Очарованнный Russky

С утра шёл снег, было пасмурно и противно, и никуда не хотелось идти, но подъехавший спозаранку «свидетель» Адам, молодой барыжка-англосакс, торопившийся скорей получить свою штуку, растревожил лежащих вповалку на кухне хохлов, и вышедший из гостиной на шум разговора Russky с ложкой в руке и огромным фингалом под левым глазом, стал варить свой кофе. Он не спал с трёх часов, читал своего любимого Лескова, непонятно откуда здесь взявшегося, и постукивал, постукивал под глазом. Приятная получилась морда, жалкая. Двое хохлов запричитали, что вот красота, и без боли, может, отложим, сделаем, как москаль, но Russky справедливо заметил, что это его тема, и похожих быть не может, а то заметут, как пить дать заметут. Отзвонился Юрка-костолом, и все дружной толпой во главе с Ваней двинулись рассаживаться по местам.

Большая машина, крепкая, как корабль, и манера вождения на ней особая, с учетом захлёста длинного капота, что требует особо плавного вождения. И движения спокойные, не нервные, как у тракеров. Начинающие мандражировать пассажиры, злобно поругиваясь между собой, начинают спорить о местах в машине, по-своему прикидывая наиболее безопасные точки. Они напоминают торговок на базаре, спорящих о лучшем месте, когда исчезает лёгкое напыление вежливостью, и в ход уже идут словечки, никогда доселе не существовавшие на свете. Наконец выехали на второстепенную дорогу после получаса быстрой езды по хайвею, и маячивший сзади свидетель притормаживал с целью отцепиться от Cadillac и действовать согласно инструкциям Хмеля, контролирующего подъезды к месту трюка, но была суббота, шесть утра, да и погодка не для путешествий. Машина, проехав с километр, свернула на маленькую частную дорожку и остановилась, скрывшись в небольшой рощице. Мигом к ним подъехала старенькая, лохматенькая Chrysler Shadow, и из неё выпрыгнул, немного подёргиваясь, как делают боксёры, Юрка. Если бы со стороны кто-то наблюдал за этой картинкой в бинокль, то был бы удивлён до крайности, увидев выстроившихся в ряд зажмурившихся людей, слегка наклонённых вперёд. А вдоль ряда – прыгающего мелкими шажками гражданина от одного субъекта ряда к другому и при этом коротко выкидывающего правую руку в направлении лица стоящего в ряду, после чего этот отскакивает от него, как мячик от стенки, согнувшись пополам и закрывая рот рукой, как делают при зубной боли. Выглядит очень смешно, ну просто умора. И все четверо потом вьются ужами, корчатся, как в экстазе. А Юрок посматривает и одобрительно кивает. Вдруг доносятся звуки, очень похожие на причитания у гроба, и, на миг прекратив корчиться, все взглядывают в сторону, где мается схлопотавший больше всех Ваня.

Что это Ваня, ты all right, my friend. Но Ване, страшно подумать, не понравился удар по переносице и, будучи в шоке, он требует компенсации. Юрок кричит, гарантий не было, но не беда, давай ещё разок бахну, уж точно наверняка. Бедный Ваня, понимая, что времени трепаться нет и другого шанса не будет, собравши всю свою волю в кулак и поскуливая, как псинка, подставляет нос по новой. Удар, ещё удар, он трудный самый, зачем-то пришла старая песня в голову Russky. Получилось на славу, и, весь в крови, держась за голову, как за арбуз, по бокам, Ваня погружается на заднее сиденье, где уже, замотанные в три слоя ремнями, расположились подельники, выглядевшие, как гладиаторы после схватки. Резко развернувшись, машина выскакивает на дорогу и мчится к нужному месту. Хмель правит балом и должен сомкнуть машину Russky и свидетеля без свидетелей. Бред, но, чтобы сделать дело, нужно подвести своего свидетеля и при этом избежать участия других свидетелей. Свидетель против свидетеля. Белибирда какая-то. Машина мчится, труба на связи, уже выходят на прямую, к месту, но стоп, кричит Хмель, вижу две посторонние машины, стало быть, надо уходить на новый круг. Развернуться непросто, сначала нужно выйти направо и там зайти с разворотом обратно.

И здесь на развороте приспичило долговязому хохлу отлить. И Russky тормознул. Потянулись все, облепили тачку и стали сливать. Тишина кругом, снежок, ветерок и всё такое, и вдруг менты – случайные, деревенские менты ехали в свою едальню позавтракать в субботней тишине. И видят они странную картину: стоит пачка окровавленных хохлов, при этом мирно беседующих и отливающих на снег, их белый канадский снег. Наваждение, да и только, думают менты и медленно вылезают из своей Crown Victoria, держась за стволы. Ну, не Ванин был этот день. Упаковали в наручники всех, кроме Russky, – спас американский паспорт. Только проворчали, типа, fucking Russian при паспорте, и мы не можем старшего брата арестовать, а вас, засранцев, поволокём в мусарню, будете портянку сочинять, что да как, и почему у вас морды покоцанные, как после Сталинградской битвы.

Хохлы в шоке от порожняка, а Russky ещё надавливает на мозоль, дескать, на кой вам приспичило отливать в процессе, сами виноваты, да и я из-за вас пролетел на этот раз, как фанера над Парижем. Бедный Ваня даже всплакнул от невезения, держась за сломанный просто так нос, и Russky обращается к ментам, дескать, им в больничку надо, на что те интересуются наличием страховки, а то, говорят, будем по больничкам без понтов кататься. Ну, а у хохлов какая страховка, кроме аварийной, которая в таких случаях не работает. Беда. Менты уже в курсе Ваниного статуса: просмотрели документы и получили подтверждение из ЦАБа. А, говорят, ты ещё и нелегал, но тебе повезло, уродец, в депортационной тюряге бесплатно нос починят, но только если покажешь, кто это тебя так, – берут на понт. Растерялся Ваня, сник, сполз по машине в снег и по-детски разрыдался, что даже Russky проняло на слезу. Торонто, Торонто. Не твой это город, Ваня, вали домой, лезь в шахту и копи на фанерный дом полжизни, ну, а евнухи и тёлки не для тебя, Ваня. Может, в другой жизни, ты только жди, Ваня.

Дурка

Russky сидел у края бездны, и ему казалось, что жизнь кончается. Волны с рёвом накатывались на камни волнореза, с которого он собирался уйти. Уйти навсегда. Сорваться в пучину и в миг стать счастливым, недосягаемым для людей с их подлостью, лживостью, наглостью.

Орудие для быстрого и безболезненного отхода он приобрел в маленькой аптечке, на Брайтоне – русскоязычной помойке Нью-Йорка, впитавшей в себя всё зловонное население бывшего совка, в виде худшей его копии. Бездарный человечий хлам, словно пенка от супа, который никому не нужен и даже на родине. На камне лежало уже открытое опасное лезвие, поблескивающее от вспышек молний и иллюминаций города, безжалостнейшего города на земле.

Russky знал точно, что никто и никогда не вспомнит и не пожалеет его. В этом городе люди не любят друг друга, они, одержимые собственными амбициями, видят в нем некий трамплин в будущее. Но в том будущем уже нет места ему, взрастившему этих закаленных безжалостностью и равнодушием существ. Они расплываются по жизни уже хорошо и основательно подготовленными бойцами Сатаны, которые верят только в силу денег и умеют убеждать наивных в существовании высшей идеи, ради которой они вынуждены иногда творить зло. Зло во имя добра, а деньги нужны для подмазки зла, чтобы не очень мешало делать добро.

Уходить непросто, и поэтому здесь же, рядом с лезвием, стоит уже наполовину пустая бутылка русской водки, а в кармане – забитый еще в пляжном туалете косяк. Шторм надвигался со страшной силой, раскаты грома становились всё более зловещими, вода захлестывала камни. Шум ветра уже воспаленному под действием водки мозгу казался траурным маршем. Неужели всё?! Ну да, а что еще? Ах да, косяк. Вот он – весь вымок, обвис и сморщился, но не сломался в кармане промокшей под проливным дождем куртки. Подумалось: вот ведь, косяк, маленький и тонкий, набухший, как травинка, а держится молодцом, не ломается под ударами судьбы, не иначе за меня вступается, хочет взбодрить, отвести от рока. А слезы вперемешку с дождем текли по лицу Russky. Ну должен же хоть кто-нибудь пожалеть, погладить по спинке, спеть тихую нежную песню. Не может же человек без конца бояться другого человека, а может, и себя. Страх – сильнейшее чувство, страх и зависть правят миром. Люди существуют, потому что боятся. Боятся смерти или бессмертия. Ну да, всё едино, ибо всё тленно. Могилы зарастают за двадцать лет, и всё стирается в пыль. Разве что души не поддавшихся на искушение, отринувших смрад и похоть восстанут, по вере воздастся. А может, и нет, никто не видел запредел, но Russky там был – в фиолетовом, как из гофры, туннеле без выхода; был и не раз. Вылезал, выползал, вечно вскакивал на последнюю подножку уходящего поезда. В его архиве было всё: и пара клинических смертей, и внезапная остановка сердца, и две перекачки полного пятилитрового объёма крови, и пришитая голова после лобового столкновения, когда заснул за рулём и выехал на встречку его знакомый, сбежавший в Канаду мелкий жулик, возомнивший себя профессиональным драйвером и тупо заснувший на Lakeshore, в центре Торонто. После украинской – курам на смех – бани, но, к счастью Russky, недалеко, в полутора милях от St. Mike Hospital, в котором его и спасли – приехали мгновенно. И много чего ещё случалось с ним, с самого детства он как будто ходил по лезвию бритвы. По ней ходил, и с ней же собрался уходить.

А Coney Island отражался в бурлящем океане, который то подмигивал ему зеленым глазом, словно подсмеиваясь, то хмурился багровой тенью в пене волн своих, как будто чего-то опасаясь, то плакал от несбыточности мечты, ложась на камни всем своим усталым телом и блестя серебряными слезами. За спиной Russky слышались смешанные, переплетающиеся между собой звуки аттракционов. И хотя шел октябрь и было прохладно, он не чувствовал холода: его лихорадило, и даже выпитая водка не потревожила, не смыла сосредоточенности с его лица, словно окаменевшего, не замечающего уже больше ничего вокруг. Только страх, страх за маму, мучил его, не давал двинуться. Кому она будет нужна, старая и больная, кто позаботится о ней? Нет, что-то не додумано. Так подло, исподтишка убить ее, покалечить ее старость, остаток страшной жизни, выпавшей на долю почти всех детей блокады. А звуки то слышались, отчетливо гремя мелодией, то примолкали, смешиваясь с человеческими голосами, то глушились совсем набегавшей волной. Думалось: ну всё равно умирать, диагноз подтвержден, шансов никаких, даже иллюзорных.

Бизнес, с таким трудом им налаженный, цинично оттяпали казахстанские жидовины, воспользовавшись полуобморочным состоянием его. Сработали мгновенно, по схеме рейдерского захвата. И никто не пошевелил даже пальцем, напротив, как и всё это воровское государство, построенное жуликами для жуликов, полиция, ФБР и вся правозащитная система навалились на Russky своей ржавой махиной. Из него сделали русского монстра, покусившегося на святая святых, его превосходительство жулика-капиталиста из самой великой страны – Америки. Для Russky уже давно было понятно, что жулик и капиталист – слова-синонимы и быть честным и порядочным в Америке, значит, быть неудачником. За все годы дальнобоя, а в пути он провел больше двадцати пяти лет, ему, воспитанному на высших образцах человеческого духа и плоти, было тесно и неуютно среди обыкновенных и невыдающихся америкосов, мечтающих лишь об энной сумме в кармане. Равнодушие и корысть – вот чем должен обладать преуспевающий гражданин при наличии, конечно, способности притворяться и перевоплощаться во имя достижения единственной цели – денег. Своевременно менять имидж или, если угодно, грамотно косить в тему. Это главное, ибо притворяются и врут все по способностям, а деньги – только у самых талантливых, бессовестных.

А океан всё ворчал, скрипел и как бы возмущался мыслям Russky, заступаясь за свой родной берег. Ему казалось, что и океан против него, и семья забыла его, презирала за неудачливость, и дружки все разбежались, как таракашки от пожара, и нет ему больше места на этой жуткой планете. Мелькнула молния, и лезвие мягко погрузилось в разжатую ладонь. Мысли роились, мешались, теснились в его воспаленном мозгу. Вдруг начавшаяся мелкая дрожь в теле, пронизывающая его раскаленными иглами, немного отвлекла от тяжких раздумий, и тут он снова вспомнил про сорняк. Вот он – косяк, последняя радость, как последнее желание при расстреле. Мокрой трясущейся рукой он достал его, расправил между пальцами и, вернув орудие на прежнее место, на камни, засуетился всем телом, ища зажигалку.

Ветер усиливался, бурлил волной, пена стекала по камням, на которых вода за миллионы лет изваяла причудливые гримасы и которые помнили этот континент давно, задолго до Колумба и всей грязи и похоти, сопутствующей его появлению. Ведь это белые, беглые и лихие, без бога в душе, но обуреваемые страстями и амбициями, которые не могли реализовать люди без связей в собственных странах, завезли сюда страсть к наживе вместе с невиданными здесь доселе болезнями и стратегическим оружием, верным средством – алкоголем. Ведь, как известно, не бывает страшных тёлок, но бывает мало водки, она, водчонка, решает многие вопросы, тем более что у индейцев отсутствует антиалкогольный фермент и превалирует так называемая ферментопатия. Тем же методом воротилы хотели сработать по уничтожению русских после развала совка. Начали с «рояля», чистого спирта, подсадили, разогнали всех в искусственно придуманные отпуска и под шумок прихватизировали ресурсы, заводы и фабрики, а потом плавно перевели граждан на гидрик и добились почти американского эффекта по уничтожению индейцев, но примитивно обмишурились: русские заточены на бухло, включили вторую ступень и выжили на горе Америки. Теперь америкосы на жопе волосья рвут, но поздняк метаться: Россия осталась Россией, и быть по сему.

Просунувшись в ложбинку между камней, Russky не без труда запустил огонёк, едва тлеющий, мокрый, но от ветра и дыхания задышавший, заживший, как давно не работавший горн, плавно и медленно надуваясь синеватым дымком. Да, правильно, что решил не торопиться и потешить себя напоследок косым. Он, как всегда, перебивает бухло и предлагает другую картинку для сравнения, и, что интересно, совершенно противоположную алкоголической. Ему часто казалось, что государства, торгующие бухлом, рискуют своими гражданами гораздо больше, чем те, что разрешают сорняк. Даже по самой примитивной уголовной статистике видна однозначно несопоставимость цифр по бытовой мокрухе и ДТП по пьяни, что почти всегда означает разрушенные семьи и несчастных детей, и бог ещё знает, что может сотворить человек по пьяной лавочке. Однако продаёт государство это зло свободно и дёшево. Ну и что из того? А то, что не любит оно своих граждан. А за сорняк, который, заметьте, появился сам, богом посланный, государства почему-то решили за бога и пропихивают граждан за косяк в каталажки, гнобят невинных, не желающих бухлом мараться и в дурика превращаться. Ох, и глупы же правители – или же хорошо, основательно их проплачивает, лоббирует алкомафия, что бухла только становится больше: пейте, родимые, крушите морды прохожим, пополняйте ряды халявных рабов-зеков, а мы будем и косяки курить, у вас конфискованные, и бухло приличное пить, крымское марочное по сто пятьдесят баксов за бутылочку, а вы парьтесь в зонах за сорняк, природой созданный. Зачем-то вспомнилась история с секретарём греческого митрополита, приехавшего на Русь с инспекторской проверкой, как, мол, православие соблюдается, это сразу, как греки Русь окрестили. Ну, и прислали миссию с толмачом-греком. Занят он был описанием происходящего, ну и захотелось ему пыхнуть по скучности. Изучив вопрос, он так описывал событие: «Вот эти варвары пьют зелёное вино и затем не без удовольствия чистят друг дружке рожи, и таким образом забавляются». Хотя сведения расходятся по причине почти абсолютной трезвости на Руси: пили разве что лёгкие квасы и сбитни не более трёх градусов, ну а насчёт подраться – это дело святое, если по-честному, на кулачках, а не по-современному, исподтишка из ствола шмальнуть. Поп писал: «А вот гашиша они не курят, и не представляется возможным раскумариться бедному попу».

Russky жалел попа, что он такой не продуманный: ну а как он мог представить себя на Руси без косого. Ведь даже любитель сорняка Архимед не смог бы этого вычислить. Греки раньше нечасто гоняли на Русь – было хорошо и в Греции: корабли приставали к их берегам, свободные граждане в свободных туниках, приветливо улыбаясь, раскумаренные и винца хлебнувшие, прохаживались вдоль купеческих лавок с товаром со всего света, бани работали исправно, чтобы греки могли легко и с приятностью отходить от ночных бдений, изгонять яды из тела, чиститься, расслабляться, готовясь к будущим ночным утехам. «Как потеете?» – бывало, приветствует сосед соседа благородного вида, интересуясь его здоровьем, что в Древней Греции считалось привилегией граждан свободной страны. Но времена канули, как в бездну, и уже Греция не та, да и греков развели на родину, пришвартовав её к ораве других, слаборазвитых, но занозистых из-за своей ущербности стран вроде Эстонии или Латвии.

Russky, втиснутый между камней, сдавленный между ними и накатившейся на него бедой, сидел, мрачно попыхивая сорняк, и как бы чего-то ждал, может, чуда. А сумерки сгустились, и океан уже не выглядел праздным, танцующим свой гордый танец для прохаживающихся по берегу беспечных людей, он почернел, отделившись далёкой тёмной тенью от зрителей, как будто уйдя в себя и став недоступным для глаз, закрывшись от толпы тёмным занавесом. И только Russky, один на один со своими мыслями, обречённый на скорый конец, словно окаменев, смотрел на океан через пелену воды, хлеставшей с небес. Смешавшись со стихией, он уже не чувствовал боли и холода, тоска отступала, на их место приходила твёрдая решимость закончить всё это, и как можно быстрей. Уйти в воду, сползти, как талый снег, по крыше, стать свободным и, может быть, встретить лишь небольшой упрек за грешки от Всевышнего. Но откуда-то с неба до Russky донесся шум турбины, и внезапно возник, ослепляя его, луч прожектора вертолёта, зависшего над ним.

О чертовщинка! Откуда они взялись, бродяги. Патрульный вертик on duty23. А по волнорезу, осторожно прыгая по камням, уже надвигались на него тени. Всмотревшись, Russky понял по их бренчащей металлом экипировке и вспышкам фонариков, что это менты, как-то пронюхавшие о его намерениях.

Вертик продолжал зависать в небе, контролируя поляну. Менты были вежливы и обходительны, они попросили Russky переместиться на берег, ласково поддерживая его под ручки. Ну, чисто как отца Фёдора в психушку волокут, подумал он. Russky ещё не понимал, радоваться ему или нет такому неожиданному спасению, всё происходило, как в тумане. Он добрался до берега, где его, уже не церемонясь, схватили другие менты, на квадроциклах. Замуровали в наручники и повезли на walking board24. Светили фонариками в глаза, спрашивали, что, мол, fucking Russian там на камнях забыл. Он, приходя в себя от шока своих последних мыслей, начинал понимать, чего от него хотят. А хотят они подтверждения их намёков. Ну, тогда будет не отмазаться. Первым словам, записанным на диктофон, в американских судах доверяют прежде всего, и вернуться на круги своя будет очень сложно – и слушать не будут. И то только в том случае, если с воли платят бешеные деньги и вообще контролируют ситуацию. Но сколько невинных, бедных людей томятся в американских тюрьмах и психушках, всеми забытые и никому не нужные. Никто не платит за них бонды, никто не нанимает адвокатов, а государству невыгодно выпускать бедных, но озорных, поскольку оно же само себе и платит за содержание зэка в зависимости от зоны до трёхсот баксов в день. Каков бизнес? Ну и зачем его, нищеброда, выпускать, потом снова ловить – себе дороже.

И Russky стал врать, что он, мол, морж из России и типа купается в вашей тёпленькой водичке перед сном. А инструмент? Они нашли инструмент. А он им: да вы, чайники не морские, не знаете, что реальные пацаны-морячки всегда при себе инструмент имеют на случай судороги или там акулы какой-нибудь. А вы что подумали, недоделанные? А они: мы, fucking Russian, с большим удовольствием посмотрели бы на тебя, прибитого поутру к берегу. Это рассмешило Russky, и он поделился с ними своим мнением по поводу их нахождения на этой грёбаной планете. Таким образом, обменявшись с ним любезностями, менты всей гурьбой, попихивая в спину, затолкали его в ментовскую Crown Victoria и, объезжая зевак, обступивших место события и как будто выросших из черно-белого кино семидесятых, напомнивших Russky советских граждан откуда-то из Кислодрищенска, двинулись на Coney Island ave.

Странно, но он бывал здесь уже тридцать лет и никогда не встречал земляков из Питера, в основном евреев из местечек, претензионных и важных. Но крэк25 вмешался в ход истории Брайтона, отпугнул осторожных евреев, кстати, прекрасных родителей, побоявшихся влияния улицы и projects26 на их деток. И постепенно чёрные, вытесненные из Гарлема более шустрыми и опасными латинами, заполонили брайтонские окрестности. А там, где чёрные, там крэк. И немало трагедий разыгралось с еврейскими детьми в этом городе. И профуканные на крэке дома и состояния, и смерть в тюрьмах за крэковые дела, и подростки, доведенные до состояния безропотной амёбы. Еврейские детки пропадали под влиянием улицы, что, естественно, не могло не насторожить еврейский актив: за своих деток они в клочья порвут, и это единственный способ выживания народа. Да и поколение подросло: стало адвокатами, гинекологами и прочими деньговладельцами. И двинулись они в Нью-Джерси, за реку, в собственные дома, подальше от Нью-Йорка – города, в котором так легко навсегда застрять на скамейке в парке, подобострастно заглядывая в глаза прохожих в попытке разжалобить их на чекушку дешёвой водки.

Russky, сидя в ментовской машине, жадно вглядывался в прохожих на улице, пытался запомнить вывески на магазинчиках, как будто видел это в первый раз. Но не узнавал он привычные для Брайтона еврейские лица, их почти не было, разве что вновь прибывшие выделялись новой китайской одеждой и заискивающими совковыми глазёнками. Стесняются пока – ничего, обживутся, и через полгода будут старательно косить под америкосов, лихо сыпля американизмами. Но вот идёт толпа в тюбетейках и бабы в спортивных штанах Adidas, а вон мужик в белых шароварах и с тёткой в хиджабе. За ним гуськом детки с хулиганскими повадками. Нагловатые. Там маячат с хитроватыми глазёнками и надменным видом украинцы. А вон толпа щебечущих щеглами грузин в аэродромах – вечная традиция, с грузинской едой в пакетах, коей нынче на Брайтоне предостаточно. На каждом углу узбекские забегаловки и грузинские пекарни. Они хороши, да не все. Качество держат немногие: искушение схимичить велико, проверки смешные – лишь бы с виду было чисто, по-американски, в блестящей упаковке, а что внутри, то сойдет за имидж. Евреи продают бизнесы, грузины и узбеки покупают, ибо ехать им некуда – дома жить не хотят. Собака-бай на цепи держит в поле под солнцем целый день. Но и в Америке беда: ничего, кроме героина, воровства из магазинов по заказу и трепотни с утра до вечера о проклятой России, – все остальные ниши уже давно разобраны. Ну а что они хотели, их здесь никто не ждал, своих засранцев некуда девать, да ещё уродский английский, ну и куда бедолаге податься? По социалкам в очередях просиживать с важным видом, мол, в полном праве и дайте мне всё и сразу, как борцу за независимость Америки. Не все на это способны. Еврейская тема. Другой путь, более реальный, – в ликёрку и накатить грамм триста с тоски. И много граждан, выбравших такой путь, погибает под американским забором от обморожения, и заканчивается всё похоронами в пластиковом мешке где-то в New Jersey в братской могиле. И превращается еврейский Брайтон в грузино-узбекско-украинский. А там что? А это семейка таджиков – они, пожалуй, самые убогие на этом празднике жизни. Усталые, дико напуганные брайтонской реалити, они расселись прямо на тротуаре, не зная, как разжалобить обывателей на мелочь без малейшего английского.

Да, жалко их Russky, но машина движется быстро, и мысли, следуя за событиями, бешено мелькают в его голове. Он хорошо знает Бруклин и прекрасно видит маршрут, по которому его везут. И через каких-нибудь десять минут, повернув с восемнадцатой авеню на тридцать девятую стрит, машина останавливается около Beth Israel Medical Ctr. Менты, вежливо поддерживая Russky под локотки и помалкивая, дабы не привлекать излишнее внимание публики, сопровождают его внутрь госпиталя. А выглядит он ужасно. В пляжных тапочках, грязных джинсах и рваной футболке – все его вещи, что остались у него после тридцати лет, проведённых на колесе. Высохшее от болезни, измождённое от бездомной жизни за последний год тело, похожее на старый огурец, и перетянутые судорогой от наручников жилистые руки, косой заплетённые вокруг спины. Глаза выдают Russky преобладанием в них смертельной тоски и тревожности, что докторами вполне может трактоваться как диагноз. Прикинуться больше пьяным – авось, пьяный имидж отвлечёт психических докторов от желания оттянуться на fucking Russian, диагностировав у него попытку суицида. И всё будут решать один или два полудурка-доктора: здоров ты или нет. И не спасёт ни адвокат, ни папа-прокурор – они даже доступа не могут иметь в дурку. Это резервная, проверенная метода на крайний случай. Иногда бюрократы пользуются этой схемой для ликвидации озорника или как минимум локализации объекта без возможности выхода из психушки. Ну а пока зловещий душ, выстреливающий, словно из водяного детского пистолета, ровные порции то кипятка, то ледяной, как из проруби, воды. Подобный душ-пистолет используется во всех подавляющих психику конторах: ментовках и психушках. Переодевание в синюю робу, похожую на зэковскую, только из материи помягче, и дерзкий шмон, включая осмотр промежностей с заглядыванием в прямую кишку, – ну до чего же мерзкая профессия.