Максимка, Толик и каляки-маляки

– Ванюша, не упади, не ходи далеко в воду!

Вот Юлька увидела то ли подбитую, то ли больную рыбу, плавающую кругами по поверхности воды, и всё – сразу всех забыла, никого не слышит, ничего не видит, началась её рыбалка. Наконец, ухватила зубами рыбу за верхний плавник, плывёт к берегу, гордо кладёт у наших ног – добыча!

– Молодец, Юля, – хвалим мы, а потом, чтобы она не видела, отпускаем эту, видимо, раненую рыбу обратно в реку.

Купались все вместе, плавали далеко за буйки, на глубину, вода ласковая, тёплая, нагрелась за солнечный летний день, дно песчаное, нежное. Когда наплавались, сели на берегу Волги. Ярко-красное закатное солнце исчезало за кромкой леса, освещая небо и реку во все цвета радуги… да-да, помню, «каждый охотник желает знать».

– Причём тут фазаны?

– Это фиолетовый цвет, понимаешь…

– Бабушка, смотри, солнышко падает. Нет его? Нет, – развёл ручками, удивлённые глаза спрашивают, «как же так?».

– Солнце уходит на ночь, а завтра снова будет светить всем нам, такая у него работа, у солнышка.

Рассказы для детей постарше

Одуванчик и ландыш

Любимый цветок?

Не отвечу сразу.

Вначале скажу ландыш. Нет изысканнее: форма, цвет, аромат – аристократ среди цветов, принц! Если сорвёшь три нежные веточки, домой нужно везти в золотой карете и ставить в хрустальную вазу, как на трон, а самой скромно устроиться внизу и зачарованно смотреть на совершенство. Принц живёт в сказочном, зелёном дворце из веток, листьев и деревьев, в лесной прохладе и тиши, и его изящные, белые фонарики сразу не встретишь, нужно искать.

Потом скажу одуванчик.

Маленькое солнце с золотыми лепестками-лучиками, жизнерадостный, неприхотливый, терпеливый и добродушный, он бежит, торопится по дорожкам, тропинкам, он тянется к людям и пахнет душистым мёдом, и всюду его приветливые, как улыбка рассвета, цветы.

Однажды весной я собрала одуванчики, сделала варенье, и получился одуванчиковый мёд, янтарный, густой и ароматный.

В магазин за бубликами

Утром мама сказала, обращаясь ко мне:

– Коля, сходишь после завтрака в магазин за хлебом – купишь буханку чёрного, два батона и…

– И бублики! – перебил я её.

– Да, и четыре, нет, лучше шесть бубликов. Только ты посмотри, мягкие ли они, и, если чёрствые, то не бери.

Мама посмотрела на меня и добавила:

– Можешь Тёму с собой взять, но никуда не заходить – в магазин и обратно, я по времени прослежу.

Маме было некогда, у неё началась, как она говорила, горячая пора. Эта горячая пора случалась каждым летом на даче, когда созревали ягоды. Мама всё сетовала, почему же они поспевают так неудобно – все сразу и вдруг, и что она «света белого не видит, а только целый день варит и закатывает все эти варенья и компоты, помидоры и огурцы, а отпуск скоро закончится, а я всё у плиты, у плиты…»

И вот я и Тёма пошли в магазин, потому что закатывать банки с огурцами мы не умеем. Магазин располагался на окраине дачного посёлка, никаких дорог переходить не надо, поэтому мама отпускала меня и Тёму за хлебом. Мне было девять, а Тёме восемь лет, я уже перешёл в третий класс, а Тёма во второй.

Где-то на полпути к магазину мимо нас пробежал незнакомый пёс. Опередив нас, он неожиданно остановился и стал прислушиваться к чему-то, а потом как помчался, как помчался со всех сил вперёд по дороге, как будто опаздывал на очень важное мероприятие. Пройдя ещё немного, мы услышали лай собак, и чем ближе мы подходили к магазину, тем сильнее становился этот лай, и было понятно, что собак много.

Недалеко от магазина была железнодорожная станция, а рядом дорога со светофором и перекрёстком, мы эти места хорошо знали потому, что отсюда всегда ездили с родителями на электричке домой. Лай собак становился всё громче и громче.

– Чего это вдруг они так разлаялись? – спросил я. – Посмотрим, Тёма?

– Посмотрим, – ответил нерешительно Тёма и взял меня за руку.

Подойдя к светофору, мы увидели такую картину: в обе стороны дороги стояли машины, движение было полностью перекрыто, а на перекрёстке, кувыркаясь, отскакивая и вновь налетая друг на друга дрались две стаи собак; с каждой стороны их было штук по десять, не меньше, и все они лаяли, рычали, и вой стоял просто страшный.

На перекрёстке собрались люди, но перейти дорогу они не могли – стояли и смотрели на дерущихся собак, как будто это цирк какой-нибудь. Потом водители некоторых машин стали гудеть, но собаки не обращали на них внимания и продолжали лаять, кувыркаться и драться.

– Это они территорию делят, – сказал стоящий рядом с нами высокий мужчина в белой кепке, футболке и джинсах.

– Вы правы, – ответила ему молодая женщина в тёмных очках, соломенной шляпке и длинном, цветастом сарафане, – одна стая с этой стороны железной дороги, а другая с противоположной. Мне кажется, я даже знаю некоторых, – женщина сняла очки и начала рассматривать дерущихся собак.

Мне эти её слова «про некоторых» сразу напомнили мою учительницу Софью Михайловну, как она смотрит на меня поверх очков, съехавших на кончик носа, и говорит: «Я вижу, некоторые меня не слушают и заняты на уроке неизвестно чем, придётся вызвать их к доске».

От этого воспоминания я на минуту забылся, а потом услышал, что водители стали гудеть очень громко и дружно. Этот настойчивый и тревожный звук собакам явно не нравился, и они стали разбегаться.

Мы купили буханку чёрного, два батона белого хлеба и шесть больших, мягких, посыпанных маком бубликов. Мама не разрешала нам есть на улице, говорила, что это неприлично, некрасиво, и что руки надо мыть перед едой, но от бубликов шёл такой вкусный и аппетитный запах!

Мы с Тёмой отломили по маленькому кусочку, корочка так приятно хрустела, и мякушка была свежая, тёплая, будто только из печки, а потом откусили ещё и ещё… так мы шли и ели бублики, и уже по целому бублику съели. На улице тепло, солнце светит, птички поют, настроение отличное, вечером пойдем с папой на озеро купаться, мы с Тёмой ещё головастиков будем ловить, их много у берега, мы и сачки приготовили.

Впереди нас шёл пожилой мужчина с сумкой в руке, мы видели его недавно в магазине.

Сумка его была набита продуктами, поверх которых лежал завёрнутый в плотную, коричневую бумагу длинный кусок мяса. Я видел такой кусок мяса у мамы на кухне, она варила из него суп и называла как-то странно – грудинка. Мужчина шёл и размахивал сумкой, отчего грудинка раскачивалась в разные стороны.

И тут, откуда ни возьмись, на дороге появился небольшой пёс, чёрный, с длинными, висячими ушами, вроде соседского спаниеля, но не спаниель, нет, дворняжка похоже.

Вначале он шёл рядом с Тёмой, потом приподнял голову, поводил носом и вскоре пристроился за сумкой мужчины.

Мясо раскачивалось вправо-влево в такт шагов мужчины, а вслед за мясом вправо-влево поворачивалась голова собаки, идущей за сумкой. Я и Тёма идём следом, смотрим и даже забыли про бублик. Наконец, собака не выдержала и прихватила мясо зубами, но видно не сильно, потому что мясо лежало всё также, только едва качнулось. Мужчина, почувствовав что-то, потряс сумкой и пошёл дальше.

Но запах мяса манил собаку, она приблизилась, схватила и потянула его на себя, и мясо стало съезжать вниз, того и гляди упадёт. Зашелестела бумажная обёртка, и пёс, испугавшись, прыгнул в высокую траву на обочине и исчез. Мужчина остановился, поправил съехавший кусок мяса, потом оглянулся, увидел меня и Тёму, погрозил нам пальцем и пошёл дальше.

Идём мы, идём, и тут снова этот пёс – возьми и выскочи из травы. Он ловко подскочил к мясу, схватил его зубами и сильно потянул на себя, мясо шлёп и на земле. Но воришка опять испугался, прыгнул в траву и исчез, будто его и не было. Мужчина остановился, поднял с земли мясо, повернулся к нам и строго сказал:

– Это что же вы делаете, молодые люди? Зачем вы мясо дёргаете, скажите мне!

– Мы не… – замямлил Тёма.

– Это не мы, – сказал я.

– Как же не вы, а кто?

– Фантомас, – вдруг ни с того, ни с сего ответил я.

– Я тебе покажу старшим грубить, – рассердился мужчина, – пойдёмте к родителям, – и он шагнул ко мне.

Мы с Тёмой повернулись и побежали, а когда остановились и оглянулись, то мужчины с сумкой не было, а посреди дороги лежал и смотрел в нашу сторону неудачливый, трусливый воришка – чёрный пёс, похожий на соседского спаниеля.

Мы подошли и погладили его по голове. Тёма говорит:

– Дай лапу! Дай другую!

И пёс даёт то одну лапу, то другую.

Мы с Тёмой дали ему полбублика, он быстро съел. Мы дали ещё и ещё… потом смотрим, в сумке у нас только три бублика осталось.

– Всё, пёсик, – сказал я, – эти бублики для мамы и папы Мы погладили собачку и пошли домой. Мама вышла с дачного участка и ждала нас около калитки – волновалась, и, конечно, отругала нас за то, что мы задержались. Потом мы пили чай со свежим хлебом, бубликами и клубничным вареньем и рассказывали наперебой о драке собак, об остановившемся движении машин на дороге и о смешном воришке-пёсике. Перед открытыми окнами веранды цвёл большой куст шиповника, и мама смотрела на нас и улыбалась.

Новогодний подарок

Павлик лежал под одеялом, закрыв глаза, он знал, что сейчас подойдёт мама, проверить спит ли он, пусть думает, что спит. Вот мама склонилась над кроваткой, её тёплая рука коснулась лба, погладила голову, поправила одеяло, она вздохнула и ушла.

Павлик слышал, как мама, ступая тихо и аккуратно, чтобы не разбудить его, подошла к столу, налила воды в чашку и стала считать – раз, два… десять… тридцать – на тридцати она останавливалась. Послышался тревожный запах, Павлик знал его, так пахли сердечные капли, которые раньше принимала бабушка.

Павлик боялся этого запаха, потому что после капель часто приезжала скорая, чужие люди делали уколы бабушке, она лежала тихая и бледная, а два раза, Павлик помнил, её забирали в больницу. Запах сердечных капель не приносил ничего хорошего, а сейчас эти капли принимала мама – с тех пор, как они поселились в общежитии.

Павлик вспомнил бабушку и еле сдержался, чтобы не заплакать, но нельзя расстраивать маму. «Где бабушка?» – думал Павлик.

Но мама почему-то не говорила, и когда он спрашивал, она сразу отворачивалась, опускала голову и старалась уйти, и Павлик понимал, что случилось страшное, а он ведь уже не маленький – ему скоро пять лет.

Когда-то они жили в большом и красивом городе все вместе – мама, папа, бабушка и Павлик, а потом началась война, и папа ушёл воевать потому, что был офицер – так он сказал в последний день. Павлик не очень помнил подвалы, где в войну они жили с соседями по дому, все дни слились у него в одну тёмную, страшную и холодную картину. Однажды была особенно ужасная бомбёжка и очень сильный взрыв. Павлик с мамой отделались поверхностными ранами, а многих знакомых после этого он больше не видел.

Как и свою бабушку.

Потом Павлик с мамой прятались от бомбёжки в церкви, и там он увидел иконы, горящие свечи и запомнил батюшку с крестом на шее, который помогал беженцам всем, чем мог.

От папы приходили редкие письма, война не кончалась, и пришло время, когда Павлик и мама сели в автобус с надписью «Дети», и этот автобус доехал до самой Москвы.

В Москве маме и Павлику дали комнату в общежитии, и мама сразу начала работать, а Павлик стал ходить в детский сад.

Он уже знал буквы, немного умел складывать их в слова и любил книжки, особенно одну – «Мойдодыр». Наверное, он так сильно любил её, потому что это была одна из первых его книг, и потому что её всегда читал ему перед сном папа.

Павлик рассматривал красивые картинки в книге, а папа пояснял:

– Вот мальчик, который не любит умываться по утрам и вечерам, поэтому от него, посмотри, «одеяло убежало, улетела простыня», и ещё «утюги за сапогами, сапоги за пирогами, кочерга за кушаком – всё вертится, и кружится, и несётся кувырком». Нельзя быть грязнулей, сынок, ай-яй-яй! – и папа, улыбаясь, грозил пальцем.

– Яй-яй-яй, – повторял за папой маленький Павлик и старательно грозил пальчиком, ему было тогда два годика.

Шло время, появлялись новые книжки, некоторые в стихах Павлик знал наизусть, но самой любимой его книгой все равно оставался «Мойдодыр».

Вечером папа приходил с работы, Павлик со всех ног бежал к нему, сильные руки подхватывали его, подбрасывали:

– Ай-яй-яй!

– Яй-яй-яй, – смеялся вместе с папой Павлик, прижимаясь лицом к родной, колючей щеке.

… Павлик заплакал: «Где папа?»

Он заворочался в постели, подошла мама:

– Ты что, сынок? Не заболел? – она губами потрогала лоб.

– Не плачь, мой маленький, скоро Новый год, завтра будете писать письма Деду Морозу, Вера Ивановна сказала.

– Знаю.

– Давай молочка тёплого с мёдом тебе дам? И уснешь быстро.

– Не хочу, посиди, – Павлик взял в ладони мамину руку, повернулся на бок и быстро заснул.

– Дети, сейчас вы ответите мне, кто какой подарок хотел бы получить на Новый год от Деда Мороза, – сказала воспитательница Вера Ивановна – Ты, Леночка, что?

– Белые коньки… в цветочек.

– Разве бывают такие?

– Не знаю, мне приснились в цветочек.

– А ты, Толя?

– Вертолёт на пульте управления.

– Оленька, что?

– Попугайчика жёлтого волнистого, я его Кешей назову.

– А я… я хочу щеночка.

– Хорошо, Слава. А Павлик что хотел бы получить?

– Книжку «Мойдодыр».

– А теперь, ребята, нарисуйте ваши пожелания на открытках, их получит Дед Мороз.

Павлик в тот день нарисовал книгу, на обложке которой была большая, красная щётка и жёлтое мыло, которое: «Моет, моет трубочиста чисто, чисто, чисто, чисто», – он знал «Мойдодыр» почти наизусть.

Вечером мама сообщила Павлику, что завтра он не пойдёт в детский сад, а они вместе пойдут…

– Куда? – спросил Павлик. Мама не ответила, но улыбнулась так светло и хорошо!

На следующий день Павлик и мама приехали в военный госпиталь, их встретил врач, на маму накинули белый халат, и они пошли по длинному коридору.

Павлику не нравился запах больницы, он вспомнил бабушку, вспомнил мамины капли, и ему стало тревожно, но тревога смешивалась с каким-то радостным предчувствием.

Неужели?

Они вошли в большую палату, и Павлик увидел папу! Он лежал бледный и похудевший, голова его была перевязана, через бинты проступала кровь, одна рука в гипсе.

Но это был папа! Павлик бросился к нему.

– Осторожно! – закричал врач, но Павлик уже подбежал и крепко обнимал папу.

На его тумбочке у кровати лежала книга «Мойдодыр».

Лягушка вот-вот

Никто не заметил, когда залив реки с чистыми, холодными, подземными ключами, с весёлыми мальками на мелководье, с лилиями и кувшинками, с шумной, озорной детворой на берегу стал печальным болотом.

Во времена залива над поверхностью воды летали чайки, а вдоль берегов, среди осоки и камыша жили лягушки. Лягушки, разговаривая между собой, выражая недовольство, радость или беспокойство, квакали. И только одна из них, странная, одинокая лягушка, жившая в стороне от других, говорила «вот-вот» вместо «ква-ква». Мало кто понимал, что значит «вот-вот» – хорошо это или плохо, или вообще всё равно.

– Ква-ква, – предупреждали лягушки, когда зоркие чайки кружились у берега, – лягушата-малышата, убегайте поскорее, не то острый клюв схватит вас.

– Ква-ква, – пищали малыши, прячась по норкам вместе с родителями.

Одна странная лягушка оставалась на месте и, глядя на чайку из-под большого, зелёного листа, говорила:

– Вот-вот, вот-вот.

– Ква-ква, – беспокоились лягушки, видя, как браконьеры натягивают сеть с одного берега залива до другого, – ква-ква, нехорошо, в сеть попадёт много разной рыбы, и большой, и маленькой – окуни с окуньками, плотва с плотвичками и щука со щурятами, и пескари, и лещи с подлещиками, ква-ква, уходите прочь.

Но браконьеры не слушали кваканья и расставляли сети, а утром вытаскивали из неё пойманную рыбу, и все лягушки от страха замолкали, кроме той, которая говорила «вот-вот».

Однажды на зелёной поляне у залива собралась большая компания, люди ели и пили, и смеялись, и всё бы ничего, но весь мусор после себя они бросили в залив, и снова бросили, и снова, снова.

– Вот-вот, вот-вот, – одиноко звучал голос странной лягушки.

Как-то раз приехал мусоровоз – большая, страшная, красного цвета машина, и, подъехав к самому берегу, свалила весь мусор в залив.

Лягушки и лягушата даже не пытались квакать, они хотели поскорее убежать и спрятаться от лавины грязи. Среди грохота, запаха бензина и мусора слышалось:

– Вот-вот, вот-вот…

После этого случая хор квакающих лягушек заметно поредел.

Залив становился другим. Поверхность воды покрывалась сплошной, зелёной плёнкой мелких водорослей, дно становилось илистым и вязким, залив всё больше мелел, уменьшаясь в размерах – на его берегах с невиданной силой разрастались кустарники и борщевик, и уже не пели, как раньше, соловьи в весенних черёмуховых рощах.

В тот день очередная машина, сбросившая мусор, уехала, и в наступившей тишине голосила лишь одна странная лягушка:

– Вот-вот, вот-вот, вот-вот…

Её увидел аист. Аист впервые прилетел на это болото. Кружась и размахивая большими, белыми крыльями, он приземлился недалеко от лягушки, сделал несколько шагов и, подойдя ближе, раскрыл длинный клюв…

С тех пор никто не слышал «вот-вот, вот-вот, вот-вот» из-под большого, зелёного листа.

А залив тем временем становился всё меньше и меньше, и постепенно он превратился в небольшое, мелкое озеро, потом в лужу, потом в вязкую топь.

Радостный, сверкающий залив стал печальным болотом, а наоборот… наоборот почему-то не бывает.

Просто было лето

В то лето Алину с братом Алёшей родители отправили на дачу к маминой сестре тёте Вере.

– Нам нужно поменять крыльцо, полы на веранде, да и крышу починить пора. Как всё сделаем, приедем за вами, – сказала мама.

Алёша с Алиной и не возражали, тем более у тёти Веры был сын Миша, их двоюродный брат, ему уже тринадцать, Алине двенадцать, а Алёше десять. Алёшу с Алиной на вокзале встретил дядя Коля, на машине быстро доехали до места, это был старый небольшой домик в забытой деревне, доставшийся дяде Коле от родителей.

– Как же выросли! – заохала тётя Вера. – Да где же ты, Миша!

В дверях появился двоюродный брат, рослый, крепкий, русоволосый, с большими серыми глазами и веснушками на носу. Они виделись лет пять назад и сейчас с любопытством и смущением рассматривали друг друга.

– Алиночка, у тебя коса ещё! Сейчас ведь ни у кого нет косы, тебе идёт, моя красавица. Как ты на бабушку нашу – бабу Лиду похожа, – тётя Вера обняла покрасневшую, застеснявшуюся племянницу. – А ты, Алёшенька, весь в отца! Ну, пойдёмте к столу.

После обеда Алина помогла убрать со стола, а потом все трое пошли погулять. Алёша с Алиной никогда не были на даче двоюродного брата, поэтому с интересом слушали его.

– Деревня наша небольшая – двенадцать домов, отдалённая, и добираться к нам неудобно, поэтому дачников мало, пока ещё даже и не приехали. А зимуют только в пяти домах. Мама всё лето здесь, у неё отпуск большой, она же учительница, а папа приезжает, как может.

– А ты как время проводишь? – с улыбкой спросила Алина.

– Я… я, – смутился Миша, – по-разному. Пойдёмте, покажу вам заброшенную турбазу.

Дом, где летом жил Миша с родителями, располагался в самом конце единственной деревенской улицы, которая продолжалась широкой дорогой, проложенной среди большого поля, засеянного клевером, тимофеевкой, мятликом, на котором местами уже белели первые ромашки.

– Скоро ромашек будет много, вот красота! – обратилась Алина к Мише.

– Скоро клевер и ромашки зацветут, пора, – басовито ответил Миша, голос у него стал почти взрослым, низким, мужским.

Пересекли поле, спускавшееся с одной стороны вниз к узкой быстрой речке и поднимавшееся с другой стороны вверх, к горизонту, так что верхнего края и видно не было, только синее безоблачное небо. Вошли в тенистый хвойный лес, пересекли глубокий овраг, пошли по широкой лесной дороге, одолевали стаи комаров. Миша сломал две берёзовые веточки, дал Алине и Алёше – отгонять комаров. Так и шли минут двадцать, углубляясь в лес, разгоняя комаров и не теряя из вида речку вдали справа, дорога плавно поднималась вверх.

Наконец, подошли к невысокому забору из старых, покрытых мхом досок, покосившемуся, местами упавшему на землю, за которым виднелись какие-то строения. Зашли и оказались на территории старой заброшенной турбазы. Вдоль её центральной, широкой, когда-то асфальтированной, а сейчас почти полностью разрушенной дороги стояли с двух сторон небольшие деревянные покосившиеся домики с маленькими верандами и большим, заколоченным прогнившими досками окном. Домики стояли близко друг от друга, с двух сторон от дороги и под углом к ней.

– Ребята, – Алина остановилась, – смотрите, они стоят, как корабли на причале.

– Ты о чём? – спросил Алёша.

– Вот эти домики, эта дорога… они как корабли и причал.

– Правда, я сколько раз здесь был и не замечал, – Миша внимательно посмотрел на двоюродную сестру.

Столбики-фундаменты домиков были полуразрушены, осторожно поднялись по старым ступенькам, подёргали несколько дверей – забиты. В центре турбазы было двухэтажное деревянное старое здание – то ли бывший клуб, то ли столовая. Жизнь ушла из этих мест, всё опустело и исчезало со временем.

– Здесь есть причал, когда-то лодки стояли, пошли, – Миша повёл Алину и Алёшу вниз по узкой лесной тропинке, круто спускающейся вниз к речке.

Ребята оказались на старом стадионе – здесь были баскетбольная, волейбольная и даже теннисная площадки, но все они заросли мхом, молодыми деревцами, кустарником и разрушались постепенно. Около речки была лужайка, к ней примыкал небольшой причал с тремя шатающимися скамейками на нём. Построенный из досок причал был скреплён по периметру железным уголком, который, видимо, и удерживал пока всё это сооружение от падения. Осторожно прошли, сели на скамейки, и перед ними открылась удивительная картина.

Речка в этом месте становилась широкой, делилась на два рукава, а в центре её образовался остров, довольно большой, весь заросший уже высокими деревьями – наклонившиеся ивы вдоль берегов, берёзы в глубине, ели и даже пышные раскидистые лиственницы.

Недалеко от причала от острова к берегу шёл изогнутый деревянный мостик, он придавал особую живописность и даже сказочность этому заброшенному уголку. Речка здесь успокаивалась, течения почти не было, и на поверхности воды, расположившись в середине больших тёмно-зелёных округлых листьев, цвели жёлтые кувшинки и белоснежные лилии.

– Как красиво! – воскликнула Алина.

– На остров пойдём завтра, – как будто читая её мысли, сказал Миша.

*****

На следующий день сразу после завтрака ребята перебежали поле, перешли глубокий овраг, и бегом, бегом по лесной дороге до заброшенной турбазы, потом вниз по крутому склону – вот и лужайка, и остров, и старый причал. По изогнутому деревянному шатающемуся мостику перешли на остров, среди высокой травы змейками шли в разные стороны несколько дорожек-тропинок.

– Кто же здесь ходит? – почти с испугом спросила Мишу Алина.

– Рыбаки, здесь рыба клюёт хорошо, особенно подлещики, но можно и окунька поймать. Не бойся…

– А что это? – Алина крепко взяла Мишу за руку и не хотела отпускать.

Ребята шли вдоль берега острова и увидели поваленные на землю стволы деревьев разной толщины, и все они были остро заточены с одной стороны, как карандаши, какой-то неведомой «точилкой», видны были даже вертикальные бороздки-срезы, и все эти деревья лежали одинаково – острой стороной вглубь острова, а кроной, упавшим стволом – в сторону воды.

– Это бобры. Здесь живут две семьи бобров, – успокоил Миша, – они питаются древесиной, пилят упавшие стволы деревьев, вымачивают, прячут в норках, потом едят как консервы.

– Ты видел? – спросил Алёша.

– Бобров видел. Серьёзный зверь, хотя на вид забавный. У него передние зубы очень крепкие и сильные – видели, как обтачивает он деревья.

– Покажи нам их норки.

– Нет. У них вечерний образ жизни, сейчас спят. И потом, это опасно.

В одном месте недалеко от берега ребята увидели высокую старую иву, подточенную бобрами почти до середины по всей окружности ствола – вот-вот упадёт, но толщина её была такая, что когда дети взялись за руки втроём, то с трудом смогли обхватить дерево.