Ткачи

Фрау Вельцель (подает коммивояжеру кофе). Не прикажете ли подать вам кофе на чистую половину?

Коммивояжер. Сохрани боже! Я буду сидеть здесь по гроб жизни.

Входят молодой лесничий и крестьянин, у последнего в руках кнут. Говорят оба сразу: «Добрый вечер!»

Крестьянин. Позвольте нам по рюмочке имбирной. Вельцель. Здравствуйте, господа! (Наливает водку.)

Лесничий и крестьянин чокаются друг с другом, пьют и ставят пустые рюмки на стойку.

Коммивояжер. Что, господин лесничий, хороший конец сделали?

Лесничий. Порядочный! Я иду из Штейнзейферсдорфа.

Входят первый и второй старые ткачи и садятся за один стол с Баумертом и Хорнигом.

Коммивояжер. Извините, вы лесничий графа Гохгейма?

Лесничий. Нет, я служу в имении графа Кейльша.

Коммивояжер. Так-так, я и хотел сказать это самое. Здесь так иного графов, баронов и разных сиятельных особ. Нужно иметь громадную память, чтобы запомнить все имена. А для чего у вас топор, господин лесничий?

Лесничий. Я его отнял у порубщиков.

Старый Баумерт. Наши господа помещики страсть как дорожат каждой щепочкой.

Коммивояжер. Позвольте, ведь нельзя же, чтобы всякий тащил все, что ему нужно!

Старый Баумерт. С позволения сказать, здесь, как и везде, есть и большие и маленькие воры. Здесь есть и такие люди, которые в больших размерах ведут торговли краденым лесом и обогащаются с этого. А вот если какой-нибудь бедный ткач…

Первый старый ткач (перебивает Баумерта). Мы не смеем взять и веточки хвороста, а вот господа, те, небось, не стесняясь, дерут с нас последнюю шкуру. Мы плати и налог на содержание полиции, мы неси и натуральные повинности, налог на пряжу, не говоря уже о том, что нас зря заставляют делать большие концы и всячески на господ работать.

Анзорге. Да оно так и есть: что на нашу долю оставит фабрикант, то у нас из кармана вытащит помещик.

Второй старый ткач (сидящий за одним из соседних столов). Я сам говорил об этом с нашим барином. «Покорнейше прошу извинения, господин граф, – сказал я ему, – но в этом году я не могу тратить столько дней на работу на барском дворе. Сил у меня не стало работать столько». А он спрашивает: «Это почему?» А я говорю: «Прошу прощения, у меня вода все испортила. Она размыла весь мой посев, а он и без того был невелик. Чтобы жить, приходится теперь работать день и ночь. Такая задалась непогода…» Эх, братцы-братцы, стою я да и руки себе ломаю. Всю мою вспаханную землю так и смыло с горы да и нанесло прямо мне в домишко. А семена-то, семена дорогие! Ох, господи-господи! И взвыл же я и всю неделю выл и плакал, чуть-чуть что не ослеп. А потом снова пришлось маяться: перетащил всю землю опять на гору.

Крестьянин (грубо). Уж будет тебе плакаться-то! Наш брат должен терпеть без ропота все, что нам посылает господь. А если вам не больно-то хорошо живется, так сами в этом виноваты. Что вы делали, когда дела шли лучше? Вы проиграли да пропили. Если бы вы тогда скопили деньжонок на черный день, то вам теперь не приходилось бы таскать пряжу да господские дрова.

Первый молодой ткач (стоя с несколькими товарищами в сенях, говорит через дверь). Мужик и есть мужик, хотя бы до девяти часов в постели валялся.

Первый старый ткач. Вот как обстоят наши дела – что крупный, что мелкий землевладелец – для нас все едино. Вот, например, когда ткачу нужна квартира, мужик говорит ему: «У меня найдется конура, где бы ты мог жить. Но за нее ты должен платить мне хорошие деньги, а кроме того, должен помогать мне убирать сено и хлеб, а коли ты на это не согласен, я не согласен дать тебе конуру». А пойди ткач к другому мужику, другой скажет ему то же самое, и третий то же.

Старый ткач. Ткач – что вол: с него и семь шкур содрать не грех.

Крестьянин (рассерженный). Ах, вы, голодная дрянь! Да на что вы годны-то? Разве вы с сохой-то справитесь? Да вам ни за что не проложить ни одной прямой борозды, вам и снопа-то на воз не поднять! Ваше дело – лентяйничать да с бабами возиться. Велика польза от вас, нечего сказать, шушера вы этакая. (Кланяется хозяину и уходит.)

Лесничий, смеясь, выходит вслед за ним. Вельцель, столяр и фрау Вельцель громко смеются, коммивояжер посмеивается про себя.

Когда смех смолкает, наступает тишина.

Хорниг. Ай да мужик! Сердит, словно породистый вол… Да что уж тут говорить: знаю я, какая здесь нужда. Чего-чего только я не видал своими глазами в здешних деревнях! Вчетвером и впятером люди лежат голые на мешке с соломой. Вот и вся их постель.

Коммивояжер (тоном мягкого выговора). Позвольте же, милейший. Ведь существуют очень различные мнения относительно тяжелого положения здешних горных жителей. Если вы умеете читать…

Хорниг. Я полагаю, что читаю не хуже вашего, господин. Нет, уж извините. Кому и знать, как не мне? Потолчешься да потолкаешься в здешних краях лет сорок с котомкой на горбу, так кое-что узнаешь в конце концов. А что было с Фульнерами? Дети копались в навозе вместе с соседними гусями. И все умерли голые на каменном полу. С отчаяния они ели вонючий клей… Да, голод здесь унес не одну сотню людей.

Коммивояжер. Если вы умеете читать, так вы должны знать, что по инициативе правительства производятся точные исследования и что…

Хорниг. Знаем мы это, знаем. Придет от правительства этакий господин – и все-то он знает заранее, а сам еще ничего не видал своими глазами. Побродит немножко у самого устья ручья, где у нас стоят лучшие дома, а дальше и не пойдет – жаль, видите ли, пачкать красивые блестящие сапоги. Вот он и думает, что во всей деревне так же хорошо, как и там, а потом сел в коляску да и уехал, только и всего. А после того этот самый пишет в Берлин: так, мол, и так, нет никакой нужды! А будь у него хоть немножко терпения, и заберись он немножко выше в гору, вверх по течению ручья, и загляни он хоть через речку на окраину деревни, он бы не то увидел. Небось, он не видел лачужек – тех самых, что чернеют на горах, словно какие-то старые гнезда, а онж вон какие – прокоптелые и развалившиеся. Кажется, одной спички довольно, чтобы их поджечь. Вот если бы он на эти лачужки посмотрел, так, небось, должен бы был написать в Берлин совсем другое. Пусть бы они ко мне пожаловали, эти чиновные господа от правительства, которые не хотят верить, что у нас действительно нужда. Я бы им кое-что рассказал. Уж я бы открыл им глаза, уж показал бы им все наши голодные трущобы.

За кулисами поют песню ткачей.

Вельцель. Вот они опять поют свою чертовскую песню.

Виганд. Они всю деревню перевернут вверх ногами!

Фрау Вельцель. Точно в воздухе что-то носится.

Иегер и Бекер входят под руку, за ними кучка молодых ткачей. Они с шумом вваливаются в сени, а оттуда – в комнату.

Иегер. Эскадрон, стой! По местам.

Вошедшие садятся у столов, где сидят уже другие ткачи, и начинают с ними разговаривать.

Хорниг (кричит Бекеру). Ну, скажи, пожалуйста, что такое случилось? Почему это вы нынче ходите целыми кучками?

Бекер (многозначительно). Пока что еще не случилось ничего, а может быть, что-нибудь случится. Правда, Мориц?

Хорниг. Ну, вот еще выдумали! Оставьте вы ваши штуки.

Бекер. Кровь уже текла. Хочешь, гляди! (Он заворачивает рукав до плеча и показывает следы только что привитой оспы. Другие молодые ткачи делают то же самое.) Мы были у фельдшера Шмита, он нам привил оспу.

Хорниг. Ну, теперь я понимаю. Ничего нет удивительного, что на улицах стоит такой шум. Когда такие сорванцы по деревне шляются…

Иегер (с важным, надутым видом, громким голосом). Две кварты сюда сразу, Вельцель. Я плачу за обе. Может, ты думаешь, у меня нет денег? Как бы не так! Коли мы захотим, мы тоже можем водку пить и кофеем угощаться вплоть до завтрашнего дня, не хуже какого-нибудь приказчика.

Хохот среди молодых ткачей.

Коммивояжер (с комическим изумлением). Уж не насчет ли моей особы изволите говорить?

Хозяин, хозяйка, их дочь и коммивояжер смеются.

Иегер. Про того и говорим, кто на свой счет принимает.

Коммивояжер. Позвольте, молодой человек, видно, ваши дела идут прекрасно.

Иегер. Мне не на что пожаловаться. Я коммивояжер по части готового платья. Мы с фабрикантом барыши пополам делим. Чем больше голодает ткач, тем жирнее я обедаю. Чем горше их нужда, тем слаще моя еда.

Бекер. Молодчина! Твое здоровье, Мориц.

Вельцель (подает ткачам водку. Отойдя. от них, у стойки он останавливается и медленно, со свойственной ему вялостью и флегматичностью, обращается опять к ткачам). Этого господина вы оставьте в покое: он вас ничем не задевал.

Голоса молодых ткачей. Ведь и мы его не задевали.

Фрау Вельцель перекинулась несколькими словами с коммивояжером. Она берет его чашку с кофе и выносит ее в соседнюю комнату. Коммивояжер идет за ней туда же. Ткачи смеются им вслед.

Голоса молодых ткачей (поют).

Кто сыт и кто жиреетбез праведных трудов…

Вельцель. Тише-тише. Эту песню вы пойте где хотите, только не в моем доме.

Первый старый ткач. Он правду говорит. Бросьте эту песню!

Бекер. А перед Дрейсигером мы еще устроим торжественное шествие. Надо же ему еще разок послушать нашу песню.

Виганд. Ну, вы! Смотрите, очень-то не шумите. Как бы и для вас чего не вышло.

Хохот и крики «ого!». Входит Виттих. Это старый седой кузнец; пришел прямо из кузницы; закоптелый, без шапки, в фартуке, в деревянных башмаках. Войдя, он останавливается у стойки в ожидании рюмки водки.

Виттих. Пусть их, пусть позабавятся. Коли собака громко лает, значит, она больно кусается.

Голоса старых ткачей. Эй, Виттих, Виттих.

Виттих. Он самый. Чего надо?

Голоса старых ткачей. Виттих пришел, Виттих! – Иди сюда, Виттих, подсаживайся к нам! – Сюда, сюда, дядя Виттих!

Виттих. Ну, вот еще! Стану я якшаться с такими нехристями!

Иегер. Поди-ка сюда, выпей с нами.

Виттих. Оставь свою водку при себе. Коли я пить захочу, я сам и платить буду. (Берет свою рюмку и подсаживается к Баумерту и Анзорге. Хлопает последнего по животу.) Скажи, брат ткач, здесь кушанье какое? Капуста да из вшей жаркое?

Старый Баумерт. Что и говорить, кушанье прекрасное. А вот мы, ткачи, им недовольны.

Виттих (с поддельным изумлением таращит глаза на Баумерта). Что ты, что ты? Да ты ли это, Гейнрих? (Хохочет.) Ну, братцы, животики от смеха подвело. Старый Баумерт хочет устроить революцию. Ну, теперь дело пойдет на лад; сперва начнут портные, а потом взбунтуются барашки, а за ними крысы и мыши. Господи владыко! То-то начнется кутерьма!

Старый Баумерт. Видишь ли, Виттих, ведь я все такой же, каким был прежде. Я и теперь говорю: если бы можно было сделать все по-хорошему, это было бы самоё лучшее.

Виттих. Вот еще! Дело пойти-то пойдет, да не по-хорошему. Да где же такие дела делались по-хорошему? Разве они делались по-хорошему во Франции? Разве Робеспьер богатых-то по головке гладил? Тогда расправа была коротка: долой всех негодяев! На гильотину их! Так оно и везде должно быть: «алон занфан»! Жареные-то гуси сами в рот не летят.

Старый Баумерт. Уж если бы я мог пробиться хоть как-нибудь.

Первый старый ткач. Поверь, Виттих, нам совсем невтерпеж стало.

Второй старый ткач. И домой-то идти тошнехонько. В постели валяемся – голодаем; работаем – тоже голодаем.

Первый старый ткач. Дома можно с ума сойти.

Анзорге. А по мне все едино, что ни случись.

Голоса старых ткачей (с возрастающим возбуждением), И нигде-то нам покоя нет. – Силушки совсем не стало работать. – У нас в деревне один ткач уже рехнулся: целыми днями сидит нагишом у ручья и моется!

Третий старый ткач (поднимается, возбужденный вином, и говорит заплетающимся языком с угрожающим жестом, подняв кверху палец). В воздухе пахнет судом! Не изменяйте своим. В воздухе пахнет судом! Господь бог…

Некоторые смеются. Его насильно усаживают.

Вельцель. Этому довольно и одной рюмки – сейчас в голову ударит.

Третий старый ткач (снова вскакивает). Какой там бог? Не верят они в бога! Нет для них ни рая, ни ада. Над верой они только смеются.

Первый старый ткач. Ну, будет тебе, будет!

Бекер. Пусть выскажется. Пусть прочтет свою отповедь. Может быть, кое-кому она и пригодится.

Многие голоса (кричат в беспорядке). Пусть его говорит, пусть говорит.

Третий старый ткач. Вот ад разинул безмерную пасть свою, чтобы принять туда всех тех, кто идет против бедных и попирает права несчастных. Так говорит господь…

Волнение.

Третий старый ткач (вдруг принимается декламировать, как школьник).

Меня, ей-богу, это удивляет:

Ткачей холста все страшно презирают.

Бекер. Да ведь мы работаем нанку!

Хохот.

Хорниг. На льняных фабриках ткачам приходится еще хуже – те бродят по своим горам, бледные, словно покойники. А у вас еще хватает сил, чтобы бунтовать.

Виттих. По-твоему, страшнее нынешних времен уж ничего не будет. Погоди, небось, фабрикант еще выколотит из них и последние силенки.

Бекер. Ведь он и так сказал: настанут, и такие времена, когда ткачи будут работать и за одну корку хлеба.

Волнение.

Многие старые и молодые ткачи. Кто это сказал?

Бекер. Это Дрейсигер сказал про ткачей.

Молодой ткач. Эту гадину нужно повесить прежде всех!

Иегер. Послушай, Виттих. Ты всегда так много рассказывал про французскую революцию. По этому поводу ты много говорил хороших слов. Ну, так вот что я тебе скажу: скоро ты на деле сможешь показать, кто ты такой – пустой болтун или честный человек.

Виттих (вспылив). Ты у меня только пикни, молокосос! Слышал ли ты когда-нибудь, как пули свистят? Стоял ли когда-нибудь на форпостах в неприятельской стране?

Иегер. Ну, будет тебе браниться. Ведь мы же товарищи. Я ничего обидного не хотел сказать.

Виттих. Плевать мне на такого товарища, как ты. Ах, ты чучело!

Жандарм Кутче входит.

Несколько голосов. Ш-ш-ш-ш, полиция!

Долгое время раздается шиканье, пока, наконец, не водворяется тишина.

Кутче (садится за круглый стол посреди комнаты при глубоком молчании всех окружающих). Рюмочку водки, пожалуйста.

Снова полная тишина в молчание.

Виттих. Ну, что, Кутче, приехал к нам порядок наводить?

Кутче (не обращая внимания на Виттиха). Здорово, хозяин!

Виганд (из-за своего угла за стойкой). Благодарствуй, Кутче.

Кутче. Ну, как дела?

Виганд. Спасибо, ничего себе.

Бекер. Начальство господина Кутче боится за нас, как бы мы не объелись, благо, нам жалованье большое платят.

Смех.

Иегер. Правда, Вельцель, ведь мы ели свинину и клецки с кислой капустой, а теперь сейчас будем пить шампанское.

Смех.

Вельцель. А вот и солнышко выглянуло.

Кутче. Если вам дать жаркого да шапмапского, вы и этим не будете довольны. Ведь вот и я не пью шампанского и должен с этим мириться.

Бекер (указывая на нос Кутче). Этот поливает свой красный огурец водкой и пивом. Такой огурец от этого созревает отлично.

Смех.

Виттих. У жандарма ведь тоже жизнь не легкая: то изголодавшегося нищего мальчишку в кутузку надо сажать, а там надо соблазнить хорошенькую девушку-ткачиху, потом надо нализаться до чертиков и так избить жену, чтобы она убежала со страху к соседям; и на лошади гарцовать надо, и на перине пуховой лежать до девяти часов – ведь все это нелегкие дела.

Кутче. Болтай, сколько хочешь. Рано или поздно ты себе сломаешь-таки шею. Ведь все давно знают, что ты за птица. Твоя бунтовщицкая болтовня всем известна, и начальство тоже про нее знает. Знаем мы таких, как ты. Пьют водку и шляются по кабакам, пока не доведут жену и детей до сумы, а самих себя до тюрьмы. Знаем мы таких, которые бунтуют и будоражат народ, пока сами не попадут в беду.

Виттих (смеется с горечью). Ну, что будет, что случится, об этом кто знает. А насчет беды, может быть, ты и правду говоришь. (С неудержимо прорвавшейся злобой.) А на это я вот что скажу: коли дело до этого дойдет, то, по крайней мере, я буду знать, кто про меня насплетничал фабриканту, и кто меня очернил и оклеветал перед другими господами, и отчего мне больше не дают работы, буду знать и про то, кто натравил на меня мужиков и мельников и отчего ко мне ни одной лошади больше не приводят, ни одного колеса мне починить не дают. Знаю я, знаю, кто все это наделал. Я тебя, паршивая каналья, раз уже стащил с лошади, когда ты бил кнутом маленького глупого мальчика за какие-то зеленые груши… А теперь вперед говорю, чтобы ты знал: коли ты меня засадишь в тюрьму – пиши сейчас же свое завещание. Лишь только я услышу еще раз о чем-нибудь, как возьму, что попадется под руку – подкову так подкову, молоток так молоток, ведро так ведро, – и отправлюсь тебя искать. Коли даже на кровати найду – с кровати сволоку и башку пробью, не будь я Виттих, коли я этого не сделаю. (Вскакивает и наступает на Кутче.)

Молодые и старые ткачи (удерживают его). Виттих, да ты с ума сошел.

Кутче (поднимается, лицо его бледнеет. Говоря следующие слова, он понемногу пододвигается к двери. Чем больше к ней приближается, тем смелее становится. Последние слова он говорит уж на пороге и, кончив свою речь, тотчас же исчезает). Ты чего ко мне пристал? Что тебе от меня нужно? Разговаривать с тобой мне не о чем! Мне надо поговорить со здешними ткачами. Я тебе ничего не сделал. До тебя мне нет никакого дела. А ткачам я должен передать вот что: господин исправник велел мне запретить вам петь эту песню – песню Дрейсигера, или как вы ее там называете. И если этот галдеж на улицах не прекратится, то г[осподин] исправник позаботится о том, чтобы всех вас усадить в тюрьму. Там у вас будет больше покоя и свободного времени, там вы можете петь, сколько вашей душеньке угодно, сидя на хлебе и на воде. (Уходит.)

Виттих (кричит ему вслед). Как он смеет нам что-нибудь запрещать? Захотим кричать – и будем, да так, что окна задрожат и в Рейхенбахе слышно будет. Захотим петь – и будем, да так, что дома фабрикантов свалятся им на головы и каски на головах у жандармов запляшут, – и никому до этого дела нет.

Бекер встает и подает знак, чтобы начинали петь. Он начинает первый. Остальные подхватывают.

Есть суд, неправый, злобный судДля бедняков родной долины,Без приговора здесь убьют,Замучат без причины.Здесь враг глумится над душой,А мы молчим лишь терпеливо,И только слышен вздох порой,Свидетель горя молчаливый.

Хозяин старается остановить пение, но никто его не слушает. Виганд затыкает уши и убегает. Во время пения следующего куплета все поднимаются и идут вслед за Виттихом и Бекером, которые кивками и знаками приглашают всех следовать за собой.

Здесь Дрейсигер – палач и князь –Царит средь бедности унылой,Один пирует, веселясь,Над нашей жалкою могилой.Так будьте ж прокляты, злодеи,Пока проклятья мы лишь шлем,Но час придет – и ваши шеиВеревкой с петлей обовьем.

Большая часть ткачей поет этот куплет уже на улице, только некоторые молодые ткачи еще расплачиваются с хозяином около стойки. В конце следующего куплета в комнате остаются Вельцель, его жена, его дочь, Хорниг и старый Баумерт.

Напрасны просьбы и моленья,Напрасны жалобы врагам.«Не хочешь – так умри ж в мученьи», –Ответ голодным беднякам.Взгляните же на их страданья,Взгляните же на их нужду,И если нет в вас состраданья,Не здесь вам место, а в аду.Да, состраданья! Это чувствоПоймет ли сытый господин?Ему понятно лишь искусствоДрать десять шкур с рабочих спин.

Вельцель (со спокойным и равнодушным видом убирает стаканы). Что это они сегодня словно с цепи сорвались?

Старый Баумерт собирается уходить.

Хорниг. Скажи мне, пожалуйста, Баумерт, что это они затевают?

Старый Баумерт. Они хотят идти к Дрейсигеру – пусть-ка он увеличит плату за работу.

Вельцель. Неужто и ты принимаешь участие в этих глупостях?

Старый Баумерт. Видишь ли, Вельцель, ведь я не один. Молодежь затевает, а старикам отставать не приходится. (Уходит, несколько смущенный).

Хорниг (поднимается). Ну, будет чудо, коли дело здесь не дойдет до беды.

Вельцель. И старики туда же тянутся, совсем с ума сошли!

Хорниг. Каждый человек своего добивается!

Действие четвертое

Действующие лица

Бекер.

Мориц Иегер.

Старый Баумерт.

Анзорге.

Дрейсигер.

Пфейфер.

Виттих.

Кутче.

Фрау Дрейсигер.

Киттельгаус, пастор.

Фрау Киттельгаус.

Вейнгольд, кандидат теологии, учитель в доме Дрейсигера.

Хейде, исправник.

Кучер Йоган.

Старые и молодые ткачи и ткачихи.

Петерсвальдау. Комната в квартире фабриканта Дрейсигера. Роскошное помещение, меблированное весьма неуютно в стиле первой половины девятнадцатого столетия. Потолок, двери и печи белого цвета, рисунок обоев полосатый с мелкими цветочками, холодного, свшщово-серого тона. Мягкая мебель красного дерева с роскошной резьбой обита красной шелковой материей; шкафчики и стулья, также красного дерева, распределены следующим образом: направо, между двумя окнами, полузавешенными красными шелковыми занавесями, стоит старинное бюро в виде шкафа, передняя стенка которого может откидываться вперед, образуя таким способом письменный стол, против бюро – диван, недалеко от дивана – железный денежный шкаф. Перед диванам стол, стулья и кресла, на задней стене шкаф с оружием. На стенах множество плохих картин в золотых рамах. Над диваном висит зеркало в золотой раме в стиле рококо. Налево одностворчатая дверь ведет в прихожую; открытая двустворчатая дверь в задней стене ведет в залу, такую же неуютную и отделанную с той же безвкусной роскошью. В зале сидят две дамы – фрау Дрейсигер и фрау Киттельгаус; обе заняты рассматриванием картинок. Там же пастор Киттельгаус, разговаривающий с учителем, кандидатом Вейнгольдом.

Киттельгаус (приветливый человечек маленького роста; входит, оживленно беседуя с кандидатом, в переднюю квмнату. Оба курят. Пастор осматривается, как бы ища кого-то глазами, и, не найдя никого, покачивает головой). В этом нет ничего удивительного: вы молоды. В ваши годы и мы, старики, придерживались если не таких же взглядов, какие у вас, то, во всяком случае, весьма сходных, да. Мало того, есть что-то прекрасное в этой поре юности – во всех этих высоких идеалах, г[осподи]н кандидат. Но, к сожалению, они очень мимолетны – мимолетны, как апрельское солнце. Вот поживите-ка с мое. Если в течение тридцати лет по пятьдесят два раза в год, не считая праздников, приходится произносить с кафедры проповеди, то в конце концов поневоле станешь несколько спокойнее. Когда и вы поживете с мое, г[осподи]н кандидат, вы припомните мои слова.