Переселенцы. История рода Вальтер

Задумавшись, Лемке вздрогнул от пушечного выстрела. Пакетбот (трёхмачтовое парусное почтовое пассажирское судно), вооружённый несколькими пушками, вынырнув из тумана, пришвартовывался к пирсу. Брошены сходни на берег, и по ним лёгкой походкой спустился поджарый человек, служитель диппочты в чёрном дорожном сюртуке с небольшим багажом в руках. Габриэль облегчённо вздохнул, неизвестности, бередившей ему душу, наконец-то пришёл конец. После официального назначения юриста Габриэля Лемке на должность комиссара города Любек бургомистр заселил его в дом умершего Кристофера Шмидта и, получив указания в полдень собрать купцов для аудиенции, откланявшись, неслышно прикрыл за собой массивную дверь.

По европейским меркам, сезон навигации в Россию, с учётом её географического расположения, был коротким, и времени у нового комиссара, чтобы разрулить катастрофически складывающуюся ситуацию, было в обрез.

Габриэль, скептически осмотрев своё теперешнее жилище, неодобрительно хмыкнул. Купеческая аляповатая роскошь всегда раздражала его. По своей природе он был аскетом. Распахнув настежь огромные окна, завешанные тяжёлыми пыльными портьерами, он, с удовольствием вдохнув пьянящий морской воздух, внимательно осмотрел площадь. Город, просыпаясь, готовился к рабочему дню. Вошедший слуга принёс на подносе чай. С удовольствием выпив бодрящий напиток и приняв освежающий душ, Габриэль принялся за разбор бумаг, лежащих неопрятным ворохом на бюро и чайном столике покойного комиссара. Документы, написанные наспех неряшливым почерком Шмидта, были в ужасающем состоянии, с неполной информацией о людях, собирающихся в эмиграцию. Сведения были скудными и не соответствовали полным требованиям манифеста. Работы было невпроворот. Будучи юристом, он не мог допустить такого безобразного отношения к делу.

Обречённо вздохнув от неизбежной рутинной работы, Габриэль принялся составлять заново формуляр списков с дополнительными сведениями о переселенцах; профессиональную принадлежность с указанием профессии, семейное положение с отдельно выделенной строкой; незамужние женщины, неженатые мужчины и вдовы, вероисповедание и принадлежность к определённой конфессии. Около семидесяти процентов переселенцев были лютеранами, менее трети составляли католики. За каждого отправленного колониста комиссар получал 1/2 талера. По такому же тарифу переселенцам выделялись кормовые на 14 дней дороги от Любека до Кронштадта.

Колокол церкви Святой девы Марии возвестил о начале обедни. Габриэль, аккуратно сложив бумаги, приготовился к аудиенции.

Вошедший слуга доложил о прибытии купцов.

– Проси, – бросил Лемке, и слуга, распахнув двойные двери, пригласил собравшихся в комнату.

Габриэль, сухо поздоровавшись, проинформировал вошедших о сложившийся ситуации и, предваряя ненужные вопросы, зачитал составленный план для скорейшего решения задач.

1. Создать комиссию по исправлению и дополнению списков.

2. Арендовать нужное количество судов в порту для отправки колонистов в числе 7000 фамилий в сжатые сроки.

3. Составить списки кораблей, готовых к перевозке колонистов, к обеду завтрашнего дня.

– Аренду кораблей правительство России оплатит полностью, – закончил своё короткую речь комиссар. – Встретившись глазами с бургомистром, Лемке добавил: – Вызывателей или старост переселенцев, прибывших в город, собрать сюда к 17 часам пополудни. Убедительно прошу всех поторопиться, времени на раскачку не осталось, иначе 7000 семей, а это примерно около 30 000 переселенцев, останутся зимовать в городе. – Скользнув холодным взглядом по присутствующим, он выдержал паузу и произнёс последние слова по слогам: – Ос-танут-ся на зиму в го-ро-де за ваш счёт. На сим аудиенция окончена. До свидания, – и, откланявшись, демонстрируя идеальную осанку, комиссар вышел в соседнюю комнату.

Пастор Олаф сыскной собакой, пущенной по горячему следу, слонялся по периметру Ратуши, ожидая новостей. Свежие новости для его чрезмерно любопытной натуры были глотком свободы, который может понять лишь приговорённый к пожизненному заключению арестант.

Увидев бургомистра с выходящими купцами, Олаф, мелькая полосатыми гетрами, кинулся ему навстречу:

– Я всё знаю, Ваша Светлость. Я готов к любой помощи, – вертясь юлой вокруг бургомистра, затараторил пастор, заглядывая ему в глаза.

За неделю пребывания в Любеке пастор по неуёмности своего характера был не только в курсе, но и в центре всех событий, происходящих в городе. Обладая, каким-то невероятно обострённым собачьим чутьём, он всегда оказывался в нужном месте, в нужный час.

«Вот ты-то мне и пригодишься, голубчик», – с радушной улыбкой подумал бургомистр, раскрывая объятья навстречу пастору. Ему смертельно не хотелось таскаться по бесчисленным отрядам прибывших колонистов. Посмотрев на пастора сверху вниз, бургомистр вкрадчиво пояснил.

– Сегодня в 17:00 всем вызывателям прибывших отрядов необходимо явиться в Ратушу к комиссару. Понятно?

Олаф подобострастно закивал головой. Бургомистр облегчённо вздохнул. Неприятная ноша была благополучно пристроена на чужие плечи, и эти плечи, а бургомистр был неплохим психологом, вылезут из своих суставов, но обязательно донесут ношу до конца. Для своих прихожан пастор был строг и властен, для начальства услужлив и подобострастен – эту черту характера Олафа было видно невооружённым глазом. Довольный таким поворотом событий, бургомистр в отменном расположении духа направился к ближайшему пабу пропустить пару пинт баварского пива. Олаф, подхватив сутану, с воодушевлением покатился выполнять государево поручение.

Солнце перевалило за полдень. Чайки на берегу, готовясь к Обеденному Жору, ждали нужную волну. Альбатросы, высматривая желанную добычу, зависли над морем. Но море лениво гоняло к берегу лишь пустопорожние мелкие волны. Альбатросы терпеливо ждали. И вот она, удача. Порывистый ветер длинным пенным языком вышвырнул на берег глубинную волну, её тотчас же с характерным шипом накрыла вторая. И в гребне следующей волны ослепительной россыпью засверкал серебром рыбный косяк. Чайки со сварливым криком взлетели за альбатросами по обозначенному ориентиру, заглатывая в пике рыбёшек с гребня волны. Жор начался. Невозмутимые рыбаки растягивали сети, готовясь принять в них выброшенный морем косяк. В благодушном настроении после выпитого прохладного пива отдохнувший душой и телом бургомистр размышлял о сложившейся ситуации в городе. Его абсолютно не радовала перспектива взвалить на свою шею обузу из 30 000 тысяч зимующих переселенцев. «Надо что-то делать. Хоть наизнанку вывернуться, но помочь комиссару надо». Где-то глубоко в душе назойливый молоточек выстукивал тему тревоги. Вдруг эта лиса пастор подведёт его под монастырь и не выполнит своих обещаний. Совесть настойчиво напоминала о себе двумя выпитыми пинтами пива. «О грехи мои тяжкие, Господи, помилуй и пронеси», – бургомистр истово перекрестился на золотой купол собора и, грузно поднявшись с уютного места, поспешил к Ратуше. И Господь услышал его. Бургомистр вообще был уверен, что Господь больше слышит грешников, а не праведников. «Чего их, праведников, слушать, – рассуждал бургомистр, – праведники они и есть праведники. А вот грешники совсем другое дело, они же как больные дети, а больных детей, как известно, любят больше. Вот и получается, что Господь больше любит сирых и убогих, то есть грешников». Придя к такому своеобразному умозаключению о Господской притче про Сирых и Убогих, сложившейся в его сознании кривым перевертышем, бургомистр навсегда закрыл для себя тему грешников и праведников.

Выйдя на центральную площадь, он с облегчением увидел вызывателей и пастора, поднимающегося по лестнице Ратуши. Остановившись в центре площадки, Олаф эффектным дирижёрским затактом призвал всех к порядку.

– Чада Господни, – прогремел он, обращаясь к собравшимся. От неожиданных властных нот в его голосе вызыватели замолчали. – Чада мои, по воле божьей началось великое переселение народов, и Господь призывает вас на благое дело – создать новые подорожные для первых переселенцев, идущих к месту второго пришествия Господа. Старые списки неугодны Господу, в них не указаны конфессии, к которым принадлежат переселенцы. Да исполним волю Господа, уничтожив происки лукавого, пытавшего обмануть Создателя.

С этими словами пастор, подняв над головой устаревшие списки, белыми голубями выпустил их на свободу. Бумажные птицы, покружившись, послушно упали к его ногам. Олаф, подняв благочестивый взор к небесам, воспарил над толпой. В своих потаённых мечтах он уже видел себя новым избранником Бога, способным повести за собой целые народы. Но, увы, бурных оваций на его пламенную проповедь не последовало. Спустившись с небес на грешную землю, вместо благодарных глаз своих последователей несчастный увидел, что вызыватели, все как один, смотрели на подходившего к ратуше бургомистра. Поймать Славу Великого Проповедника, в очередной раз вильнувшую щучьим хвостом, ему снова не удалось. При гробовом молчании толпы, потерявшей к нему всякий интерес, Олаф моментально уменьшился в размере. Путаясь в длинной сутане, он лихорадочно начал собирать разлетевшиеся листы.

– Сию минуту, господин бургомистр. Сию минуточку-с, – поедая глазами начальство, забормотал он с заискивающей улыбкой.

По бордовому апоплексическому лицу крупными каплями катился пот. Великий ловец человеческих душ, пастор Олаф при виде бургомистра лопнул как мыльный пузырь в самой начальной стадии полёта.

Глава 8

Любек. Германия. Вторая половина 18 века.

Прошло несколько дней. Переселение буксовало. Нужного количества кораблей в Любеке не оказалось, и Габриэль сел за расчёты.

На сегодняшний день удалось договориться с купцами об аренде лишь 20 судов, способных переправить в Россию не более 2300 человек. Значительную помощь в этом вопросе обещали оказать небольшие российские суда: пакетботы и пинки. Но, не приспособленные для перевозки людей, они были в состоянии вывезти из Любека только 3076 человек. А что делать с остальными? Выход один: временно приостановить эмиграцию и закрыть город до особого распоряжения.

Габриэль встал из-за стола, потирая виски от разыгравшейся мигрени. «Думай, – приказал он себе, подходя к окну. – Выход есть всегда, нужно только суметь его найти».

Время поджимало. Лето подбиралось к самой макушке. В сроки не укладывались. Мелькнула неожиданная и на первый взгляд бредовая идея попросить помощи у англичан. Но, увы, эти переговоры были не в его компетенции. Послать нарочного с донесением в Петербург? Две недели туда, столько же обратно плюс бумажная круговерть по разным инстанциям. Многотонная, неуклюжая и погрязшая в бестолковости и лени государственная машина будет медленно перекручивать свои жернова. Итого месяц.

Габриэль, вздохнув, отошёл от окна. Сейчас на дворе вторая половина июня, значит, последнюю партию можно отправить в конце сентября. В первейшую очередь необходимо составить самый жёсткий график отправки переселенцев.

Приняв решение, он, вернувшись к письменному столу, начал составлять служебный рапорт в Санкт-Петербург. В тот же день на русском пакетботе (небольшое двух-трёхмачтовое пассажирское судно) донесение было отправлено в Россию. Оставался только один выход – ждать. А сколько ждать, одному богу известно.

Но неожиданно судьба сделала Габриэлю подарок. Ровно через две недели благодаря хорошей погоде и расторопности офицера фельдфебельской службы рапорт Лемке, минуя канцелярские препоны, был вручён лично графу Воронцову. Энергичный и амбициозный граф, используя свои связи, пройдясь тяжёлым тараном по кабинетам коллежских асессоров, добился рассмотрения данного вопроса у правительства в самые сжатые сроки. И вот она, Виктория. Правительство обратилось за помощью к Англии, и бредовая идея Лемке была воплощена в жизнь благодаря настойчивости и честолюбию графа Воронцова. Русским правительством были зафрахтованы два крупных английских фрегата серии Лав энд Юннате под командованием Томаса Фаерфакса и Адама Беерфейера.

Габриэль, покусывая кончик гусиного пера, напряжённо, до рези в глазах всматривался в девственно чистый горизонт Балтийского моря. «Значит, что-то не сложилось, что-то пошло не так», – назойливым дятлом долбила мысль воспалённый мозг. В последнее время Мигрень и Бессонница закадычными подругами шли рядом с ним рука об руку и с изощрённым искусством палача терзали голову Габриэля денно и нощно. Надо послать к провизору за пилюлями и хоть ненадолго вздремнуть, иначе, как любят говорить русские; весь день пойдёт коту под хвост. Собственно говоря, почему коту, а не собаке, и почему именно под хвост? Ох уж эти непонятные русские с их непонятными пословицами. Глаза нестерпимо болели, словно в них кто-то со злостью швырнул горсть песка. Всё, баста, закрываю окна от всего мира – и спать, спать, спать. Слуга принёс от провизора пилюли и склянку с успокоительной болтушкой. Поморщившись от отвращения, Габриэль выпил микстуру. «Из чего он намешивает такую гадость, – мелькнула тупая мысль, – или перестарался с опиумом»? (в 17–18 веках от многих болезней медики прописывали наркотики – даже детям.) Закрывая жалюзи, Габриэль без всякой надежды бросил взгляд на море. В утренней дымке зарождающего дня возникли размытые силуэты двух фрегатов. «Откуда фрегаты? Мираж. Блажь. От бессонницы или от микстуры схожу с ума», – решил Лемке. Но два красавца фрегата, подсвеченные солнцем, с поднятыми парусами, наполненными утренним бризом, белыми лебедями выкатывались из-за горизонта.

Выпитое снадобье, в полном смысле этого слова, выбило землю из-под ног. Пол качнулся. Стена вместе с открытым окном поплыла за фрегатами. Голова стала пустой и чистой. Мигрень и Бессонница, насытившись его болью, ухмыльнувшись кровавыми губами, наконец-то покинули его истерзанную голову. Боль ушла, исчезнув в невесомости сознания. «Благодарю тебя, Святая Мадонна», – последние слова сухими листьями сорвались с потрескавшихся губ. Маленьким здоровым мальчиком пришёл Сон и, голосом мамы спев колыбельную песню, присел у изголовья постели, оберегая его покой.

Проснулся Габриэль внезапно, как от толчка. Комната накренившейся каретой, опрокинутой в обочину, медленно вставала на место. Потолок старинной сарабандой кружился перед глазами в ритме вальса.

– Эко я вчера накушался? Или не вчера? – Спутанное сознание, потерявшись во времени и пространстве, медленно возвращалось из небытия.

Едкий дым от выстрелов артиллерийских пушек вползал в открытые настежь окна. «Значит, не померещилось, и фрегаты на горизонте – не воздействие микстуры на воспалённый мозг. Значит, не ‘’накушался‘’ я с бургомистром любимого красного рейнского.

Скосив глаза на столик для бумаг, Габриэль обнаружил свежую депешу, спеленатую сплошь сургучными печатями. В послании на вежливом английском языке комиссара города Габриэля Лемке уведомляли, что король Англии Георг Уильям Фредерик Третий ангажирует Русскому правительству два английских фрегата для вывоза переселенцев из порта Любек в Россию 4 июля и 12 сентября сего года, после чего, согласно договорённости, Его Превосходительство обязан незамедлительно отправить оные фрегаты в порт приписки. Новость была настолько хороша, что выбила слезу из совсем не сентиментальной души Лемке. Он с нежностью погладил гербовый лист депеши. Это был воистину царский подарок. Оставалось главное – правильно и толково организовать отправление людей, спаять весь процесс переселения в крепкую единую структуру. А это Габриэль умел делать как никто другой. Настало Время собирать Жатву. Наскоро выпив крепкого чая, Габриэль вынул из дубового письменного стола два чистых формуляра. На одном из них каллиграфическим почерком написал: «ПЛАН», на другом – «ДЕЙСТВИЕ». И принялся за рутинную работу, которую, кстати говоря, очень любил, так как при определённом порядке и правильно поставленных задачах любое дело было обречено на успех без лишних казусов. ПЛАН – определить количество кораблей, готовых к отплытию. ДЕЙСТВИЕ – отправить посыльного за капитанами, сбор через два часа в канцелярии. ПЛАН – с учётом вместимости кораблей составить список отъезжающих колонистов. ДЕЙСТВИЕ – вызвать вербовщиков или старост для составления новых списков, в которых подробнейшим образом указать, откуда колонист прибыл в Любек, дату отправления в Россию, название корабля и имя капитана. Рапорты отправить в Канцелярию Опекунства Иностранных города Петербурга и составить их неукоснительно на каждого переселенца, отправляющегося в Россию. Гусиное перо бойко бежало по бумаге, оставляя после себя мелкий бисер ровнёхоньких букв. На глаза попалось прошение от колонистов, прибывших из местечка Зульцфельд, с просьбой отправить их в Россию единой партией на одном транспорте. На прошении – подпись от 60 семей. Завизировав прошение, Лемке занёс его в формуляр.

После титанических усилий к концу июня принять на борт переселенцев были готовы: английский фрегат Лав энд Юннате (шкипер Томас Фаерфакс) – 1.101 человек; английский фрегат (шкипер Адам Беерфейер) – 903 человека; русский пакетбот (мичман Манкенсеем) – 145 человек; русский пакетбот с лейтенантом Петром Малинковым – 50 человек; любекский корабль Дер Юнге Маттиас (шкипер Давид Воллерт) – 273 человека.

Ранним утром попавшие в первую очередь на отплытие в Россию колонисты молча грузились на пришвартованные корабли. Переселенцы из Зульцфельда, так же молча стояли на песчаной косе, провожая первую партию соотечественников на чужбину. С первой партией в Россию были отправлены 2472 колониста.

Глава 9

Группы переселенцев, прибывшие из ближайших земель Германии, покидали Любек. Пастор, забрасывая бургомистра прошениями об отправке своей общины, получал вежливый отказ. Педантичный комиссар брал за точку отсчёта отправки колонистов в Россию их день и месяц прибытия в Любек. Колонисты, предоставленные сами себе, необременённые заботой о хлебе насущном, вели праздношатающееся бытие. Разобранные и растасканные по жилым углам вещи, посиделки в многочисленных кабачках грозили закончиться катастрофой. Нужна была крепкая рука. Пастор в конце очередной проповеди предложил выбрать старосту общины для лучшей организации переселения. По мнению Олафа, на эту должность больше всего подходил Отто Вебер – крепкий, кряжистый прихожанин, не обременённый семейными узами. Основательный, немногословный, с хозяйственной жилкой, он как никто другой мог взвалить на свои могучие плечи заботы о быте переселенцев. Предложение было дельным. Разные по возрасту и по характеру люди, вынужденные эмигрировать вместе, должны были стать единым ядром, и их выживаемость напрямую зависела от умной организации быта. Лучшей кандидатуры было не сыскать. Отто Вебер единодушно был выбран форштегером. Неорганизованная толпа с этого момента становилась единым организмом. Это было рождение общины.

Утром, перед очередным посещением ратуши, Эрнст Фридрих Михаэль после позорного выхода в город, устроенного взбрыкнувшей козой, решил больше не брать Марту с собой, а просто привязать её на выпас к дереву в небольшом садике при больнице. Коза приняла его решение в штыки и, используя рога и копыта, вступила в бой с хозяином. С каким-то изощрённым вандализмом, сопровождающимся утробным воем, который с большой натяжкой можно было назвать блеянием, Марта крушила и разрубала корни молодых деревьев своими острыми копытами. В Ратушу опаздывать было нельзя, выяснять отношения с козой у Эрнста не было никакого желания, и Марта, под плач Жюстин и заступничество Эдит, получила от взбешённого хозяина то, что должна была получить. От неожиданности содеянного над ней насилия коза жалобно мекнула и, засунув в известное место своё упрямство и гордыню, начала смиренно щипать траву. Оставив дочь на попечение соседей, супруги отправились в Ратушу за денежным пособием. Они не спеша шли по извилистым улочкам города, с интересом разглядывая открытые маленькие кофейни с большим изобилием крошечных пирожных на любой вкус. Благодаря бесплатным обедам у Эдит скопилась определённая сумма денег, с которой они могли безбоязненно расстаться.

– Давай пустим их на ветер, – неожиданно предложила она мужу, – при любых обстоятельствах нас здесь накормят, а в России крейцеры нам не нужны.

Из многочисленных кофеен шлейфом тянулся смешанный густой аромат кофе, ванили, булочек с корицей и кулинарной выпечки. Но над всеми запахами карамельно-яблочным облаком благоухал свежеприготовленный штрудель. Эрнст, поймав соскучившийся по лакомству взгляд жены, грозно произнёс:

– Что может быть желаннее и вкуснее для добропорядочного немца, чем чашечка кофе и яблочный штрудель?

Эдит, подхватив на лету шутку, смеясь ответила:

– Вкуснее для порядочного немца могут быть только баварские жаренные колбаски с хорошей пинтой баварского пива.

– Чревоугодие потерпит, – не поддаваясь греху соблазна, ответил Эрнст. – Сегодня выходной. В порт зашла русская Шнява (небольшое парусное торговое или военное судно различного назначения), и там будет ярмарка. Вот туда мы сейчас с тобой и отправимся.

Ярмарка в порту была в самом разгаре. Сколоченные наспех деревянные столы были завалены необычным для Европы товаром. Оглушённые людским гвалтом, под натиском толпы Эрнст с Эдит были вынуждены плыть по её течению. Людская река, споткнувшись на очередном повороте и разделившись на два широких рукава, вынесла их к большому прилавку. За прилавком стояла Гора Мяса. Из провала, заросшего длинной всклоченной бородой, где по законам анатомии должен был находиться рот, на весь порт летело всего три слова. Россия. Мороз. Холодно. Увидев прибитых толпой потенциальных покупателей, Гора Мяса оживилась, расчесала густую бороду короткопалыми пальцами, отбросила со лба спутанные космы и глянула на изумлённых покупателей хитрыми, пронырливыми глазами. Затем бесцеремонно выдернула Эдит из толпы, повертела её в разные стороны и, причмокнув от удовольствия, исчезла в груде товара. Купец, перетряхивая свои сокровища и свободной рукой вцепившись в приплывшую к нему золотую рыбку в лице Эдит, пыхтел как тульский самовар. Его огромный живот, вальяжно развалившись праздничным студнем, лежал на товаре, колыхаясь от сиплого дыхания. На волосатой голове, похожей на заросшее сорняками поле, огромной мясистой плюшкой лежало Ухо. О, это было ещё то ухо, которое к тому же жило своей обособленной жизнью. Попади оно на глаз художнику или писателю, о нём можно было бы сложить сонеты. В то время как проворные руки купца искали нужный товар, ухо преданно служило хозяину. Подвижным локатором оно шевелилось, вставало торчком на собачий манер и замирало, реагируя на любой шум. Купец, ещё раз взглянув на свою подопечную, вытащил из-под вороха одежды зимнюю шубейку и, поцокав языком от удовольствия, накинул её на плечи маленькой фрау. Подняв указательный палец, он назидательно произнёс:

– Россия. Мороз. Холодно. – Затем жестом циркового фокусника вытащил из горы наваленного товара пушистый тёплый платок, любовно погладив его, подул на ворсинки и с восхищением нараспев произнёс: – Оренбургский.

Эдит, уловив знакомый слог – бург, улыбаясь, закивала головой. Купец, приняв её улыбку за согласие на покупку, радостно потерев руки, выкатил кругленькую цену. От услышанной суммы глаза Эдит приобрели цвет замороженной трески. Купец, встряхнув покупательницу и обдав застарелым запахом чеснока её хорошенький носик, прошептал:

– Будет подарок.

От застарелого запаха чеснока внутренние органы Эдит запросились на свободу. Она сморщилась от спазм, выворачивающих желудок, а торговец, довольно улыбаясь, вытащил из-под прилавка засверкавшие новенькой кожей зимние сапожки. Эдит была сражена, убита и растоптана таким великолепием. Она с испугом посмотрела на мужа. На хорошеньком личике за несколько секунд пронеслись радость, боль, желание, страх, отчаяние, и глаза, не выдержав бури страстей маленького сердца, брызнули фонтаном слёз. Ошалевшие от подобной реакции мужчины замерли. Первым опомнился купец. Подхватив свой живот с прилавка, он гусиной походкой подошёл к женщине и вопросительно посмотрел на её спутника. Эрнст, поймав его взгляд, стал пробираться к жене через нахлынувшую любопытную толпу. Суетливо толкая друг друга, мужчины забегали вокруг плачущей навзрыд женщины двумя неуклюжими медведями. А она, прикрыв ладошками лицо, беспрестанно повторяла:

– Марципан, марципан.

Бедный купец никак не мог прийти в себя от случившегося инцидента. Он сбросил с себя шапку и, вздыхая с тяжким присвистом, огромным платком вытирал вспотевшие глубокие складки на шее. Его замечательные уши, торчавшие созвездием пса на макушке головы, застыли в ожидании команды. Первым от этого шквала горя пришёл в себя Эрнст.

– Не плачь. У тебя всё будет, моя маленькая птичка, – обняв жену, прошептал он, выкладывая на прилавок купца все имеющиеся в наличие крейцеры.

И Эрнст жестом, понятным всему миру, вывернув перед купцом пустые карманы, развёл пустыми руками. Купец, вернувшись к прилавку, аккуратно возложив на него живот, застыл в недоумении. Любопытная толпа, потеряв всякий интерес к несостоявшемуся скандалу, рассеялась утренним туманом.