Сказки Гамаюн

– Все, Борислав, заканчивай словами играть, я иду на кухню, посуду помоги убрать.

Стеша взяла на себя многие функции Клевенс – занималась приготовлением пищи и домашним хозяйством. К этому занятию пришлось приобщить Борислава – все равно торчал рядом, и он исправно помогал ей.

Сидящие за столом с улыбкой смотрели им вслед.

Одновременно у нас, кажется, намечалась ещё одна пара. После своего спасения Себастьян не сводил благодарных глаз с Есении. Помогал ей, приносил бумагу, садился рядом, когда она рисовала, и не мог не восхищаться её талантом. Она ему явно нравилась. Но тень задумчивости, печали и обреченности не покидала его лица. Он смотрел на девушку и как будто запрещал себе ухаживать за ней. А она, кажется, ждала этого. Слишком часто смотрела она него и краснела. После поездки Есения просто расцвела – то ли потому, что смогла что-то совершить в своей жизни, то ли из-за внимания со стороны странного и таинственного мужчины. Её глаза сияли, и она была полна жизни и ожидания счастья.

Сегодня она не удержалась и спросила:

– Себастьян, как случилось, что Вы стали собирателем грехов, это так страшно. Что произошло с Вами?

– Расскажу в другой раз. Сейчас не хочу говорить, так хочется побыть обыкновенным человеком. Скоро опять всё начнется сначала, и не знаю, смогу ли я тогда смыть то, что собрал, сколько проживу, и куда меня занесёт дорога. Прости, Есения.

Встал и вышел. За столом оставались я и Есения, остальные тоже разбрелись по своим комнатам.

Разочарование мелькнуло во взгляде девушки, когда Собиратель грехов ушел, но она закусила губу и продолжила рисовать. Вечерами Есения почти не выпускала из рук карандаш, и её рисунки никого не оставляли равнодушным. Она рисовала нас, лес, лошадей. Казалось, эти лошади сейчас сойдут с листа и побегут. Все только удивлялись, как такой талант никто не замечал раньше. Сейчас её взгляд почему-то упал на чашку. Щербатенькая такая, давно пора выкинуть. Очень быстро Есения набросала эту чашку.

– И зачем я ее рисовала, только бумагу перевожу, некрасивая, – сказала Есения, пошла с листиком бумаги к камину и бросила рисунок в огонь. – Пусть сгорит.

Чашки, которая стояла прямо передо мной на столе, не стало. Как растворилась в воздухе. Моргнул глазами.

– Есения, что произошло, куда чашку дела?

– Какая чашка – та, что рисовала? Рисунок сожгла, а что?

– А то, что чашка пропала. Ты рисунок сожгла, а чашка пропала. Объяснить можешь?

– Шутишь? Я только дурацкий рисунок сожгла.

– А что при этом сказала?

– Пусть сгорит, больше ничего.

– Есения, быстро рисуй еще одну чашку или ещё какую-нибудь ненужную ерунду.

– Зачем?

– А затем, что неслучайно чашка исчезла. Ты ведь Предназначенная. Да, ты спасла Собирателя грехов, но полностью твоё предназначение не раскрыто. Может, тебе мусор предназначено убирать. Шучу. Просто думаю.

Есения нарисовала тарелку.

– А теперь сжигай.

Повторили то же действо, и тарелки не стало.

– Вот это чудеса. Так ты, поди, полмира уничтожишь, рисуя и сжигая. Молчи об этом. У меня возникла совершенно бредовая идея, – и я побежал в комнату собирателя грехов.

В комнате было темно, но человек точно не спал, он лежал, прижавшись лбом к стене, и только что об эту стену не бился.

– Себастьян, разговор есть серьезный. Очень. Извини, что врываюсь. Появилась абсолютная бредовая идея, её надо проверить. Идём, сейчас людей нет, будем пробовать. Только вначале ответь на очень важный вопрос: как ты видишь грех и можешь ли отделять человека от греха?

– Карен, не знаю, что ты задумал, но, конечно, в определённом состоянии я вижу все грехи и, конечно, могу отделять грех от человека, иначе как бы я его забирал?

– А образ этого греха какой? Ну, как ты его видишь?

– Да трудно объяснить словами. Он имеет вид человека, в котором живёт, но этот образ значительно безобразнее самого человека, и в нём отражена суть порока. Образ жадности, стяжательства обычно представляет собой человека со скрюченными пальцами, трясущимися руками, горящими от жадности глазами. На внешности человека это может отражаться очень слабо, но образ, который я вижу, именно такой. Образы трудно описать словами.

– А ты передать увиденное можешь, ну, чтобы кто-то ещё увидел истинное лицо порока.

– Ты что, кому такое видеть пожелаешь, это только мое проклятье, сам на себя его взял. Теперь один, и буду один до скончания жизни, срок которой может быть совсем небольшой. Карен, мне сейчас плохо как никогда, хуже, чем когда сидел голодный и распираемый грехами. Понимаешь, я смотрю на нее – сам знаешь на кого – и знаю: вот девушка, о которой я мечтал всю жизнь, именно такая, истинная половинка, но я не могу позволить себе даже думать о ней. Разве можно ломать другую жизнь, никому нельзя находиться рядом со мной, когда грехов наберусь.

– Но один раз она прикасалась к тебе, под деревом, когда отгоревала.

– Да было дело. Но тогда, вероятно, грехи, как и я, замерзли.

– Может, она действительно тебе в помощь предназначенная, не только же для спасения тебя её сюда привело. Сам посуди: домашняя девочка, считающая себе никчемной и ни к чему особо не способной, приезжает сюда, находит этот затерянный вдали от людей приют, спасает в последний момент тебя от холода. Бросается в сани, вытягивает из реки. И это делает не богиня какая-то, а обычная девочка. Тебе не кажется это странным?

– Кажется. Сам думал, только не могу я другому такую судьбу пожелать, тем более ей. Она достойна лучшего. Видел, как она рисует? Она станет известным художником, может быть, её картины будут висеть во дворце, и она будет рисовать королей, а мой путь – дорога, чужие грехи. Ты не представляешь, какие люди бывают уродливые. Когда я этого насмотрюсь, да внутрь приму, единственное желание – умереть. Но не могу, обещание дал. Умереть смогу, только если смерть сама заберет. Ко мне ни один зверь не подходит. Да что жаловаться, сам выбрал этот путь.

– Пойдем к ней, и ты нам всё расскажешь, а потом я попробую одну мысль изложить.

Мы опять вернулись в гостиную. Заглянул к Лотте, она металась по кровати с закушенной губой, и на лице отражалась отчаянье и боль. Укрыл её, вздохнул. Вернусь попозже.

За столом сидели двое, молча смотрели друг на друга, словно прощались. В воздухе будто витали их мысли: «Я тебя никогда не увижу», «Я тебя никогда не забуду». Только вот зачем, когда можно, я уверен, быть вместе.

– Рассказывай, Себастьян. Никто тебе не судья. Начни с начала.

– Это началось, когда мне было лет семнадцать. Мы жили в небольшом княжестве возле Гиперборейских гор. Жили довольно замкнуто, добывали камни самоцветные, руду. Не бедно жили. Люди трудящиеся. Торговля хорошо шла. Весной у нас появился человек, странный такой, лет тридцати, явно издалека. Сначала в одну артель пристроился – не понравилось, потом в другую, третью – везде не то и не так. На постоялый двор устроился и начал там жидкость делать, самогонкой назвал. Подожжешь – гореть начинала. Артельщикам, особливо тем, кто руду добывал, сильно понравилось, что дурными становились, не думали, зато на душе весело становилось. Сидят в трактире, за жизнь разговаривают, песни пьяные поют. Потом напиток послабее придумал, но тоже с ног валит – водкой назвал. Эта зараза как лавина по княжеству прокатилась. Не только мужики, но и женщины выпивать стали. Работать не хотят, о смысле жизни разговаривают. Хозяин постоялого двора, куда он поступил работать, куда-то пропал, он хозяином стал. Через год он стал хозяином всех трактиров княжества. Денег у него куры не клюют. И давай он и его работники людям мысли внушать, какие они молодцы, лучшие на этой земле – работящие, умные, красивые, умелые, в других княжествах да царствах все остальные людишки по сравнению с ними никчемы, а они точно от богов произошли, и нет им равных. Через два года кто только должен ему не был, все ему должны. Наши люди раньше к этой гадости не приучены были, быстро она их косила. Привыкли, а отвыкнуть не могут. А он людьми как куклами крутит, одну артель на другую натравливает. Драки стали происходить, подкупы, предательства. Дом публичный открыли, девушки наши за деньги себя продавать стали. Вскоре он ещё одно заведение открыл – игорный дом назвал. Сначала интересно было, но кто туда раз пришел, дорогу уже не мог забыть. Деньги все проиграют, а он им за долги порученьице какое придумает: то одного человека приструнить, то другого, потом люди, кому он не нравился, пропадать стали. Так наше княжество стало просто разбойничьим притоном. Пришлый сидит, за верёвочки дергает. К нему не подступиться, свои охранники у него, защищают его. По вечерам на площади и в трактирах стали появляться люди, которые рассказывали, что так, как мы живем – это правильно, а в других, соседних княжествах слабаки живут, недостойные землю топтать. Захватить их надо, добро забрать, а их на себя работать заставить. Тут ещё Чернобог появляться стал, нечисть разная по болотам, лесам расплодилась. Не всем, конечно, это нравилось. Старики стали Велеса звать, рассказали про беспредел, но не помог Велес. «Видел я это, – сказал, – только не вмешивался. Мы, боги, советовать можем, а приходим только тогда, когда сильно зовут. Зло и грехи заполнили ваше княжество. Совет могу дать. Найдите тех, кто собой пожертвует и будет собирать грехи у тех людей, кто желает их отдать, искренне желает. Не так много времени прошло, как пришлый появился, совесть ещё не всю пропили. Много есть тех, кто не хочет быть пьяницей, вором, зависимым от игры и от других грехов. Собиратель грехов сможет брать чужие грехи на себя, а потом воде отдавать, чтобы уносила она их, смывала. Дам я ему способность грехи видеть и забирать. Повторяю, забирать их только у тех людей, кто хочет отдать, мучается содеянным и искренен в своём желании». Двое нас было – я и мой брат. Брат на год старше меня был. Отец наш от пьянства погиб, сгорел, а мать, красивая она была… Обидели, в общем, её, жить дальше не захотела. Сердца пылали жаждой мести. Посмотрел на нас Велес и сказал: «Трудную долю вы себе, ребята, выбрали. Месть – это хорошо, только, отомстив всем, зла не измените. Будете собирателями грехов. Потом, может, судьбу облегчить смогу, но пока несите тяжелую ношу». Мы тогда и не подумали, что выбираем. Героями себя возомнили, спасителями мира. За честь семьи поквитаться хотели. «Пока, – сказал Велес, – огражу княжество стеной невидимой, чтобы это зло по свету не расползлось. Ты, Федот, здесь останешься, а ты, Себастьян, покинешь княжество и будешь бродить по дорогам, забирая грехи, что разбежались, да и раньше немало их было. Пришлого я отправлю туда, откуда пришёл. Только много судеб он поломал, трудно будет восстанавливать. Многие будут хотеть вас убить. Но не смогут, неприкасаемые вы оба теперь. Поняли?» Мы тогда кивнули, а понимание, куда встряли, позже пришло. Когда от нас хуже, чем от чумных, шарахаться стали, боясь заразиться чужими грехами, хотя своих полно. Вот так и живу. Уйду я, наверно, скоро. Хоть и зима вокруг, лучше замерзнуть, чем сердце мучить. Неприкасаемый я, Есения, вот так.

Он поднялся и собрался было уходить.

– Нет, – Есения сорвалась с места и бросилась на шею парню, прижалась к нему всем телом. – Я могу к тебе прикасаться, вот видишь, на меня проклятье не распространяется. Нравишься ты мне, с тобой пойду. Ты возьмёшь меня с собой?

У Себастьяна глаза стали крупнее блюдец, что на столе стояли.

– Этого не может быть, – и он дрожащими руками обнял Есению. – Девочка, ты не знаешь, что говоришь. Я и мечтать не мог, что такое возможно, но не могу быть подлецом и предложить тебе разделить такую жизнь не могу.

– А зачем ты мою судьбу за меня решаешь? – Есения еще крепче прижималась к нему. – Мы вместе многое сможем. Скажи – может, я тебе не люба? А я на шею бросаюсь?

– Глупая, лучше тебя я никого на свете не встречал. Люба ты мне, очень люба. Талант только у тебя, ты богатой можешь стать, а что со мной? Хорошо, если на постоялом дворе устроиться удастся. Сложная у меня дорога. Когда грехами полон, старею я, совсем некрасивым становлюсь.

Я посмотрел на собирателя грехов: молодой, симпатичный, за неделю хорошо отъелся, быстро восстанавливался после прошлого. Он нежно гладил Есению по волосам, и совершенно счастливая улыбка делала его еще моложе. А идея-то у меня есть, только вот как проверить?

– Себастьян, скажи, а у меня много грехов?

Собиратель внимательно посмотрел на меня.

– Да грехов-то у тебя почти нет. Так, ерунда, типа пирожка, с кухни украденного.

– Может, пороки, страхи? Ты страхи тоже видишь?

– Если мешают предназначению, то вижу.

– А какой мой главный страх?

– Страх ответственности, страх править страной. Сам знаешь, боязнь ответственности для короля уже не просто страх, а порок, и я вижу его в тебе. Не такой уж большой, но в наличии.

– А как он выглядит?

– Вижу парня, похожего на тебя, который трусовато прячет голову под подушку, а корону засовывает под кровать. Смешно, да, но я так вижу.

– Есения, а ты это видишь?

– Странно, но вижу, что он описал: тебя испуганного, и подушку, и корону. А появилось видение, когда он как-то по-особенному на тебя глянул, как будто другими глазами. Только видение это странное, существует в момент, когда к Себастьяну прижимаюсь и слышу стук его сердца, а как отстраняюсь – не вижу.

– Нарисовать сможешь?

– Смогу.

– Рисуй быстро, пока не забыла.

Есения стала рисовать.

– Карен, ты что удумал? – озабоченно спросил собиратель.

– Понимаешь, то, что она рисует, а потом бросает в огонь со словами «пусть сгорит», исчезает. Сейчас на мне поэкспериментируем, с чашками эксперимент уже провели.

– Ты что, серьезно? А если ты пропадешь?

– Ну ты же сам сказал, что можешь отделять человека от греха, на картинку сейчас посмотришь – увидишь, что там изображено будет – я или мой порок.

Есения нарисовала рисунок довольно быстро, таким трусом я себя еще не видел. Хорош гусь, будущий правитель. С таким действительно не грех и расстаться.

– Ну что, похоже? Я это изображен или мой порок?

– Нет, Карен, точно порок. И если ты его осознаешь и жить с ним не хочешь, я его заберу. Но как, Есения, ты это могла увидеть?

– Я же уже сказала: когда ты меня к себе прижимаешь, я вижу, а уж нарисовать – это, видать, и есть мое предназначение.

– Пробуем, – резко сказал я, хотя волна страха подкатила под горло. Вдруг сейчас и меня, как чашки, не станет?

Есения и Себастьян задумчиво смотрели на меня.

– Неужели это возможно? – только и сказали они почти хором. – Ты ради нас готов рискнуть?

Есения подошла к камину, бросила рисунок, и сказала:

– Пусть горит.

Бумага вспыхнула, а у меня из сердца как будто что-то ненужное вырвалось, и стало легче дышать. Бумага прогорела, а я стоял живой и улыбался.

– Себастьян, что ты видишь во мне? Скажи, оно пропало?

– Да. Невероятно! Вот он выход!

Он подхватил Есению на руки и стал кружить её по комнате.

– Счастье, счастье, я могу жить, я могу жить, как человек. Ты моё чудо, моя награда, моё счастье. Ты согласна быть со мной? У меня сейчас нет кольца, чтобы заключить помолвку, я не могу обещать легкую жизнь, но теперь всё будет иначе. Если ты будешь со мной, если всё так, мы сможем жить как люди. Надо будет ездить, но не одному, можно жить, не шарахаясь от людей, не ночевать в самом недоступном для людей месте. Я смогу после работы общаться с людьми. И я смогу обнимать живого человека, не просто человека, мою девочку, мою любовь. Единственную!

Есения смеялась. Слезы катились по щекам. Как хорошо, что они встретились, эти двое, предназначенные друг для друга. Даже завидно. Тоже хочу счастья и, конечно, любви. Только вот я её еще не встретил – и тут вспомнил о Лотте. Как она там, спит или опять смотрит в потолок?

– Я пошел, проведаю Лотту, а вам есть о чем поговорить, – и вышел из гостиной.

На душе было так легко. Благодаря этим двум людям страх, с детского возраста терзавший душу, ушел, пропал. Ответственность за королевство, за будущее правление осталась, а страх пропал. Здорово.

Лотта не спала. Она лежала, свернувшись калачиком, и больше не плакала. Лучше бы она плакала. Потерянность и непонимание, зачем она в мире, который окружает ее, усилились. Ей было плохо, очень плохо.

– Лотта, милая, ты хочешь чего-нибудь, может, яблочко съешь? Не смотри на меня так. Ты нам так дорога, так важна.

Для меня это были не слова. Она мне действительно стала невероятно дорога. Я не мыслил себе, что её может не стать в моей жизни и не стать вообще.

– Лотта, у нас хорошие новости, – и стал рассказывать ей про Предназначенную и Собирателя грехов, как у них все хорошо.

– Не бойся, Лотта, мы что-нибудь придумаем, и ты выздоровеешь.

Я прижал её к себе, Маленькая, исхудала за это время, не ест ведь ничего. Она вся дрожала.

– Лотта, тебе холодно.

Она покачала головой.

– Страшно?

Наконец-то заговорила.

– Мне очень страшно, Хи. Я, наверно, умру. Зачем я тут? Все бессмысленно. Вы живые, а я нет. Нет смысла держаться за эту жизнь, я здесь чужая, ненужная.

– Неправда, Лотта, ты нужная и не чужая, дорогая. И мне, и Ха, и Ветру, я говорил тебе уже об этом. Не думай о смерти. Один мудрец говорил: «Как мы можем знать, что такое смерть, когда не знаем ещё, что такое жизнь». Ты ещё не знаешь жизнь, ты мало прожила. Она интересная, жизнь.

Я прижал её сильней, лег рядом, положил её голову себе на плечо.

– Лежи. Я рассказывал тебе, как хорошо все решается у наших друзей, и у тебя будет. Всё будет. Только не дрожи так. Верь.

– Не верю. Все ушло, впереди нет ничего. Если в жизни нет смысла, зачем жизнь?

– Лотта, тебя ждет дорога, придет весна, мы опять пустимся в путешествие. А хочешь, останься с Лаки, он хороший. Правда, я сердился на него, думал, он ветреный, а он хороший, заботится о тебе. Хочешь, будешь летать по всему миру с ним, а хочешь – пойдем дальше с нами. Мы придумаем, как тебе помочь. Вот увидишь.

– Знаешь, Хи, мне сейчас приснился сон. Единственный не страшный сон за последние дни. Я видела птицу – большую, с разноцветным оперением, и у неё человеческая голова, лицо прекрасное, и она пела. Потом посмотрела на меня и заговорила. Странный стих, я запомнила:

«Душа как выжженная пустошь,

Ничто на ней не прорастёт.

Ты не мертва и не воскресла,

Моя слеза тебя спасёт».

– Не знаю. Прилетит Лаки, поговорим. Чайку горяченького хочешь? Нет. Поспишь ещё немного?

И она задремала. Устал. Не знаю, что делать. Ха не советчик сейчас, такое впечатление, что не понимает всей серьезности ситуации. Нужно ждать Ветра. Единственный, с кем можно поговорить, да ещё Сказитель. Он мудрый человек, но известие о сыне и то, что он так виноват перед его матерью, просто выбило его из равновесия. Всегда спокойный и чуть насмешливый, он сильно изменился. Он то писал что-то судорожно, то сидел и смотрел в окно, будто собираясь бежать вперед к своим сейчас и босиком, то хмурился и что-то обдумывал. С этими мыслями я заснул, обнимая Лотту.

Утром пришел Ха. Удивился, увидев, где я сплю, разбудил меня и велел пойти отдыхать.

Михел

Вот, разбудил братца, пусть отдохнёт, побуду немного с Лоттой. Хи и Ветер всё время ей занимаются, но не знают, что делать. И я не знаю, что делать.

Лотта стонала во сне, вскрикивала, тревожно что-то бормотала.

Как она измучилась. И молчит, а так хочется с ней поговорить. Расскажу ей, как вокруг хорошо, пусть о хорошем думает.

– Лотта, это я, Ха. Ты уже открыла глаза? Сейчас утро, а ты помнишь, я всегда говорил: «А что хорошего ждет нас сегодня?», и опять скажу. Мы с Чеславом ходим в лес, охотимся, как ты учила. У Чеслава получается лучше, чем у меня, ты же знаешь, я всё по сторонам глазею, отвлекаюсь. В лесу столько снега намело, далеко не уйдешь, но мы на снегоступах ходим. Удобно. Волки сейчас близко к приюту подходят, но нас не трогают. Кабаны тоже совсем рядом стали появляться. Хочется с тобой в лес пойти. Там сейчас удивительно красиво. Снег лежит шапками, ели как невесты, схватишь её за лапку – и весь в снегу с головы до ног. На рябине снегири сидят, ягоды красные и грудки у снегирей красные, может, не такие яркие, но смотрится здорово. Ты знаешь, как я люблю на это всё смотреть. Лотта, ты слушаешь меня? Не смотри так жалостно. Я так жалею, что не могу рисовать. Хочется эту красоту всю на память оставить, людям показывать. Я бы тебе эти увиденные кусочки сейчас принес, ты бы любовалась, мысли плохие оставила. Может, встанешь, выйдем на улицу, сегодня солнышко, мороз сильный. Не можешь? Сил нет? Я тебя сейчас заверну в одеяло и на минутку вынесу во двор. Не хочешь? Не бойся, я не уроню тебя.

Я схватил её невесомое тельце и вынес за двери. Снег искрился и хрустел под ногами. Небо ярко-синее, морозное, деревья в снегу.

– Правда, красиво? Тебя не радует? Удивительно. Хочешь домой? Странно. Ну посмотри, как красиво. Почему ты закрываешь глаза, Лотта? Устала? Всё, несу назад.

Я отнёс и положил её в кровать. Жалко её, и странно, что она не чувствует, как чудесно вокруг. А я так мечтаю, чтобы все это почувствовали. Увидели. Как было бы здорово оставить в памяти кусочки этого дня. Плохо, что это невозможно. Какие холодные у Лотты руки, и согреть не получается. И непонятно, о чём она думает. Меня не слушает, ей не интересно то, что я ей рассказываю, а раньше слушала с удовольствием. Что делать, буду просто сидеть, думать о хорошем.

– Лотта, я мечтаю о весне, о дороге, так хочется увидеть новые реки, новые леса, другую природу. Тебе ведь тоже? Не хочется? Не может быть! Это хандра, она пройдет. Всё плохое уходит. Поспи.

Лотта провалилась в сон, как в какую-то яму, а я пошёл завтракать.

Карен. Волшебные птицы

У Ха не хватает терпенья сидеть с Лоттой, он то возбужденно ей что-то рассказывает, но сидит грустный и не знает, что сказать. Это непросто, оказывается, вот так изо дня в день не отчаиваться, не показывать вида, что не знаешь, что делать, сидеть и ждать. Мне нужен Ветер. Этот приснившийся Лотте стих не идет из головы. Слеза, которая её спасет, чья слеза?

Ветер залетел быстро и сразу метнулся к Лотте в комнату, на ходу вытаскивая из-за пазухи цветы и огромный оранжевый фрукт с приятным запахом.

– Лотта, это орхидеи, посмотри, какие они нежные, как ты. Понюхай, как пахнут. Они растут в Африке, их тебе Бриз передал, в горшочек посадил, чтобы долго цвели. Они будут стоять у кровати, смотри на них чаще. А это апельсин, сейчас почищу, съешь полечку. Вот умница.

Мы сидели у её кровати, и эта девочка была для нас важна, как никто.

– Ветер, тут Лотте приснился странный сон, в нём был стих, явно с намеком, – и я рассказал ему его.

– Да, действительно интересно. Только непонятно, чья слеза.

– У меня мыслей нет. А ещё она видела птицу – туловище птичье, а голова человеческая. Она пела, а потом вот этот стих рассказала.

– Это уже информация. Я знаю три таких птицы: Гамаюн, Сирин и Алконост, и каждая из них может петь, а вот плакать? Какая из них, если это они? Сирин в принципе плачет, но как-то никого не спасает. Карен, я с дедом посоветуюсь. Он сказал, что никто из богов не имеет права помочь Лотте – это было требование Мораны, когда она её отпускала. Так что не знаю, кто это может быть. Хи, я полетел, буду только завтра и постараюсь разузнать поподробнее, кого и где искать.

Мы вышли в гостиную.

– Ветер, как ты думаешь, почему потеря смысла жизни так сильно на нее повлияла? – спросил я. – Мне кажется, многие прекрасно живут и без смысла жизни: едят, спят, танцуют. Сколько таких видел при дворце.

– Ты прав, я тоже об этом думал. Для Лотты изначально было важен смысл жизни, свой путь, предназначение. Ей без него слишком плохо, я вообще боюсь за неё, кажется, её состояние ухудшается, и не ест она ничего. Надо быстрее искать ответ. Немного у нас времени. Улетаю, накорми её хоть чем-нибудь.

Я договорился со Сказителем, быстро рассказал ему о сне, который приснился Лотте, и стихе, что она запомнила. Для того, чтобы понять подсказку, надо знать, от кого она исходит. Попросил его рассказать о птицах и пошел Лотту предупредить, что мы придем.

– Лотта, я позову сюда Сказителя, попрошу рассказать про таинственных птиц, может, что-то прояснится. Ты устала и не хочешь никого видеть? Ну пожалуйста, потерпи, это может тебя спасти.

Позвал Сказителя, он много знает всяких сказаний и легенд. Память у него удивительная.

Любим пришел и начал без всяких предисловий – видел, что Лотте тяжело.

– Насколько я знаю, чаще всего появляются и влияют на судьбы людские семь птиц. Из них имеют женскую голову и тело птицы четыре. Праматерь птиц Стратим очень большая, её можно исключить, да и обитает она возле Моря-Окияна. Остаются три: Гамаюн, Сирин и Алконост. Вероятно, стоит исключить Сирин. Известно, что её великолепный голос и пение завлекает людей, и услышавшие его могут впасть в беспамятство и следовать за ней, куда позовет. Перья Сирин окрашены в темно-синий цвет, иногда днем кажутся синими, а вечером пурпурного цвета. Сирин – птица темная, мистическая, неоднозначная, чаще всего встреча с ней печаль или беду предвещает. Изредка боги могут послать её предупредить человека недостойный поступок не совершать. В ситуации с Лоттой боги пообещали не вмешиваться, значит, чудо-птица действует от себя, а Лотта точно недостойный поступок совершать не будет. Так что остаются, думается, два возможных варианта. Это или Алконост, или Гамаюн. Алконост удивительная птица, тоже поёт замечательно, тоже голова человеческая с лицом юной девы, а тело птичье. Живет она на острове Буяне и сказывают сидит там на яблоне с золотыми плодами (символ мудрости). Зимой же Алконост летает по миру, успокаивая бураны и метели. На зимнее солнцестояние Алконост опускает яйца в пучину Моря-Океана, и в это время не бывает штормов, все моря абсолютно спокойны. Мудрые люди сказывают, что встретить Алконоста – к удаче. Её пение настолько прекрасно, что в сердце каждого, кто услышит его, пробуждаются самые светлые и добрые эмоции, и он тут же наполняется бесконечной радостью и счастьем, только, заслушавшись, домой может не вернуться. Заговорить с ней только мудрому удаётся, не любит она, когда знания её в абы какие руки попадают. Как видите, вариант подходит, но то, что это птица Гамаюн, тоже очень вероятно. Вот послушайте. Вещая птица Гамаюн считается самой мудрой, живет она от сотворения мира и всё знает, всё ведает и прилетает иногда рассказать людям про добро и зло. Голова у нее девичья, тело птичье, а вот оперенные, как и у той птицы, что Лотта во сне видела – разноцветное и переливается. Часто видят в её лапах свиток с текстами. Крик Гамаюн услышать – значит, добрую весть получить, ещё предвещает она счастье. Любит она петь людям божественные песни, мудрости учить, на путь добрый наставлять. К ней за советом обращается тот, кто знает, что спросить, и кто умеет понимать мудрое. Также она пророчит будущее, но лишь тем, кто готов его принять. Научает она героев перед трудными походами, без её участия раньше ни один подвиг не совершался. Над чьей головой крыльями своими повеет, низко пролетая, тот будет непременно владыкой. Живёт она на Буяне, но часто прилетает на Дерево Мироздания посидеть, подумать, мудростью наполниться. Вот такой у нас расклад. Обе эти птицы подходят под описание, только про слёзы их ничего не слыхивал.