Зима

Опросив друзей и приятелей и отчаявшись найти знакомых среди знакомых в опекунском совете, ноги привели Гульнару к двери её бывшего мужа. Николай был безмерно рад, к нему давно никто не приходил в гости. Услышав суть дела, Николай обещал помочь чем может, и за чашкой чая Гуля рассказала, что заставила Игоря идти доучиваться, и он поступил на режиссёрский на заочное отделение. А сама она хочет, наконец, стать матерью, может, нелогичным и странным способом, но что-то находят подозрительное в их с Игорем документах и не дают окончательное «да».

– Ты счастлива? – спросил вдруг Николай.

– Да. О тебе не спрашиваю. Прости.

– Ничего.

– Ты не нашёл никого?.. пока… В том смысле… ты же не можешь жить один.

– Не знаю.

– Не знаешь? Значит, есть кто-то на примете?

– Не знаю, Гуль, пока не скажу ничего.

– Хорошо. Позвонишь тогда, когда узнаешь?

– Позвоню. Напишу. Скажу.

Через некоторое время Николай обратился к Андрею Орлову, и выяснилось, что у него как раз всё есть. И знакомые. И духовные дети. И те, кого он привёл к вере среди тех, кто нужен. Удивительно, казалось, что Андрей, слепленный из чего-то небесного, никак не может крепко стоять на ногах, но как раз Орлов очень быстро нашёл, разрулил, свёл, наставил, попросил и заставил.

И однажды пришло утро, напоминавшее утро перед боем. Часов с четырёх, когда было ещё темно, Игорь вслух и со слезами стал петь псалмы. Гуля подскочила и попросила убавить громкость. Комната, в которой стоял на коленях Игорь, была убрана, как невеста. Всё промыто, выбелено, выскоблено, выкрашено, выстирано. В центре комнаты, соединённые друг с другом, стояли детские кроватки. В двух тумбочках уже были разложены ползунки, распашонки и пелёнки. Памперсы были водружены как стены нерушимой крепости. В этих приготовлениях было столько завораживающего спокойствия, столько правды без заискивания и без вопросов… Это было. Было и всё. Двигалось поступательно, как двигается день к ночи, как человек растёт и созревает в своё совершеннолетие. Гульнара встала в шесть, сварила кофе себе и мужу, и они стали собираться. Они уже были в роддоме. Они видели. Они не забыли. Эти лица уже упали в их общее с Игорем сердце. Они снились им в ночи. Они были двумя звёздами, явившимися на небосклоне их душ. Они почти перестали разговаривать друг с другом, углубившись в созерцание своих видений. Они сосредоточились и посерьёзнели. Всё поменялось.Мгновенно из детей они превратились во взрослых. Они двигались, как двигаются люди в нешуточном ритуале, слушая зов своей любви. Кто-то называлто, что с ними сейчас происходит,подвигом. Кто-то – безумием. Но то, что является «безумием перед людьми», – так говорилось на одном из их спектаклей – не является безумием перед Богом. Они выпили кофе и заказали такси.

Потом был роддом. Отделение, в котором первое время жили оставленные дети. Брали, в основном, красивых и здоровых. Больные оставались, и по истечении срока их распределяли в детские дома. Кто-то из детей спал, кто-то гулил. Кого-то медсестра пеленала на специальном столе. Утреннее солнце врывалось в палату и говорило:

– Ребята! Надо жить! Не повезло, что скажешь, но надо выживать и искать счастья, бесконечно, пока поиски не увенчаются успехом! И потом причину счастья превратить в неостановимый взрыв! Видите? Так делаю я!

Но это потом, потом. Пока… Маленькие голые человечки, беззащитные и ненужные, лежали в своих кроватках. На поручнях было написано имя и возраст, а если был диагноз, – диагноз. Мужчина и женщина впервые за долгую дорогу разделились и пошли по рядам искать своих. И они увидели их почти одновременно. Мальчик лежал возле окна. Ему было два месяца. Большой спокойный светлоглазый лысик с чуть оттопыренными ушами. Девочка была его противоположностью. Ей исполнилось три месяца. Она была темноглазая смугленькая и печальная.

– Можете выйти в приёмное отделение. Детей мы сейчас подготовим и принесём.

Новоиспечённые родители, оставив одежду и одеяльца для малышей, вышли в зал ожидания. Это время показалось им самым странным на свете, ибо именно в эти минуты, как перед смертью, перед их глазами проплыла вся их жизнь. Жизнь еврейского мальчика, залюбленного матерью, и тот сблагоговением искал Бога, чтобы отдать, излить то, что было подарено ему в избытке. И жизнь татарской девочки Гульнары, шумной, дерзкой, весёлой и бесшабашной, бесконечно открытоймиру. Послышались шаги. Заплакал один ребёнок, потом – другой, и сердца их воспламенились и бились быстро, так, что биения перестали различаться.Им стало жарко, пересохли губы от волнения, но когда дети оказались у их груди, неземная нежность опустилась откуда-то сверху, чтобы всегда пребывать в их жизни и за порогом смерти. Дети перестали плакать. Вдруг Игорь издал какой-то нечленораздельный звук и сказал:

– А девчонка-то похожа на тебя!

И словно очнувшись, Гуля, сияя и прижимая к себе дитя, стала пятиться к выходу. В машине она задала Игорю один единственный вопрос:

– Как думаешь, Игорь, то, что мы делаем сейчас, является кражей?

Игорь ничего не ответил. Он взял её руку и крепко сжал.

Дальше всё было так, как и у всех родителей. Бессонные ночи, радости, удивления, открытия, немного отдыха, пока дети спят, болезни, выздоровления, детские ручонки, хватающиеся за пальцы, головы, прижимающиеся к груди. Их голоса. Их дыхание. Постоянный поиск друг друга глазами. Ты здесь? Ты рядом? Я здесь. Я рядом. Я поддержу. Ты не упадёшь.

Оставим молодых родителей с их счастьем и с их тревогами и перенесёмся в Костромскую область, где Авед Гургенович даёт наставления Дмитрию Андреевичу:

– Ты уверен, что хочешь остаться?

– Уверен.

– А чем ты здесь будешь заниматься? Мы с тобой общались, рыбачили, делали что-то вместе, грибы собирали, гуляли, но, самое главное, мы разговаривали! Как ты будешь жить без беседы, без человека рядом?

– Я так жизнь прожил.

– Но ты же в городе жил, это другое дело! А здесь? Когда ещё кто сюда доедет? В ближайшие месяцы никто не собирался… Хорошо. Проводи меня до деревни, я тебе расскажу расписание приезжающей торговой лавки, покажу, где кто живёт, а вдруг что понадобится или просто глаза человеческие увидеть захочется.

Они шли через бескрайние лиловые поля иван-чая, и никто из них не знал, каким будет это совместное путешествие до деревни в их жизни, может быть, последним, а может быть, суждено им ещё встретиться. Разговор как-то сам по себе затих, и они только слушали отзвук шагов в ветре. Птицы уже отслужили заутреню, и только временами кто-то пел, наотмашь выбрасывая в воздух свой восторг.

– Вон там живут Сидоровы. Они да ещё одна семья многодетные и живут по-людски. Хозяйство у них, трактор. Можно купить мёду, картошки, грибов, варенья. Задёшево продадут. А все остальные уже спились или спиваются потихоньку. Раньше эта деревня была большой, многолюдной. Храм стоял, службы шли.Большевики взорвали храм. Да… Вымирает здесь человеческая жизнь. Так вот, на развалинах старого храма друзья мои поставили маленькую деревянную часовню. Иногда сюда из города приезжает священник. Служит.

– И как?

– Что как?

– Что-то поменялось?

– Меняется в нас. Даже если перемена произошла в ком-то одном, вдруг человек в себе ощутил доброту неизреченную и жить ею стал… Есть шанс, что когда-нибудь наполнятся эти поля детским смехом. Вон там, за мостом, Егор Тимофеевич живёт с женой Лизой. Они сюда из Москвы переехали. Вырастили здесь двоих детей. Дети уехали, одни они сейчас. А ты заходи к ним, навещай, они тебе рады будут. Продуктовая лавка приезжает раз в неделю по вторникам, утром, часов в десять. Можешь покупать хлеб, молоко, крупу, всё необходимое. Кажется, я всё сказал. Ещё благодарен я тебе очень, что ты пожил рядом со мной месяц, я о таком счастье даже и не мечтал.

– Авед… Я… Как думаешь, почему сердце открывается так поздно?

– Не знаю, Дим, я ведь не святой, сам по уши в дерьме. Да… ещё вот деньги. Ты забыл, что я тебе должен? Я задолжал, и много, – он улыбнулся.

– Не надо.

– Думаешь, оставлю тебя здесь голодной смертью помирать? Не дождёшься.

– Какая разница, голодная она или сытая?

– Согласен, друг, ну, давай прощаться. Ты тоже не засиживайся. Ждём тебя в Москве,– Авед крепко прижал Дмитрия Андреевича к себе.

– Всё, будь.

– Буду.

И маленькая голубая «Нива» с силуэтом Аведа на переднем сиденье сначала стала величиной со спичечный коробок, потом – с горошину, потом превратилась в точку и исчезла. А Дмитрий Андреевич ещё долго стоял на пустой бесконечной дороге, и ему не хотелось никуда идти. Тени вечерних деревьев и трав росли, и росла тень Дмитрия Андреевича. Она разрослась до дома Сидоровых и пошла дальше, к храму и дошла до него, остановилась, постояла там и выросла до леса, потом до реки. Она соединилась с тенями домов и столбов и доросла до дома Егора Тимофеевича с Лизой. Егор Тимофеевич разливал чай по чашкам, и они с Лизой вдохновенно молчали. Вдруг он вскочил и подошёл к окну.

– Что там?– спросила Лиза.

– Показалось, чья-то тень. Да нет. Показалось. Никого нет.

А тень Дмитрия Андреевича густела и играла на ветру, и на одном из поворотов, уже очень далеко от деревни, Авед увидел её, эту тень, ставшую многокилометровой. Авед вышел из машины и помахал ей руками. И тень собрала исполинские ратные силы и помахала Аведу в ответ, а потом рассыпалась на миллионы теней – воинов поменьше. Солнце прикоснулось к горизонту и вошло в него.

– Знаете, каких только людей не бывает на свете! Есть люди коварные, злые! Это, в основном, мужчины. Нет, я ничего не имею против мужчин, но я стал стар и не так крепко стою на ногах, и уже не всем могу дать в морду или, так скажем, дерзко и в лицо заявить правду. Да если бы я не дрался ежедневно в своё время, моя Дианочка была бы уже не со мной! Вон их сколько, завистников! Выглядывают из-за плеча, хихикают, улыбаются, а у самих на сердце зависть. Старик-то пишет! Уже из ума выжил, а пишет!

Около месяца Вадим бродил по окрестностям Тулы. Он не мог уходить далеко от города. Непогоду он пережидал в подъездах. В хорошие тёплые дни спал в лесу, накрывшись срезанными еловыми ветвями. Одежда его истрепалась, и часть городских помоек попала под его присмотр. Выброшенную одежду он перебирал, грязную и истрёпанную снимал прямо там, на помойке, найденную, если та была чистая, одевал. Он нашёл ножи, расчёску, зубы чистил веточками. С водой было плоховато, приходилось просить. Иногда кормили в гостинице, иногда в заводской столовой. У него выросла борода, и от ухоженного, даже лощёного молодого мужчины не осталось и следа. Его родовой процесс постепенно стирал из памяти мать и отца, жену и дочь, дом и город. Он гнал его от строений, где у людей встречались счастливые лица. После продолжительных дождей, в коих он изрядно промок и замёрз,у него поднялась температура, и начался бред. Именно во время температуры и в бреду он встретил Василия, и эта встреча изменила его жизнь. Вадим изо всех сил старался отогнать зловонного демона, но этим демоном оказался человек:

– Эй! – сказал человек. – Не бросай в меня камни, я помочь хочу.

В это мгновение у Вадима закончились силы, и он рухнул к ногам существа, которого принял за демона.Очнулся Вадим от шума дождя, стучащего по сооружению, которое вполне можно было назвать навесом или укрытием, состоящим из вбитых в землю стволов молодых деревьев, досок, веток и огромного куска полиэтилена. Был даже топчан, на котором заботливо расстелено старое одеяло. Было ещё одеяло почище, шерстяное, коим был укрыт Вадим. Под навесом помещались несколько коробок, стоял стул, столом был отполированный срез толстенного дерева, откуда-то добытый Василием. Сам Василий представлял собой шедевр хипстерства: небольшой коренастый мужчина, одетый в тельняшку, в толстовку, в старые, засаленные, драные джинсы. На босых грязных ногах радостно сидели и улыбались миру ношенные, но прочные конверсы. Кеды были мытые, в отличие от ног. На крепкой шее удобно располагалась голова, обрамлённая большим количеством полуседых вьющихся волос. На округлом мягком лице возвышался огромный мясистый нос, губы, прямо скажем, не красавцы, но главной, царящей над всем составляющей этого лица были глаза. Большие и синие, они лучились и смеялись, светились на тёмном лице и были самой яркой его частью. Вася умудрялся бриться и обходился без бороды, что абсолютным образом удивило Вадима. Василий что-то мурлыкал себе под нос и точил карандаши.

– А, проснулся.Ну, здравствуй, меня Василием зовут.

– Вадим.

– Да ты лежи, не вставай, небось, под одеялом уже давно не спал-то? Не бойся, не вшивые одеяла. Чистые. Проверяю на себе,– он захихикал. Тебе лекарство надо выпить, – и Василий уже вкладывал в рот Вадима таблетку и давал запить. Вот так-то лучше будет. И как тебя угораздило-то? Бомжом-то заделаться? – он опять захихикал, а потом добавил. – Трудная она, такая жизнь, не выдержишь ты. Я вот уже несколько лет живу, но еле-еле выживаю. Летом здесь, а зимой и в непогоду перебираюсь в подвалстарой многоэтажки. Там мне дворник местечко выделил. Сараюшку свою. Доски дал, гвозди. Я обшил. Даже свет у меня там есть. Да душно под землёй жить-то. Душно. У тебя отец, мать есть?

– Есть.

– А жена, дети?

– Есть.

– Что ж ты бродишь здесь неприкаянный али преступник какой? Да если бы у меня была жена и дети, отец или мать, я бы тут с тобой не сидел, лясы не точил. Давно бы был там. Да нет у меня никого. Не осталось. Погибли все. Хочешь, усыновлю тебя на время? Пока жив… Ты лежи, а я сейчас рисовать тебя буду. Вот, Бог дал, подбросил натуру! Я ведь людей крепко люблю рисовать, а некого. Приходится украдкой. Вот недавно ехал в электричке, девочку рисовал. А девочка с отцом. Она ему: «Папа, папа, посмотри, как дядя хорошо рисует!А почему ты умеешь рисовать, а не рисуешь?» Отец её тогда вынул пачку хороших карандашей и говорит: «Возьми, подари ему!» Девочка мне карандаши суёт, а мне больно в груди, вот здесь, плачу я, не могу, не часто мне подарки делают. Я ей этот рисунок подарил, да они и вышли. А у тебя вон какое лицо красивое. С ходу икону можно писать. Когда-то хотел я писать иконы. Мечта была. Да пропало всё вместе с мечтами. Вот, смотри, как получилось? Похоже?

– Похоже.

– У меня вон большая коробка с рисунками, и под землёй ещё пару коробок имеется. Как поправишься, посмотришь. Я всё рисую: деревья, траву, камни, людей. Душно мне, а как рисовать начинаю, духоту как рукой снимает, и сердце радуется. Как же человеку без радости-то? На то он и человек! Хотя всем живым тварям радость нужна, – он замолчал и стал слушать дождь. – Там вон рукомойник умыться. И покушать надо. Под дождём не удастся костёр разжечь. Пища холодная будет.

Из импровизированного ящика-холодильника он вынул сырники, варенье и налил в стаканы воды.

– Давай. Чем бог послал. Чему я научился за годы бездомной жизни, это добывать еду. Знаю, кудачто и откуда выносят, выбрасывают. Очень много еды хорошей уходит так, в землю, минуя рты. Многих можно было бы накормить, – он улыбнулся,– так не только же еда человеку нужна! Вот цвет любви, знаешь, какой?

– Красный.

– Красный – цвет нашей крови. Цвет жизни. Страсти. А цвет любви – зелёный.

– Откуда знаешь?

– Знаю. А знаешь, как приходит любовь в сердце? Нежданно-негаданно. Ты уже не надеялся и не рассчитывал, а она тут как тут! И дарит тебе крылья. А летать-то умеют не все! Крылья только ломают, да и сами травятся, вешаются, спиваются, потому что вместе со счастьем она приносит муки. Вроде бы, что ещё, люби да радуйся! Отдавай, твори, дари! Так нет! Все хотим присвоить… – Вася сделал какой-то странный жест рукой,– вот ты воображаешь, что с демонами воюешь. Видел я, наблюдал за тобой. Да только эти демоны – твои порождения, можно сказать, кровные родственники. Ты устрашаешь сам себя, потому что не можешь без этого. Не можешь жить по-человечески. Тихо жить, с благодарностью, со слезами. Иначе сейчас здесь не сидел бы со мной, и не болел, и не бомжевал бы. Ах, душа человеческая! Тёмная она, мрачная! А негоже ей мрачной быть. Трава радуется, деревья, твари разные, только дивуешься. А человек? Как ему с темнотой-то его, родимому-то, жить? Вот и придумывают люди разные разности. Удовольствия, которые могли бы эту темноту прикрыть и счастье заменить. А краше живой души ничего нет на свете. Ты хоть что придумай, а живая душа… Вот и дождичек заканчивается. Я тебе сейчас этот лесок покажу, по городу проведу, ты, небось, города-то и не видел.

Не найдя Вадима, Нина пыталась связаться с ним другими способами: звонилаего отцу, но отца всё время не было дома, и мобильник его не отвечал. Мать ничего не знала и предположила, что они куда-то уехали вместе. В квартиру, где они жили с Вадимом, заехали какие-то люди. Как-то она набралась духу, подошла и позвонила в дверь. Какой-то мужчина был очень вежлив и объяснил, что молодой человек сдал квартиру, а сам уехал. На вопрос куда, мужчина только развёл руками. «Ладно, – сказала себе Нина, – надо жить дальше. А как? Как другие живут. А как другие живут? По-разному. А хочешь ли ты счастья или оно тебя пугает? Скорее, пугает». Нина уже привыкла жить, извиняясь за все счастливые мгновения своей жизни. Почему она извиняется? Почему ей должно быть всё время плохо? Почему это стабильное «плохо» так глубоко вошло в её душу? Почему она всё время ждёт расплаты за счастье? Не может добиваться того, чего хочется, не бояться своих желаний? Когда в ней произошёл слом? Когда? Кто-то однажды сказал: «счастье – это подвиг», а может, ей приснилась эта фраза? Ей снились странные сны. Снилось, что она выходит на балкон, а там на перилах сидят белые голуби. Она смахивает их с балкона, и один из них падает спиной вниз на землю. Голубь падает на землю спиной вниз и становится хлебом. Не менее странный сон снился ей недавно: у неё в комнате сначала возник туман, и из этого тумана полетели белые петухи, а потом возникли две фигуры, мужчина и женщина. Они отдали Нине в руки свёрток с ребёнком и исчезли. Ребёнок был тяжёлый и тёплый. Нина положила его на кровать, а сама пошла за Аришей, чтобы показать ей ребёнка. Когда они вернулись, ребёнок уже подрос и спрыгнул с кровати, а ещё через мгновение он вытянулся и стал кудрявым статным юношей и уже говорил низким приятным голосом. Чего только не приснится беременной женщине, и чего только в голову не взбредёт? Нина, конечно, понимала, что к живописи ей придётся вернуться не скоро, если вообще это возможно. Но она с удовольствием рисовала на футболках белых и чёрных драконов, абстрактные фигуры, кошек, машины, пейзажи… Идей было бесконечное количество, и иногда она встречала на улицах, в толпе, в магазине или метро мужчину или женщину, одетую в футболку, придуманную ею. Сроки родов приближались, и ребёнок вовсю толкался, ему становилось тесно и неудобно в материнском животе, но, как мог, он терпел и мирился с ситуацией тесноты, ожидая родов. А в Ниночкину голову втекали-вползали самые разные мысли и образы: цветы, цвета, небо, лица друзей,родных, дочери. Дочьпарила над всеми и обнималасвоими ручонками… Вадим вдруг возникал, спрашивал что-то, неожиданно бил её в висок телефонной трубкой, уходил, возвращался улыбающимся, счастливым, вдохновенным, потом менялся и становился озлобленным, мрачным, больным. Она вспомнила, как они голышом плавали в море, потом обтирали друг друга полотенцем на диком пляже, потом бродили по берегу, зашли в храм и долго стояли под куполом. «Откуда ты?» – спросил тогда Вадим. Память обожгла и принесла на волнах лицо Николая. Зимний вечер. Оттаявшее сердце. Она смутно помнила теплоту, прожигающую насквозь. Её казалось, что у неё меняется состав крови. Что будет с ними со всеми? Да… Лицо любимой прабабушки в далёкой Алтайской деревне. Нина приехала к ней на столетие:

– Как ты, моя родная?

– Доча! На помойку меня выбросить пора! Иголку в нитку уже не вдеваю!

Прабабушка умерла в возрасте сто три года у себя в огороде, копая грядки. Отец… Тихий, простой и очень красивый, массивный, высокий человек. Такой настоящий, как камни, чистая вода, ветер. Таких вот несловесных категорий человек, несловесных… Когда Нина была беременна Ариной, отец высылал ей огромные сумки с продуктами. В сумках были картошка, лук, чеснок, мёд, варенья всех видов, травы: «Ты даже не вари картошку-то. Натирай на тёрке да ешь, у нас всё настоящее. Дай-то Бог вам, городским, такого».

Мы постигаем Бога через любовь к своим родителям, к близким. Есть ли конец этому пути?

Мать… Красивая, эмоциональная, взбалмошная, резкая, порывистая. Она бросила отца, когда Нине было двенадцать, и уехала с ней в подмосковный город, вышла ещё раз замуж, и у Нины, выходит, стало два отца. Второй отец был бывшим военным. Занимался спортом, работал в охране, был бодрым, краснощёким и весёлым. Мысли сбивались и опять возвращались к Гуле, к матери, к отцу, к Николаю, к Вадиму, к тому, что она уже никогда не станет художником, кАришке, к ребёнку под сердцем… Острая боль пронзила насквозь, как будто её прокололи длинной иглой от макушки до пяток. Нина присела на скамейку. Собирался ливень. Было душно и парко. После второго «прокола» что-то тёплое побежало у неё по ногам. Нина поняла, что отходят воды и пора звонить Паше, Гуле и вызывать скорую.

Дмитрий Андреевич вышел на вершину холма с полным ведром воды. Далеко окрест холма лежали поля, леса и крошечные деревеньки, дороги, дорожки, железнодорожные пути, полустанки… Небо было чистое, и не слыхать ветра. Рядом с кухней на высоком флагштоке повис истрепавшийся ветром флаг. «За дело»,– решил Дмитрий и засучил рукава. Он зачерпнул ладонью воды из ведра и брызнул ею куда-то наверх, к небесам, и там возникла радуга. Одной и другой пятернёй Дмитрий Андреевич рисовал радуги, одну за другой. Полведра воды прямиком попали на небо и сбились в маленькое кучевое облачко, которое начало на глазах увеличиваться. Подул ветерок. Мужчина улыбнулся, подмигнул облаку, сел на длинную массивную скамью и закурил.

– Ишь ты, как льёт, как из ведра, – сказал Василий Вадиму, потуже заворачивая свои рисунки в полиэтилен. Он показал свою неполную картинную галерею, и надо сказать, не таясь,что в коробке, под толстым слоем полиэтилена хранились росчерки то ли ангела, то ли человека, ставшего ангелом.

– Сейчас самый сильный дождичек переждём и пойдём. На ночь здесь оставаться нельзя. Давно такого дождя не было. Поможешь мне коробку донести. Мне здесь, на Земле недолго осталось. Авось кому пригодится. Душно мне тут, да, Вадимушко.

За неделю, проведённую рядом с Василием, Вадим не проронил ни слова, как будто онемел. В перерывах между приступами борьбы с демонами, он слушал, а говорил Василий. Василий не обращал внимания на то, что Вадим болен. Переждёт, водичкой обрызгает, кликнет, и идут они дальше. Где посидят, где в пруду искупаются, где еды попросят, где воды. Показал ему Василий родники местные и магазины здешние, где можно еды выброшенной подобрать. Так и шли.

Когда Нина позвонила Гуле, та как раз купала Нину. Вы не ослышались, Гуля назвала девочку Ниной.

– Нинка, не будешь возражать? – спросила только Гуля.

– Не буду, – ответила Нина.

Малыша назвали Аркадием, и больше всего на свете он любил спать. Он с удовольствием пропускал часы кормления и не просыпался. Такое ощущение, что он недоспал и сейчас навёрстывает упущенное. Девочка, наоборот, спать не хотела. Она всё время беспокоилась, улыбалась и требовала внимания. Только хорошее плавание и еда после могли сморить малышку.

– Поняла, Нинэль. Ты вызвала скорую? Они тебя, наверное, в 27-ой отвезут, далековато ты от дома. Хорошо. Паша в курсе? Давай, дорогая. Отзвони номер роддома.

Гуля заметалась по квартире с Ниной в одной руке и телефоном в другой.

В этот исторический момент Игорь репетировал сцену омовения ног в спектакле, потихоньку обретавшем плоть и силу. Да, да! Именно в том самом спектакле по псалмам и песням Давида. В больших медных тазах стояли артисты, кто-то из кувшинов подливал в тазы воду, кто-то мыл им ноги, кто-то держал полотенца.

– Что? – громко крикнул Игорь, – Нина рожает? Минуточку внимания! – Игорь посерьёзнел. – Давайте сейчас закончим репетицию сцены омовения ног и все вместе споём псалом № 150. Это очень важно. Прошу.

– Артисты вышли из тазов, выстроились в полукруг и запели:

Хвалите Бога во святыне Его; хвалите Его на тверди силы Его.

Хвалите Его по могуществу Его, хвалите Его по множеству величия Его.

Хвалите Его со звуком трубным, хвалите Его на псалтири и гуслях.

Хвалит Его с тимпаном и ликами, хвалите Его на струнах и органе.

Хвалите Его на звучных кимвалах, хвалите его на кимвалах громогласных.

Всё дышащее да хвалит Господа! Аллилуия.

– Так. Хорошо. Молодцы. А теперь №112.

И актёры, сияя чистотой ног и радостью лиц, запели:

– Хвалите имя Господа! Да будет имя Господне благословенно отныне и вовек.