Ткачи

Старый Баумерт. Надо бы вот что сделать: кому-нибудь из нас идти в Берлин, прямо к королю, и рассказать ему все как. есть начистоту про наше житье-бытье.

Иегер. Нет, дядя, это не поможет. Уж сколько об этом писали в газетах! Богачи сумеют все дело по-своему обернуть и так и этак… Они и самого доброго христианина обойдут.

Старый Баумерт. И как это у них там в Берлине смекалки не хватает?

Анзорге. Ну, скажи на милость, Мориц, неужто это возможно? Если человек из сил выбивается и все-таки не может заработать на проценты, неужто можно отобрать у него домишко? Мужик свои деньги с меня требует. Теперь я и не знаю, что со мной-то будет. Если меня да из собственного моего дома погонят… (Глотает слезы) Здесь я родился; здесь мой отец сидел у станка, сорок лет сидел. Бывало, не раз он говорил матушке: «Когда я помру, старуха, смотри, обеими руками держись за дом». Этот дом с бою взят, говорил он. Здесь что ни гвоздь, то бессонная ночь, что ни балка, то целый год полуголодного житья. Кажется, уж ясно…

Иегер. Они и самое последнее отберут, они на это способны.

Анзорге. Да-да, так-так. Если дело до этого дойдет, пусть уж лучше они меня из моего дома вынесут, чем мне на старости лет оставаться на улице. Эка штука – смерть! Мой отец тоже не боялся смерти. Только под конец ему стало страшновато. Тогда я лег к нему в постель, и он успокоился. Подумай только, мне, мальчишке, было всего тринадцать лет. Уж очень я устал тогда, ну и заснул около больного – тогда ведь я ничего не понимал. Просыпаюсь – а около меня похолодевший покойник…

Бабушка Баумерт (после молчания). Берта, достань-ка для Анзорге его котелок из печки.

Берта. Нате, покушайте, дядя Анзорге.

Анзорге (Сквозь слезы начинает есть). Да-да, так-так.

Старый Баумерт ест мясо прямо из кастрюли.

Бабушка Баумерт. Эй, старик, ты бы уж потерпел немножко. Пусть Берта нам всем нарежет.

Старый Баумерт (жует). Два года тому назад я в последний раз причащался. После того я сейчас же продал сюртук, который берег для причастия. На эти деньги мы купили кусочек свинины. С тех пор я мяса в глаза не видал вплоть до сегодняшнего вечера.

Иегер. Нам мясо не полагается, за нас фабриканты его едят. Они вот как в масле катаются! У них хватит и на жареное, и на печеное, и на экипажи, и на кареты, и на гувернанток, и бог знает еще на что. Бесятся они с жиру-то, не знают, что и выдумать от богатства да от спеси.

Анзорге. В прежние времена совсем по-иному все было. Тогда фабриканты сами жили да и ткачу жить давали. А все потому, думаю я, что высшее сословие ни в бога, ни в черта больше не верит. Заповеди забыли и кары божьей не боятся. Они выкрадывают у нас последний кусок изо рта, отнимают где только могут и без того скудную нашу еду. От этих-то людей и идет все наше несчастье. Если бы наши фабриканты были хорошими людьми, нам бы не жилось так плохо.

Иегер. Август, сходи-ка ты в кабачок и принеси нам еще кварту. А ты, Август, no-прежнему все смеешься?

Бабушка Баумерт. Я и не понимаю, что с моим мальчиком: он всегда и всем доволен. Что бы ни случилось, как бы скверно ни жилось – он всегда смеется. Ну, беги, живо, живо!

Август уходит с пустой бутылкой.

Ну что, старик, ведь вкусно, а?

Старый Баумерт (жует; еда и питье сильно возбуждают и подбодряют его). Слушай, Мориц, ты ведь у нас свой человек. Ты умеешь читать и писать. Ты нашу жизнь знаешь, ты нас, несчастных ткачей, жалеешь. Тебе бы вот приняться за наше дело да двинуть его хорошенько.

Иегер. Это я с удовольствием. За мной дело не станет. Этой фабрикантской шушере я бы устроил скандал с нашим удовольствием. За этим я не постою. Я малый обходительный, но уж если во мне закипит злоба и на меня найдет бешенство – тогда я вот как: Дрейсигера в одну руку, а Дитриха в другую, да так ударю их головами, что искры у них из глаз так и посыплются. Ох, если бы можно было устроить так, чтобы всем нам держаться дружно и вместе, – мы бы тогда такой крах устроили господам фабрикантам… просто любо-дорого! Как только они увидят, что мы с ними шутить не желаем, так сейчас же и сократятся. Знаю я этих святош-смиренников. Все они трусы, только и всего.

Бабушка Баумерт. А ведь он правильно говорит; ведь вот я не злая. Я всегда говорила, что и богатые люди должны быть на свете. Но если уж на то пошло…

Иегер. А по мне пусть их всех черт поберет. Этой породы мне ни капельки не жалко.

Берта. Где же отец?

Старый Баумерт незаметно скрылся.

Бабушка Баумерт. И вправду, куда же он пошел?

Берта. Неужели с ним худо… может быть, он уж очень отвык от мясного?

Бабушка Баумерт (плачет). Ну, вот извольте видеть. Теперь вот и еда в желудке не остается! Вот досталась на нашу долю малая толика порядочной еды, и ту душа не принимает.

Старый Баумерт (возвращается, плача от досады). Ох-ох, сил моих нет больше. До чего они меня довели. Удалось, наконец, достать себе сносный кусок, так и тот впрок не идет. (Садится на скамейку, горько плача.)

Иегер (в порыве внезапного негодования, горячо и убежденно). И есть еще люди на свете, начальство, судьи тут же, неподалеку от нас; только то и делают, что небо коптят. И вот такие-то люди и смеют обвинять ткачей: вы, мол, могли бы жить прекрасно, вся ваша бедность из-за вашей лени…

Анзорге. Да разве это люди? Это звери!

Иегер. Ну да ладно, наш-то уж свое получил. Мы с рыжим Бекером его хорошо угостили. А под конец спели ему еще нашу песню.

Анзорге. О господи-господи, это и есть та самая песня?

Иегер. Она самая. Вот она.

Анзорге. Как эта песня зовется? Песня Дрейсигера или иначе как?

Иегер. А вот я ее сейчас вам почитаю.

Старый Баумерт. Кто сочинил эту песню?

Иегер. А этого никто не знает. Ну-ка послушайте. (Читает. Разбирает, как ученик, делает неверные ударения, но читает с неподдельным искренним чувством. В голосе слышны и отчаяние, и горе, и негодование.)

Есть суд неправый, подлый судДля бедняков родной долины –Без приговора здесь убьютИли замучат без причины.Здесь враг глумится над душой,А мы молчим лишь терпеливо,И только слышен вздох порой –Свидетель горя молчаливый.

Старый Баумерт (захваченный словами песни, взбудораженный до глубины души, несколько раз с трудом удерживается, чтобы не прервать Иегера. Не владея более собой, он обращается к своей жене и бормочет сквозь смех и слезы). Застенок здесь для пыток… Правду тот говорит, кто написал это… Сама можешь засвидетельствовать… Как это?.. Здесь вздохам… как бишь… здесь вздохам тяжким счета нет…

Иегер. Здесь горьких слез избыток.

Старый Баумерт. Ты знаешь ведь, сколько мы каждый день вздыхаем – и за работой, и за отдыхом.

Иегер (в то время как Анзорге, бросив работу, застыл, глубоко потрясенный, а старушка Баумерт и Берта несколько раз утирают глаза, продолжает читать).

Здесь Дрейсигер – палач и князь –Царит средь бедности унылой,Один ликует, веселясьНад нашей жалкою могилой.Так будьте прокляты, злодеи!

Старый Баумерт (дрожа от ярости, топает ногой). Да, так будьте ж прокляты, злодеи!!!

Иегер (читает).

Пока проклятья мы лишь шлем,Но час придет – и ваши шеиВеревкой с петлей обовьем.

Анзорге. Так-так – веревкой с петлей обовьем.

Старый Баумерт (угрожающе сжимает кулак). Вы жрете пищу бедняков.

Иегер (читает).

Напрасны стоны и моленья,Напрасны жалобы врагам.«Не хочешь – так умри ж в мученьи», –Ответ голодным беднякам.

Старый Баумерт. Как? Как это там написано? Здесь и стонами и моленьями не помочь? Каждое слово… каждое слово… все верно, как есть. Здесь и слезами не помочь.

Анзорге. Вот так-так, ну-ну! Тут уж ничем не поможешь.

Иегер (читает).

Взгляните же на их страданья,Взгляните же на их нужду,И если нет в вас состраданья –Не здесь вам место, а в аду.Да, состраданья! Это чувствоНе знает сытый господин,Ему понятно лишь искусствоДрать десять шкур с рабочих спин.

Старый Баумерт (вскакивает в порыве бешенства). Все верно. Вот стою я, Роберт Баумерт, мастер в Кашбахе. Кто посмеет про меня что-нибудь сказать? Я всю свою жизнь был честным человеком, а посмотрите на меня! Что мне с того? На что я похож? Что они из меня сделали?.. Застенок… застенок здесь для пыток. (Протягивает свои руки.) Вот полюбуйтесь: кожа да кости. Вы плуты все! Все плуты, без изъятья! (Падает на стул, плача от отчаяния и злобы.)

Анзорге (швыряет корзину в угол, подымается и, дрожа всем телом от ярости, бормочет). И это должно перемениться, говорю я, – теперь, сейчас же. Мы больше не хотим терпеть! Мы не станем больше терпеть, будь что будет!

Действие третье

Действующие лица

Бекер.

Мориц Иегер.

Старый Баумерт.

Вельцель, кабатчик.

Фрау Вельцель, его жена.

Анна Вельцель, его дочь.

Коммивояжер (разъезжающий приказчик).

Виганд, столяр.

Хорниг, тряпичник.

Крестьянин.

Кутче, жандарм.

Молодые и старые ткачи.

Просторная комната в корчме в Петерсвальдау. Посреди комнаты толстый деревянный столб, который поддерживает потолок и к которому приделан широкий круглый стол. Немного правее столба, в задней стене, входная дверь. Через нее видны просторные сени, где хранятся бочки и разные принадлежности пивоварения. В комнате, направо от двери, – стойка и деревянная перегородка высотой в человеческий рост с полками для посуды; за нею стенной шкаф, в шкафу ряды бутылок с водкой. Между перегородкой и шкафом небольшое пространство для хозяина. Перед стойкой стол, покрытый пестрой скатертью. Над столом висит не лишенная изящества лампа; вокруг стола – плетеные стулья. На правой стене дверь с надписью: «Винница», ведущая на «чистую половину». Направо, ближе к авансцене, тикают часы на подставке. На заднем плане, направо от входной двери, стол с бутылками и стаканами. Дальше в углу большая изразцовая печь. На левой стене три небольших окна; под ними, вдоль стены, длинная скамья. Перед скамьей под каждым окном со большому деревянному столу, обращенному своей короткой стороной к стене. Вдоль длинных сторон этих столов стоят скамейки со спинками, вдоль коротких сторон, обращенных внутрь комнаты, по одному деревянному стулу. Стены оштукатурены в синий цвет; на них развешены объявления и пестрые олеографии. В числе последних портрет Фридриха Вильгельма IV.

Шольц Вельцель (добродушный великан лет 50 или более) стоит за стойкой и наливает пиво из бочки в кружку.

Фрау Вельцель гладит у печки. Это видная, чисто одетая женщина; на вид ей еще нет 35-ти лет.

Анна Вельцель (миловидная молодая девушка лет 17-ти с прекрасными рыжевато-белокурыми волосами, опрятно одетая) сидит за столом, покрытым скатертью, и вышивает. Она подняла голову и прислушивается: вдали детские голоса поют похоронный напев.

Мастер Виганд (столяр в рабочей блузе) сидит за тем же столом, где и Анна; перед ним кружка баварского пива. Судя по его наружности, можно сказать, что он прекрасно понимает ту истину, в силу которой «кто хочет добиться на этом свете кое-какого благополучия, тот должен быть хитрым, проворным и неуклонно преследовать свои цели».

Коммивояжер сидит за круглым столом посреди комнаты и ест бифштекс. Это человек среднего роста, хорошо упитанный, в прекрасном расположении духа, живой и несколько нахальный. Одет по моде. Его дорожные вещи – саквояж, чемодан с образчиками и плюшевое одеяло – лежат около него на стульях.

Вельцель (подает коммивояжеру кружку пива, обращаясь к Виганду). Сегодня в Петерсвальде черт знает что творится!

Виганд (резким голосом, напоминающим звук трубы). Ведь сегодня у Дрейсигера сдают работу.

Фрау Вельцель. Раньше в эти дни никогда не бывало такого шума.

Виганд. Ведь Дрейсигер берет 200 новых ткачей; должно быть, оттого и шумят.

Фрау Вельцель (продолжает гладить). Да-да, все дело в этом. Уж если ему понадобилось двести, то наверное пришло шестьсот. У нас здесь этой породы достаточно.

Виганд. Да, черт возьми, их здорово много. Уж, кажется, чего хуже им приходится, а смотришь – они все еще не перевелись и никогда не переведутся. Детей рожают на свет, без конца, никакой работы на них не напасёшься.

Звуки похоронного пения становятся слышнее.

К тому же еще эти похороны. Ведь ткач Нентвиг умер.

Вельцель. Он долго тянул, бедняга. Уж он несколько времени ходил бледный как смерть и худой как скелет.

Виганд. Поверишь ли, Вельцель? Мне еще никогда не приходилось сколачивать такого маленького и узенького гробика для взрослого человека. Ведь покойный весил всего каких-нибудь два пуда.

Коммивояжер (жует). Я только одного не понимаю… Куда ни посмотришь, какую газету ни возьмешь в руки, везде читаешь самые страшные истории о нищете ткачей; из всего этого выносишь впечатление, что здесь люди уж наполовину перемерли с голоду. А вот посмотрите на такие похороны. Я только что был в деревне. Играет музыка, идут школьный учитель и его ученики, потом пастор, а за ним толпа народа. Господи боже ты мой! Точно китайского богдыхана хоронят. Ведь вот могут же платить за все это… (Пьет пиво. Ставит кружку на стол и говорит весело и развязно, обращаясь к Анне.) Ведь верно, барышня? Правду я говорю?

Анна сконфуженно улыбается и усердно продолжает работать.

Наверно, вы вышиваете туфли для папаши.

Вельцель. Ну, нет, я не охотник до таких вещей.

Коммивояжер. Скажите, пожалуйста. А я бы с радостью отдал половину своего состояния, если бы барышня вышивала эти туфли для меня.

Фрау Вельцель. Мой муж не понимает толку в таких работах.

Виганд (несколько раз покашливал, двигал своим стулом и собирался заговорить). Господин изволил превосходно выразиться насчет похорон. Ну скажите же, барышня, разве так хоронят маленьких людей?

Коммивояжер. Да-да, вот и я то же самое говорю… Ведь каких денег все это стоит! И откуда только эти люди берут деньги?

Виганд. Покорнейше прошу извинения, господин; это ужасное непонимание среди здешнего низшего класса населения. С позволения сказать, они себе составляют такое неумеренное представление насчет должного почтения и необходимой последней дани уважения блаженно усопшим покойникам. Беля же в особенности дело касается скончавшихся родителей, так это у них, можно сказать, своего рода суеверие. Тогда дети и ближайшие наследники покойных собирают все свое самое последнее, а если и этого не хватает, то берут в долг у соседнего помещика. Ну вот и входят по уши в долги: его преподобию господину пастору они должны, должны и кюстеру и всем прочим, кто бывает на похоронах. В долг берутся и угощение, и вино, и все прочее, что полагается. Нет-нет, хоть я и одобряю сыновнюю почтительность, но уж никак не одобряю того, чтобы потомки усопших всю свою жизнь пребывали в долгах.

Коммивояжер. Но, позвольте, ведь пастор должен же отговаривать их от этого!

Виганд. Покорнейше прошу извинения, господин, здесь я принужден высказать опасение, что каждая маленькая община имеет свой храм божий и должна содержать свое преподобие – пастора. На таких-то именно больших похоронах высокое духовенство и имеет свой самый лучший доход. Чем блистательнее обставляются такие похороны, тем больше пожертвовании течет на храм божий. Кто знаком со здешними рабочими условиями, тот может утверждать с достоверною точностью, что их преподобия неохотно терпят тихие и скромные похороны.

Хорниг (входит; маленький кривобокий старик, тряпичник; через плечо одета лямка). Добрый день! Рюмочку простой, пожалуйста. Ну, фрау Вельцель, не найдется ли у вас тряпочек? Милая барышня, у меня в тележке разного товару много, не желаете ли ленточек, тесемочек, подвязочек, булавочек, шпилечек, крючков с петельками? Все, что хотите, отдам за пару тряпок. (Изменившимся голосом.) Из тряпочек сделают хорошенькую беленькую бумажечку, а на той бумажечке женишок напишет вам письмецо.

Анна. Покорно благодарю, я в женихах не нуждаюсь!

Фрау Вельцель (продолжает гладить). Вот какая девчонка, о замужестве и слышать не хочет.

Коммивояжер (вскакивает, по-видимому, приятно пораженный, подходит к накрытому столу и протягивает Анне руку). Вот это умно, барышня! Позвольте пожать вашу ручку. Берите с меня пример. Останемся-ка лучше свободными!

Анна (сильно покраснела, дает ему руку). Да ведь вы уже женаты.

Коммивояжер. Сохрани боже! это я только делаю вид. Вы так думаете потому, что у меня на руке кольцо. Это я его одеваю для того, чтобы оградить свою обаятельную личность от непрошенных авансов. А вас вот я не боюсь. (Он кладет кольцо в карман). Ну скажите же серьезно, барышня, неужели вы и вправду не хотите хоть немножечко выйти замуж?

Анна (качает головой). Ну вот еще!

Фрау Вельцель. Она останется в девушках или выйдет за какую-нибудь редкостную птицу. Она у нас очень разборчива.

Коммивояжер. Ну что ж! Чего не бывает на свете? Один богатый помещик в Силезии взял за себя горничную своей матери, а богатый фабрикант Дрейсигер ведь тоже женился на дочери сельського старосты. Та и не сравнится с вами по красоте, барышня, а разъезжает теперь в важных экипажах с ливрейными лакеями на запятках. Разве этого не бывает? (Ходит по комнате, подтягиваясь и переминаясь с ноги на ногу.) Я бы выпил теперь чашечку кофе.

Входят Анзорге и старый Баумерт. У обоих по тюку с пряжей. Стараясь не делать шума, они подходят к Хорнигу и скромно садятся за один стол с ним.

Вельцель. Здравствуй, дядя Анзорге. И ты опять показался на свет божий.

Хорниг. И ты, наконец, вылез из своего закоптелого гнезда.

Анзорге (чувствует себя неловко). Я опять надумал сходить за пряжей.

Старый Баумерт. Он таким способом за десятью грошами гонится.

Анзорге. Да вот, хочешь не хочешь, приходится. Плести корзинки тоже толку мало.

Виганд. Конечно, это лучше, чем ничего. Я очень хорошо знаком с Дрейсигером. Ведь он для того только и старается, чтобы вам было занятие. На прошлой неделе я выставлял зимние рамы у него в квартире. Так мы с ним говорили об этом. Он ведь делает это только из сострадания.

Анзорге. Да-да, так-так.

Вельцель (подает ткачам по рюмке водки). Вот вам. А ну-ка скажи, Анзорге, сколько времени ты уже не брился? Вот тому господину очень хочется это знать.

Коммивояжер (кричит Вельцелю). Ах, господин Вельцель, ведь я этого не говорил. Господин мастер ткацкого ремесла только и бросился мне в глаза своей почтенной наружностью. Такие богатырские фигуры теперь не часто встречаются.

Анзорге (в смущении чешет себе затылок). Да-да, так-так.

Коммивояжер. Такие сильные люди – истинные сыны природы, теперь попадаются очень редко. Все мы слишком искалечены культурой. А мне вот еще доставляет удовольствие такое первобытное состояние. Какие пушистые брови, какая густая борода…

Хорниг. Послушайте, почтенный господин, у этих людей не хватает денег на цирюльника, а на бритву и подавно. Что растет, то и растет. На человеческую наружность им тратить не из чего.

Коммивояжер. Послушайте, милейший. Я насчет этого ничего не говорю… (Тихонько к хозяину.) Можно предложить волосатому человеку кружку пива?

Вельцель. Нет, этого никак не возможно. Он ни за что не возьмет. У него есть свои пресмешные причуды.

Коммивояжер. Ну, так не надо. Вы позволите, барышня? (Садится за стол, покрытый скатертью.) Я вас уверяю, с тех пор, как я сюда вошел, я не могу глаз отвести от ваших волос. Какие они мягкие, какие густые! Какой у них прелестный матовый блеск! (От восхищения целует кончики своих пальцев.) А цвет-то какой! Словно спелая рожь. Когда вы приедете с вашими волосами в Берлин, вы там произведете настоящий фурор. Parole d'honneur, с такими волосами вы можете явиться прямо ко двору. (Отклоняется на спинку стула и любуется волосами Анны.) Великолепно, одно слово, великолепно!

Виганд. Из-за этих волос ей даже дали презабавное прозвище.

Коммивояжер. Какое же именно?

Анна (все время хихикает себе под нос). Ах, да вы не слушайте!

Хорниг. Ведь вас называют лисой, правда?

Вельцель. Ну, будет вам! Вы окончательно вскружите голову моей девчонке. Уж без того у нее много вздору в голове. Сегодня она желает выйти за графа, а завтра и графа ей уже мало – подавай ей князя!

Фрау Вельцель. Да полно тебе чернить девушку, Вельцель! Какое же в том преступление, кони человек добивается лучшего? Как ты рассуждаешь, так рассуждают далеко не все. И было бы очень плохо, если бы все так рассуждали: тогда каждый сидел бы всю жизнь на своей месте и никто бы не двигался вперед. Бели бы дедушка Дрейсигера рассуждал так же, то он навеки и остался бы бедным ткачом. А теперь Дрейсигеры богачи. Старик Тромтра тоже был простым бедным ткачом, а теперь у него двенадцать имений, да, кроме того, он в дворяне попал.

Виганд. Уж ты как хочешь, Вельцель, а твоя жена на этот раз совершенно права. Это я могу засвидетельствовать. Если бы и я рассуждал, как ты, то разве бы у меня было теперь семь подмастерьев?

Хорниг. Да, ты на этот счет ловок, надо правду сказать. Ткач еще на своих ногах, а ты примериваешь, какой ему сделать гроб.

Виганд. Кто хочет чего-нибудь достичь, тому зевать не приходится.

Хорниг. Да-да, ты и не зеваешь. Ты лучше всякого доктора знаешь, когда к ткачу должна придти смерть за его ребеночком.

Виганд (только что улыбавшийся, вдруг выходит из себя). А ты лучше самой полиции знаешь, кто из ткачей на руку не чист и кто прикарманивает себе каждую неделю по пучку шпулек. Знаем мы тебя, пришел за тряпками, а при случае и от краденой пряжи не отказался.

Хорниг. А ты свой хлеб насущный добываешь с кладбища! Чем больше покойников, тем больше выгоды для тебя. Ты, небось, детским могилкам на кладбище счет ведешь и каждой новой могилке радуешься, гладишь себя по брюшку да приговариваешь: «В нынешнем году урожай! Маленькие покойнички нынче так и сыплются, словно майские жуки с деревьев. А мне по такому случаю каждую неделю перепадет лишняя бутылочка винца».

Виганд. Хотя бы и так, все-таки я краденым не торгую.

Хорниг. Ты только богатому фабриканту при случае по два счета за одну работу подаешь, а то в темную безлунную ночку две-три дощечки стащишь с постройки Дрейсигера.

Виганд (поворачивается к нему спиной). Ты зря-то слова не бросай, говорить с тобой неохота. (Снова быстро поворачивается к Хорнигу.) Ты – враль, вот что!

Хорниг. Столяр по покойницкой части.

Виганд (обращаясь к присутствующим). Все знают, что он умеет скотину портить.

Хорниг. Ну, ты, поосторожнее! А то как бы я и тебя самого не испортил, благо, заговоры знаю.

Виганд бледнеет.