Переселенцы. История рода Вальтер

Глава 4

Утро выезда на чужбину выдалось солнечным, Зульцфельд хотел навсегда остаться в памяти переселенцев тёплым родительским кровом. Очень дисциплинировано, без суеты и криков, колонисты грузили свои пожитки на огромные багажные подводы. Для безлошадных семей были поданы крытые повозки. Ждали пастора, чтобы получить благословение в дальнюю дорогу. Возницы нервничали: путь был неблизкий, солнце стояло уже высоко.

– Го-то-всь, – нараспев по слогам прозвучала команда с первого обоза.

– Го-то-всь, го-то-всь, – эхом полетело от одного обоза к другому.

Дружно натянулись вожжи, застоявшиеся лошади фыркнули, нетерпеливо роя землю передними копытами.

Неожиданно раздался пронзительный крик, перекрывший гомон выступающего обоза.

– Стойте, стойте, подождите. Остановитесь!

К Ратуше, где сформировался обоз, толкая перед собою тележку со скарбом, бежало огородное чучело. Несуразное существо с лицом цвета кумача, размахивая длинными руками-оглоблями, просило задержать отправление обоза. Услышав команду «Го-то-всь», чучело на секунду остановилось, чтобы перевести сбившееся дыхание, и, дико вращая глазами, вновь пронзительно закричало:

– Стойте, – и, подхватив тележку, теряя на ходу казённое имущество, побежало к обозу.

Следом за ним, крестясь и творя земные поклоны, брёл пастор Олаф. Зрелище было настолько необычным, что готовая к отъезду колонна застыла на месте. Не переставая вопить, задохнувшись от быстрого бега и хватая воздух широко открытым ртом, чучело остановилось у ближайшей повозки, и только по свисающим рыжим патлам жители деревушки Зульцфельд узнали в нём клирика пастора Олафа. Не имея дорожного баула для далёкого путешествия, Тобас, так в миру звали клирика, оделся, используя принцип детской пирамиды. На своё большое нескладное тело он сначала натянул нижнее летнее бельё белого цвета, на него осеннее бязевое бельё в серых тонах. Зимнее чесучовое бельё неопределённой расцветки завершало модельный ряд коллекции. Поверх белья листьями неразобранного кочана капусты выглядывали несколько пар рубашек, пригодных на все случаи жизни, от свадьбы до тризны, увенчанных жилетом. За жилетом следовали синий полукафтан и узкие по колено брюки. Кафтан, не сумевший вместить и утрамбовать в себе разномастный гардероб Тобаса, расписавшись в собственном бессилии, болтался на ветру распахнутыми деревенскими ставнями. Дополнял эту пирамиду тряпья русский овчинный тулуп, из-под воротника которого болтались две пары крепких башмаков, связанных бечёвкой. На низкий скошенный лоб Тобаса по самые брови была надвинута соломенная шляпа, оседланная кавалеристской двууголкой французского солдата. Двууголка для надёжности была завязана на макушке женским платком, концы которого, топорщась смешными рожками, завершали образ нашего героя.

С трудом добравшись до ближайшей подводы, Тобас остановился. Его глубоко посаженные глаза с белесыми ресницами с возрастающим смятением и тревогой перебегали от одного лица к другому. Но вот взгляд, споткнувшись, остановился на знакомом лице, из груди вырвался вздох облегчения, и широкая, радостная улыбка стала расползаться по веснушчатому лицу парня. Несуразное чучело под широким мазком гениального художника по имени Любовь превратило Тобаса в обаятельного простодушного хлопца. Навстречу его улыбке горящей стрелой купидона полетел взгляд чёрно-вишнёвых глаз и тут же стыдливо спрятался от любопытных за длинными ресницами. «Тобас, я здесь», – радостью вспыхнули вишнёвые глаза. «Я люблю тебя, Фрида», – полетел навстречу взгляд серых глаз. Мимолётный обмен взглядами, и бренный мир зазвучал волшебными звуками тайной любви. Любви, которую как птицу счастья завтрашнего дня нужно держать в закрытой клетке, чтобы не потерять навсегда.

Косолапя короткими ножками и путаясь в длинном облачении, к обозу подошёл пастор прихода отец Олаф.

– Тобас, имей в виду. Сколько раз я из-за твоего головотяпства нагнулся за твоими потеряшками, столько же ты отобьёшь покаянных поклонов Господу за нерадивость в богоугодном деле.

Сделав внушение клирику, пастор, вывалив в его тележку потерянный им реквизит, орлиным взглядом окинул готовый к отправлению обоз. Дождавшись внимания прихожан, он приосанился, втянул в себя обвисшее пивное брюшко и, подняв над головой священное писание, неожиданно сильным и мелодичным голосом произнёс:

– Братья и Сёстры! – Гомонящий обоз мгновенно затих. К слову пастора как к наместнику Бога на земле прихожане относились трепетно. – Мне сегодня во сне явился Ангел Господень. – С этими словами пастор назидательно указал крестом на небеса. «Олаф, сказал он мне; – ты послан Богом на землю с великой миссией быть пастухом для его овец. И как отец духовный ты должен сопровождать своих чад к месту переселения». – По обозу волной прокатился шёпот изумления. – И я выполню обет, данный Богу, – прогремел обращённый к небесам голос пастора. – Чада мои, я не оставлю вас.

Отец Олаф, благословив крестом обоз, с возгласом: «С Богом!» вкатился в ближайшую повозку.

– Трогай! Трогай! – из уст в уста полетело по обозу.

Одновременным выстрелом щёлкнули бичи по крупам застоявшихся лошадей, и обоз, благословясь, выдвинулся в Любек.

Католики до последнего мгновения, не веря своему счастью, молча стояли в стороне. И только когда обоз скрылся за городской водокачкой, они, облегчённо перекрестившись слева направо, рассеялись по домам. Протестанты покинули город всем приходом во главе с пастором, значит, они сюда больше не вернутся. Конфликт между двумя враждующими конфессиями был исчерпан. Протестантский мэр под прощальный звон церковного колокола направился в ратушу, дабы составить рапорт о переселенцах, выехавших в Россию.

Глава 5

Германия. Любек. Середина 18 века. 1765 год

Растянувшийся обоз, пересекая Германию, двигался с юга на север. После незатейливого ужина в придорожной корчме близлежащего города Эдит забросала мужа бесконечными почемучками.

– Эрнст, почему мы едем в Любек? – нетерпеливо спрашивала она.

– Это порт, моя маленькая птичка, – проваливаясь в сладкую дрёму, отвечал он. – Там море, и мы поплывём по нему в Россию на корабле.

– А какой он, Любек, большой? – Эдит нетерпеливо дёрнула за рукав засыпающего мужа.

Эрнст, отгоняя навязчивый сон, начал свой рассказ о городе.

– В далёком 1226 году сенат выкупил у императора Священной Римской империи для Любека статус вольного имперского города. Спустя сто пятьдесят лет Любек становится центром немецкого Ганзейского союза.

Равномерное покачивание повозки вводило в транс. Не услышав очередного вопроса, Эрнст посмотрел на погружающиеся в дымку сна глаза жены. Опустив историческую справку о дальнейшем развитии города, он неожиданно спросил:

– А как появился в Любеке марципан, знаешь?

– Что такое марципан? Расскажи.

– Однажды накануне дня Святого Марка городские власти приказали булочникам испечь хлеб для голодающих. И услышали в ответ, что в городе не осталось муки. Не поверив булочникам, власти города обыскали продуктовые хранилища, но обнаружили в них только миндаль и сахар. По приказу бургомистра булочники испекли хлеб из миндаля и сахара и раздали его всем голодающим. Белое золото Любека – марципан – прославило город на весь мир. Спи, моя маленькая птичка, спи – ещё чуть-чуть терпения, и ты всё сама увидишь.

Эдит его уже не услышала, прижав к груди маленькую дочь, она видела цветные сны о волшебном городе.

Он был старше и опытнее её, с более широким мировоззрением и житейским опытом. Для неё он был всем: мужем, отцом, другом и учителем. А она? Эта маленькая хрупкая девочка с широко открытыми доверчивыми серыми глазами, которую лишь с большой натугой можно было назвать женщиной, была смыслом всей его жизни. Эрнст Фридрих Михаэль Вальтер был твёрдо убеждён, что он появился на свет лишь с одной миссией и для одной цели: беречь и любить эту маленькую женщину до своего последнего вздоха.

Через три недели утомительного пути в густом тумане, спрятанный за высокими крепостными стенами, появился Любек. Воинственный символ Любека, знаменитые Голштинские (Хольстенские) ворота, с обеих сторон соединялись двумя симметричными остроконечными башнями, возведёнными как часть городских укреплений. На арке, украшающей ворота, была выбита надпись на латинском языке: «Согласие в доме – мир вокруг».

Обоз остановился на центральной площади. Город празднично галдел на всех языках. Предприимчивые горожане, смешав словечки и обороты моряков и торговцев, приплывающих в Любек, вплели их разноцветными бусами в тяжеловесный венок немецкого языка и создали свой городской язык, который понимали все. Среди ярко одетой и шумной толпы отдельными островками выделялись подвыпившие матросы. Они двигались обособленными группами, отпуская грубоватые комплименты молодым хорошеньким горожанкам. Последние, нисколько не смущаясь и блестя лукавыми глазами, отвечали им весёлым смехом и были совсем не против пропустить с новыми дружками пару пинт баварского пива.

Эдит, успокаивая раскапризничавшуюся Жюстин, забилась в глубь повозки. По её мнению, женщины вели себя на площади просто вызывающе. Попавшие в такую неординарную ситуацию колонисты растерянно озирались по сторонам.

И вот тут неожиданно для всех раскрылся с совершенно другой стороны пастор Олаф. Он словно очутился в родной стихии. Где-то очень глубоко запрятанная под чёрной сутаной авантюрная жилка в нужный момент хлынула из него упругой фонтанной струёй.

– Чада мои, прошу Вас не расходиться и ждать меня здесь, – обратился пастор к растерянным прихожанам и лихо нырнул рыбкой в пёструю толпу со ступенек повозки.

Мощный людской поток подхватил его, и, алчно проглотив дармовую добычу, двинулся дальше. Толпа, приняв новую жертву и аппетитно чмокнув, сомкнула свои ряды. Буквально через секунду Олаф чёрным поплавком вынырнул на поверхность людского моря и, под одобрительный смех горожан раздавая остроты на тарабарском языке, двинулся в сторону ратуши. Его сутана мелькала, пропадала и вновь появлялась в самых разных уголках площади. Колонисты внимательно следили за его передвижениями, пока не потеряли из виду.

Над площадью в церкви Святой Девы Марии одновременно зазвучали два колокола, призывая горожан к ежедневной молитве о мире. Словно извиняясь за опоздание, кружевным ответом с весёлым перезвоном к ним присоединились колокола Романского кафедрального собора, монастыря Святой Анны, и церкви Святого Якоба. Начиналась обеденная служба. Люди стали расходиться по своим делам, и редеющая толпа откатившейся волной выплюнула Олафа к месту дислокации обоза.

– Чада мои, – отдышавшись от спринтерской гонки, начал докладывать пастор, – до прихода кораблей нас определили на постой в больницу при церкви Святого Духа с великолепными росписями 14-го века. – Пастор поднял глаза к небесам, приготовившись к проповеди. Но уставшие переселенцы вежливо попросили его заткнуться с информацией о росписях храма. – В таком случае попрошу всех ознакомиться с распорядком пребывания в городе, – моментально перейдя на деловой язык, продолжил пастор. – Первое. Обязательное посещение утренней службы. Второе. Ежедневное получение суточного пособия в канцелярии городской Ратуши. Третье. В приюте на соседней улице будут выдаваться бесплатные благотворительные обеды.

Выслушав распорядок пребывания в городе, измученные переселенцы, услышав, что постель и пропитание им будут обеспечены, с повеселевшими лицами отправились к месту приюта.

Утром следующего дня за прибывшими колонистами пришёл форштегер, (староста), чтобы сопроводить их в Ратушу, находившуюся в центре старого города. Красота Ратуши настолько потрясла Эдит, что она, забыв обо всём на свете, замерла столбом посреди Рыночной площади. В великолепном здании сочетались черты разных архитектурных эпох, о которых она ничего не знала, но они были прекрасны. Больше всего её воображение поразили пять изящных башенок со шпилями, украшенных разноцветными флажками. Ничего не видя и не слыша, Эдит зачарованно смотрела на застывшую в камне красоту, забыв о времени и пространстве. Марта, воспользовавшись потерей бдительности хозяйки, задумчиво жевала подол её юбки. В реальность её вернул голос мужа:

– Эдит, ты почему там стоишь?

Мираж распался на мелкие пазлы. Очнувшись от сказочного небытия, она увидела пред собою разгневанное лицо Эрнста с сидящей на его плечах Жюстин.

– Догоняй нас, иначе мы опоздаем в Ратушу.

Эдит, сделав шаг в сторону мужа и уловив знакомое натяжение готовой разорваться ткани, в ужасе закричала:

– Эрнст, опять Марта! О Боже, моя юбка…

От её истошного крика толпа расступилась. Эрнст бросился на помощь жене. Коза, упираясь копытами в щербатые неровности булыжной мостовой и сжав крепкими челюстями подол юбки, стояла высеченным гранитным монументом. На её упрямой козлиной морде огромными буквами было написано: «Не отдам. Хоть расстреляйте. Не отдам». Эрнст в бешенстве подлетел к козе и, схватив её за рога, попытался вытащить из её пасти подол злосчастной юбки. Коза, оказывая нешуточное сопротивление, пошла на абордаж и острыми рогами наносила удары противнику, защищая законную добычу. Теряя последнее терпение, парень врезал ей кулаком по упрямому козьему лбу.

– Не трогай Марту! – закричала Жюстин, вцепившись в волосы отца. – Я тебя тоже бить буду, когда вырасту.

Марта, почувствовав поддержку маленькой хозяйки, наклонила голову и, сомкнув крепким замком не в меру развитые челюсти, возмущённо по-коровьи замычала. Блеять она не решалась, боясь остаться без лакомства.

– Проклятая коза! – в исступлении вскричал Эрнст и, дав ей хорошего пинка, пошёл к Ратуше.

Толпа с криками «Браво!» наградила победительницу неравного поединка пучком сладкой моркови. Эдит, робко шагнула за мужем. И, о чудо, Марта послушно тронулась за хозяйкой. В таком составе они и вошли в Ратушу. Сурового вида господин, измерив презрительным взглядом комичную пару, пришедшую в Ратушу с козой, вцепившейся в подол хозяйки, сделал им внушение на предмет дисциплины. В конце тёмного коридора за распахнутой настежь дверью кряжистый дядька крепкими кулачищами перебирал бумаги. Мельком взглянув на вошедших, он открыл ящик письменного стола и, достав из него чистый формуляр, ткнул указательным пальцем в сторону Эдит.

– Как твоё и-мь-я?

– Эдит Жюстина Хильда Сабина Вальтер – стала испуганно перечислять Эдит свои имена.

– Хватит, хватит, – замахал обеими ручищами чиновник.

За последние дни от такого количества имён, принадлежавших одному человеку, его голова трещала как переспевший арбуз, готовый в любой момент треснуть. В соответствии с законом; у ребёнка, германского поданного могло быть неограниченное количество официально зарегистрированных имён. Русский считал это европейской блажью.

– Называйтесь там как хотите, – рассуждал он, – а в России вам и одного имени хватит, чай, не баре.

И чиновник, старательно проговаривая по слогам имя Эдит Вальтер, занёс его в список. Так юная колонистка с лёгкой руки русского чиновника стала носителем единственного имени.

– Ты, – перевёл он взгляд на Эрнста и, для большей наглядности показав один палец, предупредил: – один и-мь-я.

Упрямо сжав губы, парень чётко произнёс:

– Эрнст Фридрих Михаэль Вальтер. – Предавать имя отца и деда даже за бесплатный надел земли в России он не собирался.

Чиновник глубоко вздохнул и, уступив настырному немцу, записал его имена полностью. От усердия высунув кончик розового языка, он старательно заносил в списки неудобоваримые слова с названием местности, откуда прибыли колонисты. Капли крупного пота скатывались со лба и струились по его рыхлым щекам. Закончив этот сизифов труд, он внятно прочитал записанные данные. Супруги дружно закивали головами, подтверждая правильность написанного. Поднявшись со стула, писарь, по-волчьи подвывая, зевнул щербатым ртом, с хрустом сладко потянулся и, сотрясаясь всем телом, словно пёс, вышедший из воды, подойдя к сейфу, выдал супругам суточные и, заставив расписаться их в финансовой книге, устало пробурчал:

– Завтра сюда, не опаздывать, за…

Не зная, как произнести слово «деньги», он показал его языком жеста, прибегнув к помощи пальцев, которое не требовало перевода.

В приподнятом настроении Эрнст и Эдит покинули Ратушу. В карманах мелодично позвякивали крейцеры. На сегодня они были сказочно богаты. У них была крыша над головой, бесплатный обед в приюте и горсть свободных крейцеров в кармане.

– Марципан? – коротко спросила Эдит.

– Нет, сейчас мы с тобой пойдём в порт.

Эдит, впервые в жизни увидев море, была потрясена его красотой. Откинув все условности правильного воспитания, она, сбросив башмачки, с детским визгом радости вслед за Жюстин бросилась в прибрежную волну, а потом долго сидела на берегу, наблюдая, как по зеркальному брюху моря заводными игрушками безостановочно носятся рыбачьи баркасы. Уставшее за день море, решив наконец-то избавиться от надоедливых нахлебников, с силой швырнуло волну в рыбацкие лодки. Испуганные судёнышки послушно заторопились к берегу. Ненасытные чайки в последних лучах уходящего солнца торопливо набивали свои резиновые желудки стёртыми в пыль ракушками, чтобы переварить съеденную за день падаль. Спрятавшись в синих сумерках уходящего дня, вытесняя запахи разогретого песка и свежей жареной рыбы, на опустевший берег из морских глубин выползал йодистый запах водорослей. На Любек опускалась ночь.

Глава 6

Невидимая рука осторожно поскребла по стеклу.

– Фрида, – прошелестел любимый до боли голос.

Сброшено одеяло. Женская фигурка с распущенными волосами на секунду застыла, потом метнулась к окну и, распахнув его, позвала шёпотом:

– Тобас, ты?

Из чернильной темноты появились две руки и, запутавшись в тёмных кудрях, ласково прикрыли готовый сорваться с губ крик:

– Тихо, тихо. Оденься и иди ко мне.

Фрида, замерев на долю секунды, рывком сгребла в охапку одежду и, перегнувшись через низкий подоконник, упала в объятья мужских рук. «Боже, как же долго эти руки не обнимали меня», – подумала она. «Господи, спасибо тебе за этот подарок, за эту женщину, которую я держу в своих объятиях», – пронеслось в его голове.

Община строго следила за нравственностью молодого поколения, поэтому Тобас и Фрида виделись очень редко, оберегая свою тайную любовь от любопытных глаз. Фрида в шестнадцать лет была сосватана и выдана замуж за бравого солдата Гюнтера Брауна. Через год бравый Гюнтер, оставив молодую жену, ушёл на одну из многочисленных войн, которые терзали Европу последние тридцать лет. Через два года пришло извещение, что солдат Гюнтер Браун сложил свою голову в неравном бою где-то в горах Австрии. Фрида, как все немецкие женщины, была немного консервативна и после гибели мужа осталась в его семье, наивно полагая, что до конца жизни обязана хранить верность погибшему мужу, с которым она так и не успела вкусить полную сладость женской радости.

Крепко взявшись за руки, они шли по ночному городу.

– Фрида, когда мы перестанем прятаться?

– Потерпи, немного осталось.

– Сколько?

– Всё решится в России.

– Ты не должна быть вечной вдовой.

– О Тобас, молю тебя, не будем об этом.

Месяц, выглянув из-за туч, весело подмигнул влюблённым и, испугавшись своей фамильярности, тут же спрятался, прикрывшись шторкой тучи. Они вышли к ночному морю. В нос ударил запах прибитых к берегу водорослей.

– Искупаемся? – предложил Тобас. – Ведь это последние дни лета на родине, и мы никогда не вернёмся к этому морю. Я так хочу тебя любить прямо здесь, моя Фрида.

– Нет, нет, только не это, не сейчас лучше купаться.

– Я помогу тебе раздеться. Идём к лодке, там сухо, и ты не испачкаешь своё платье.

Рыбачья лодка призывно покачивалась на небольшой волне. Трясущимися руками Тобас вступил в неравную битву с ордой мелких пуговиц на корсете Фриды, стоящих на страже её целомудрия.

– О Боже, ну зачем ты придумал эти проклятые пуговицы? – вскричал Тобас.

Голова от мощного желания была пустой и звонкой, он еле держался на ногах. Кровь, отхлынув от всего тела, собралась в паху единым пульсирующим комком. Тобас был на грани обморока. Спазмы клещами сдавили горло, он задыхался, как рыба, выброшенная на берег, ждущая спасительной волны.

– Фрида, Фрида, – бессвязно срывалось с губ.

Женщина слабо сопротивляясь, стараясь держать оборону против этого большого неуклюжего парня с глазами ребёнка. Но, увидев его расширенные зрачки, она вдруг с чисто женской интуицией поняла; что Тобас в бешенстве желания или порвёт на ней платье, или умрёт у её ног.

– Подожди, успокойся, – дрогнувшим голосом проговорила Фрида.

Пробежав виртуозным пассажем по пуговицам корсета, она выбила на них тему снятия осады.

Тонкая фигурка в замедленной съёмке кинопроектора, на ходу распуская копну вьющихся волос, поплыла над землёй в поднимающемся от моря тумане. За ней, с нетерпением срывая на ходу одежду, путаясь в собственных руках и ногах и кособоко подпрыгивая, двигался мужчина. Женщина обернулась вполоборота, неуловимым движением перекинула со спины волосы, прикрыв ими обнажённую грудь. И, мягко улыбнувшись, раскрыла объятия для любви. Крепостные стены, тщательно возводимые в течение года, рухнули разбитым Карфагеном. Огромное цунами накрыло их с головой. Низовой бриз, поднявшись вверх, разогнал облака. Ошалевшие от увиденного, звёзды с жадным любопытством изучали анатомию интимных отношений между мужчиной и женщиной на планете Земля. Месяц улыбался во весь перевёрнуто-кривой рот, а море, точным метрономом педантично отсчитывая такты, раскачивало лодку любви. Они долго парили над землёй, поднимаясь вместе с волной к самому пику любви и низвергаясь в бездну нечеловеческой страсти. Она была его первой женщиной, и в её глазах загадочно отражался мерцающий Млечный Путь. Последняя конвульсия, последний предсмертный вдох, и в ночное небо двумя бестелесными белыми чайками взлетел Гимн Любви.

Уставшая лодка задремала на зеркальной поверхности под колыбельную песнь моря. Тобас и Фрида, две незнакомые и радикально противоположные вселенные, слились воедино всеми цепочками ДНК; молекулами, атомами, клетками, хромосомами и, взорвавшись во вселенной, образовали новую планету, которую в течение всей жизни им придётся изучать и осваивать через Боль, Труд, Прощение, Терпение, Ссоры и Примирения, через Ненависть и Любовь до прощального Смертного Вдоха. Он и Она. Мужчина и Женщина. Она пойдёт за ним на край света, а он за неё – на костёр.

Любопытные звёзды, сонно зевая, прикрыли лучами-ресницами тусклые засыпающие глаза. Месяц, отвернувшись от надоевшего за ночь звёздного гарема, прихорашиваясь, ожидал свою утреннюю возлюбленную – прекрасную Венеру, готовую появиться во всей своей красе на троне утреннего небосклона. На горизонте в предрассветной дымке появились нечёткие контуры двух фрегатов. Земля, нежась в полудрёме начинающегося дня, старательно оттягивала пробуждение, а просыпающийся город, подгоняя уползающую ночь, будил море звуками трудового дня.

Фрида очнулась первой.

– Тобас, вставай быстро, корабли, рассвет, община, бежим.

Из всего сумбурного потока слов до ушей спящего Тобаса долетело только последнее: «бежим». И всё, как в киноленте, понеслось в обратном порядке.

– Башмаки, юбка, корсет, – командовала Фрида.

Тобас лихорадочно выуживал со дна лодки требуемые вещи, одновременно натягивая на себя штаны и рубаху. Короткий приказ: «Бежим», и большой мужчина инстинктивно подчинился маленькой женщине, вернее, её природной вековой мудрости по спасению рода человеческого. Они, сцепив руки, бежали по обратному маршруту: Порт, Ратуша, Собор, Богадельня, церковь Святого Духа. Настежь распахнутое окно больницы. Сильные мужские руки, с нежностью опустившие её на подоконник. Торопливый поцелуй. Закрытое окно. Постель. Всё. Выдох.

Глава 7

Габриэль Кристиан Лемке по устоявшейся многолетней привычке любил встречать зарождающийся день на берегу утренней Балтики. Под монотонный шелест волн мысли лучше выстраивались в смысловые цепочки, быстрее находя выход в запущенных и порой казусных делах юриспруденции. Но в последние дни он приходил в порт совершенно по другой причине. Лемке ждал документы из Санкт-Петербурга о своём назначении на должность комиссара города Любека. Предыдущий комиссар Любека купец Кристофер Генрих Шмидт, страдавший туберкулёзом в тяжёлой форме, умер 30 мая, и на его должность, по слёзной просьбе бургомистра, временно согласился заступить юрист города Габриэль Лемке, предварительно озвучив бургомистру условия, при которых он согласится на данный пост. В связи с коротким навигационным периодом и скопившейся в городе огромной массой переселенцев Лемке в довольно категоричной форме потребовал от Канцелярии Опекунства иностранных Санкт-Петербурга качественно поднять свой оклад содержания в связи с увеличением объёма работы и открыть дополнительный штат вакансий из четырёх бухгалтеров и нескольких писарей. Канцелярии Опекунства иностранных пришлось согласиться на его условия, ибо любая задержка с отправкой колонистов в Россию несла за собой серьёзные проблемы; только на питание колонистов, находившихся в Любеке в июне, канцелярия тратила ежедневно более десяти тысяч марок. Власти города требовали скорейшей отправки в Россию колонистов, превративших уютный город в мусорную свалку. Среди почтенных крестьян и ремесленников попадались и лихие людишки, которые, получив ссуду, тут же бесследно исчезали. Оборванные, дурно пахнувшие, сбежавшие от долгов, они, как правило, пьянствовали и воровали. Насилие, раздоры, драки, непринятие городских правил вызывали недовольство горожан. Однако доходы, приносимые колонистами, окупали временные неудобства города. По прогнозам вызывателей, в ближайшее время городу следовало ожидать наплыва переселенцев в количестве двадцати четырёх тысяч человек, и власти, дабы предотвратить недовольство своих горожан, спешно построили несколько бараков за городской стеной, каждый из которых вмещал 450 человек. Любимые Габриэлем Лемке Голштинские ворота, символ города Любека, были обезображены уродливыми строениями.