Потом мама. Папа убрал лестницу, заглянул в машину и тихо пожелал Лёньке и маме безопасной дороги через Ладожское озеро.

– А как же ты? – спросил Лёнька.

– Должен же кто-то защищать Ленинград, – ответил папа и добавил: – Дверь пусть будет открытой.

И машина поехала. Папа стоял с поднятой рукой. Потом машина свернула, и папа остался у заводских ворот. Лёнька чуть не начал плакать, но вспомнил папины слова: «Сила воли – это когда хочется, но нельзя».

ОПАСНЫЙ ХЛЕБ

По льду Ладожского озера машины ехали ночью. В каждой машине – по несколько человек. Мама объяснила Лёньке, что машины – это фронтовые радиостанции. Они отправляются на фронт.

Лёнька хотел спросить маму, как же радиостанции попадут на фронт, если они едут в тыл. Хотел, но передумал. Зато он спросил:

– А почему дверь открыта?

– На всякий случай, – сказала мама, – мало ли что. До другого берега Ладожского озера машины доехали под утро.

– Это и есть тыл? – спросил Лёнька.

– В тыл мы поедем на поезде, – ответила мама и ушла оформлять вместе со всеми взрослыми эвакодокументы. Лёнька получил приказ сидеть на чемодане и никуда не уходить.

Лёнька осмотрелся и понял, что никакой это не тыл. Потому что были здесь и разбитые дома, и военные машины с красноармейцами. А еще – какие-то странные военные… Можно было бы спросить, кто они такие, но уходить было нельзя.

И тут к Лёньке подошел красноармеец:

– Скажи-ка, ты не у Володарского моста живешь?

– Нет, я с Голодая.

– У меня в городе такой же остался, – сказал красноармеец. – Ты сиди, никуда не уходи, я тебе хлеба принесу. Может, и моему сынку кто-то хлеба даст.

– А кто эти? – спросил Лёнька и показал на странных военных.

– А это испанцы-засранцы. Отвоевались, – ответил красноармеец и убежал.

Лёнька сидел на чемодане, запеленутый в мамин платок, в папиной буденовке и папиных крагах-перчатках. Он ждал обещанный хлеб. Где-то началась стрельба, и Лёнька понял, что это еще не тыл. Вскоре к нему подошел красноармеец и спросил:

– Пацан, это ты с Володарского?

– Нет, я с Голодая.

– Ну, все равно, раз в буденовке, значит, ты. Тебе хлеб обещали? – красноармеец вынул из-за пазухи полушубка краюху хлеба, сказал: – Держи, малец. Андрюху ранило, а то бы он сам принес.

Ничего, его не шибко…

Лёнька спрятал краюху в папину перчатку и сразу стал выщипывать из краюхи мякоть. Пока мама занималась эвакодокументами, Лёнька незаметно почти всю мякоть съел. Когда мама пришла, Лёнька отдал ей остаток краюхи, и они пошли к поезду, который мама назвала эшелоном.

– А вот и наша теплушка, – сказала мама, – давай-ка забросим в нее чемодан.

Но Лёнька ничего никуда не мог забрасывать: у него так схватило живот, что он сел на снег и заплакал. Из теплушки выглянула женщина, спросила, в чем дело. Мама посмотрела на Лёньку и ничего не ответила. Она с трудом подняла чемодан, сунула его в теплушку, схватила Лёньку за руку, и они пошли вдоль поезда. Лёнька не хотел идти, плакал, падал, но мама тащила его, умоляла, что надо ходить обязательно, а то будет заворот кишок. Они обошли эшелон три раза и забрались в теплушку, когда паровоз прогудел три раза.

Лёньку уложили на нары, он поджал колени к животу и слушал, как соседка мамы по нарам выговаривала ей:

– Куда же вы смотрели? Он же умереть может.