скачать книгу бесплатно
– А если и сойдут весною, с чем останемся? – горячился заведённый Колчин. – С фекалиями? С оборотнями? С нехристями? Точно живем в Средние века, а не в эпоху цивилизованности. Да, впрочем, стыдно говорить о прогрессе, когда всё вокруг загажено. Потихоньку лишаемся культурных приобретений для здоровой жизни. Зубного порошка не найти! А на базаре он за баснословные деньги. Мела в стране нет, я вас спрашиваю? В ваших красных банях помыться – мука и разорение. В очереди отстоишь три часа. На вход – такса, на стрижку ногтей – такса, на выдачу огрызка мыла – такса. Получи номерок на мойку, номерок на парилку, номерок в раздевалку. Всю страну в очередь поставили! Стоят мужики да бабы с талончиками, узелками и чемоданчиками, как котомники последние. Штамп тебе в паспорт хрясь: помыт. А ты вон иди, ты третьего дня мылся. Скоро и канализации лишат, опять на жёрдочке над ямой выгребной висеть будем. В обывательских головах горожан ад устроят, где ничего помимо низменных забот не удержится. Одни только нужники искать станем.
– Мысль наглядная: низвергнуть, заставить человечишка радоваться любому всему. Но, Николай Николаич, будь осторожнее.
– Господа, я не из ВЧК, при мне можно. Хотя агента одного знаю лично. Варфоломеев. По прозвищу «Капитан». В баню к нам ходит мыться. Хи-хи. Требует у банщиков особым образом тимьян запаривать. И под лицо ему кладут на массаже. Товарищи прибрали банный вопрос к рукам. Услуги-с. Выгодно. А знаете, как ВЧК растолковывается? А вот как: век человека короток. Так что имею возможность обеспечить банным ордером и составить протекцию на омовение. Хи-хи…
– Хоть в шайку ко мне не лезьте! Где есть мыло, дело должно быть чистым. Не ходил в ваши бани и не загоните. Грязно там…
– На какую грязь намекаете? Не сексот. Приходите. И вашу кержачью кожу отмоют, попарят первый класс!
– Да он глуп!
– Оскорбляете? Теперь всех уровняли. И бывший кобелиный доктор не ниже инженеров.
– На таких и держатся большевички: глупых и беспринципных.
– Профессор, мне на дверь указывают. Проводите!
Евсиков-старший поспешно вышел из-за стола вслед за выскочившим без поклона Черпаковым.
– Вот тебе и четверток, – подытожил Лавр.
– Пподстрекатель?
– Провокатор? Новый человек? Нет. Попрыгунчик. Перепрыжкин. Любопытен, так как пованивает. Всё вонюченькое притягивает, не можешь не приоткрыть.
– Нелепая дурашливость. Гебефреник, – предположил профессор, вернувшийся с тенью озабоченности на лице, – Но напрасно всё же, напрасно ты, Николай.
За поздним часом, не сойдясь во мнении, разошлись. Прасковья Пална не дозволила будить Толика. Условились возвернуть ребенка назавтра к обедне. Провожая настоятеля, Лавр решился в дверях задать вопрос. Сегодняшним утром он входил к щепотникам, в нововерческий храм, искал среди погорельцев в закопченной церкви «Петра и Павла» своих: брата молочного и кормилицу. Священник цепко взглянул в глаза спросившему, как душу встряхнул, ответил: «Таковым не замирщишься. Что ставится в свет, становится светом». Шагнул было прочь и вдруг вернулся из задверной темноты: «Где Господь, спрашиваешь? Господь во храме Своём святом». И вышел в ночь. А у Лавра заныла макушка. Вот ведь какое дело, взял человек и просто вышел в темноту. Ушёл, а осталось ощущение чего-то значительного, как ливень, как снега. Тут же простился и Колчин.
Профессор вызвался помочь с разборкой следов застолья; Феня, приходящая прислуга, объявится не раньше девяти утра. Но урезоненный тёткой отправился спать. Перебирая под хмельком все события вечера: от сыновьего расквашенного лица до ссоры и досадной просьбы, задремал быстро. Как далеки и бесполезны казались теперь «восхитительные новости» Черпакова, из жизни невозвратной, будто бы уже не имевшей к ним никакого отношения.
Лавр и Евс спать не собирались. Жалко времени на сон. Всё же в комнате у Константина устроили Лавру постель, на какой тот еле поместился.
– Ллаврик, а пправду скажи, чего всё-таки ввернулся.
– Закопали колодцы?
– Ззакопали.
– Вернулся откапывать те, что отец вырыл.
– Да, вот и я всё приключений жждал. Скучно было, благополучие развращает. Теперь грянуло. Жживёшь…не понимаешь…чего Время от тебя ххочет…
Говорили долго, Котька сдался первым и перед рассветом уснул крепко, постанывая и вздыхая, но не ворочаясь. И как внезапно Коська объявился, будто ниоткуда, после находки с пожара. Просто вывалился из-за забора. Вот тебе «не гаси огонёк-то». Долго всматривался в квадрат окна, меняющий цвет. Но белого так и не дождался, сморило. Из темноты комнаты унесся куда-то в ещё большую кромешную темноту.
Колчин проводил священника до полдороги, на Первой Мещанской распрощались. Вернулся домой за полночь в бравурном настроении, словно не со старыми знакомыми, а с близкой родней повидался, словно кровь обновил. Нет, рано в расход, рано. Гнать постыдные мысли. Отбросить напрочь. Отец Антоний обещал подыскать в помощь человека из простых, но толкового и добродетельного. Надежных рук не хватает, сердца надежного. И теплом встречи отодвинулась на один вечер тревога за жену и сыновей, оказавшихся в Крыму, отрезанных линией фронтовой между белыми и красными. Что сбивает человека с ног необратимо: разруха жизни революцией или разруха личной жизни? И то, и другое губительно. И всё же, и всё же стоит ждать от Бога нечаянной радости.
Но более всех свиданию радовался Черпаков. Его не задевали насмешки инженера, ухмылки молокососов и даже откровенная негация попа не трогала. Он шёл пешком по ночному городу, довольно похохатывая: получил задаток от важной персоны с уговором, ежели устроит негласную аудиенцию у профессора на дому, получит вторую часть оговоренной суммы. Профессор согласился принять инкогнито.
Ранним утром Прасковья Пална собрала племяннику завтрак с собой. Евсиков-старший встал в приподнятом духе. Торопился в лазарет, прислушиваясь к звукам за окном в ожидании казённого тарантаса. Возница Полуторапавлов, старикашка, издавна работавший при лазарете, всякий раз подъезжал точно в срок. Как старик угадывал время, не имея часов, для профессора оставалось загадкой. Перед выходом взглянул на троих спящих мальчиков, сердце умилилось. И сверкнула мыслишка, а может, и нет никаких Советов, может, наваждение, морок накатил. Боже, Боже, было бы так! Но тут же будто кто задёрнул плотные шторы, и свет чаяний погас. Вспомнились Штольцер, Полуиванов, Черпаков. Хоть Черпаков и нездоровый человек, а прав кое в чём. Ведь вопреки навязываемому мировому пролетарскому счастью для каждого всё же имеет превышающее значение его маленькое обывательское счастье. Тихий свет елейника. Бархатная скатерть с золотой канителью. Фарфоровая чашка с пасторалью. Венские стулья вокруг стола. И чтоб ни одного пустого. Не в вещах дело, но в том, что они не дают забыть. Удовлетворение ищи в себе. В душе твоей есть мир древний, самородковый, смарагдовый мир, намного весомей и значимей навязываемой коллективности и общественности текущей жизни.
Перед выходом оставил записку сыну: «Сударь, Вы под домашним арестом. Вам строжайше предписывается постельный режим. Лантратова надолго не отпускайте. Феню отправьте с упреждением в Аптекарский.
P. S.: на буфете две контрамарки, Черпаков навязал».
Когда профессор в шевиотовом пальто с саквояжем в руке спускался по лестнице парадного, спину его догнал тёткин вопрос:
– А чего вечор банщик-то приходил?
– Банщик?
– Ну да. Сосед кумы моей из Левоновой пустыши. В Ржевских банях спины трёт.
Будто вовсе без рессор просипела на мостовой подоспевшая лазаретская пролётка. Профессор собрался было расспросить в подробностях, но, не ответив, махнул рукой и быстрым шагом прошёл к экипажу.
3
Дрездо и мыльник
Трамвайные пути огибали Трубную площадь, впихнувшую в приоткрытые окна вагона звуки живого рынка. Квохтанье и курлыканье птичьих рядов перебивалось собачим лаем и щенячьим повизгиванием с рядов псовых. Площадь гудела разноголосьем, но не радостно-ярморочным, прежним, а больше похожим на озабоченно-взбудораженное брюзжание пчелиного роя, почуявшего умирание в доме рядом с ульями. Местная какофония ненадолго привлекла внимание пассажиров, но его тут же отвлекло на себя другое чудное происшествие: передвижной цирк.
С задней площадки моторного вагона на открытую платформу прицепного с любопытством смотрели рослый юноша и мальчик на вид лет семи. Пассажиры вокруг криво ухмылялись.
– К чему эти трюки? Доехать бы…
– Лучше б составов больше пустили. И так народ на подножках висит.
– Вон энтот с «колбасы» зараз сорвется.
– А вам чего не сделай, всё дерьмо.
– Не говори, власть старается. Праздники им устраивает.
– Подвинься, не засти.
– Твое ли место? Купленное?
– Господа, господа! Товарищи! Не создавайте давку.
– Вы чё бабу голую не видали, чё ли?
– Скоро трамваи до весны остановят. Снега на подходе.
Трюкачи на ходу исполняли цирковые номера: жонглировали, строили гимнастические фигуры и показывали акробатические этюды. Пассажиры завороженно следили за движениями женщины-змеи в блестящем чешуйчатом костюме, с лицом подростка и фигурой травести. Змея ловко свивалась в кольцо, закидывала ноги за шею, доставала пятками до макушки и так же легко распрямлялась. Люди на улицах кутались в фуфайки и поднимали воротники пиджаков. А циркачка в одном трико, на скорости, на ветру, крутила свои фигуры под жидкие, редкие аплодисменты и освистывание прохожих.
На Сретенке трамвай встал из-за преграды: на путях застряла карета «скорой помощи». Водитель безуспешно пытался завести заглохший мотор. Пассажиры, чертыхаясь и матерясь, разочарованно вылезали из вагона, требовали обратно плату за проезд и, смешиваясь с толпою прохожих-зевак, останавливались посмотреть репризы актеров. Кондукторша с сумкой наперевес и с зелеными от меди ладонями бранилась с особо въедливыми, но денег не возвращала. Женщина-змея куталась в шерстяное пончо, уступив место жонглерам, и заметно дрожа, смотрела в толпу печальными стрекозьими глазами. Мальчик тянул своего высокого спутника поближе к краю платформы, но высокий упирался и тащил мальчишку в обратную сторону: негоже скуфейке в цирк ходить. Как не жаль лишаться веселого представления, а всё же ребенок не ослушался старшего товарища и вскоре они, взявшись за руки, зашагали вниз к Сухаревой башне.
Толик горделиво косился на спутника, уважение вызывал рост нового друга и от каждого мимолетного внимания прохожих к Лавру у Толика росло сердце. Лавр вёл за руку мальчонку и косился на кафтанчик и скуфейку, вот когда-то и у него самого будет такой сынишка, с доверчивым наивным личиком, с толковыми взрослыми рассуждениями и рыжими вихрами. Подсев к живейному извозчику на «трясучку» быстро докатили до Горбатого мостка и точно к обедне добрались до Буфетовых. Толик всю дорогу болтал про то, как они с дядюшкой Романом математику учат, как с дьяконом Лексей Лексеичем глиняные подсвечники лепят, как с диаконицей Варваруней шанежки пекут. Лаврик рассказал мальчонке про акефалов, про приключенческие вылазки с Евсом, про музейный зал с мумиями, про свою «коллекцию происшествий». Оба радовались знакомству. У Буфетовых их приветливо встретили, и Толика тотчас увели играть младшие дети. Диаконица усадила гостя за стол. В кухне пахнет свежей выпечкой, обстановка хранит уют добрых времен – отсюда не уйти запросто.
– Эх, сиротка наш Анатолий, – завела разговор хозяйка.
– А он настоятеля дядюшкой зовёт, – откликнулся Лавр.
– Может и родня дальняя. О. Антоний его у себя оставил после упокоения одной новопреставленной. У нас тогда отпевали. Про папашу его все года ничего не слыхать, должно и тот сгинул со свету. Вот мальчонка при храме и растёт. Мать-то из Тмутаракани его привезла, из Китаю.
– Из Китая?
– Ох, не одобрит Лексей Лексеич, разболталась. Времена страшные, а сироте-то куда страшнее. Ты вот скажи мне, Лаврушка, вот за границами ты побывал, ученый, поди, знашь. А вот что за интернационализма такая? Никак я не возьму в разум. Ой, вон Калина Иванович по тропке чешет, к нам должно. Не случилось ли чего? Или так, к обеду. И ты оставайся трапезничать.
Лавр поднялся, собираясь уходить.
– Мир дому сему.
– С миром принимаем. Как дела твои, Калина Иваныч?
– Бисером вышиваем, мелочь засыпала, – буркнул как обычно церковный сторож. – Наплывает суета и хождение тудысюдное.
А диаконица недовольство на себя примеряла: задела чем Калину? Почто сердитый пришёл?
Не дождавшись протодиакона и раскланявшись со сторожем в дверях, Лавр заспешил домой. Сторож сверкнул на Лантратова «цыганским глазом» и как штыком кольнул в упругих кольцах бородой: не лезь поперёк, цыплак!
На улице похолодало к вечеру, а ночью может и подморозить. Русский под зиму ждет холодов, ощеривается, ощетинивается, а ежели холода запоздали, человек русский топорщится шкурой, ропщет, мается: морозы да снег ему подавай. В крови у русского память холода, повинность и готовность защиты. А кто ж от благодати тепла станет защищаться? Благодать тепла для русского есть поблажка временная, скоротечная, невзаправдашняя. Зимою понадобится аккуратно протапливать дом и флигель. А дрова нынче ценность невероятная, даже коренья дорого стоят. Хорошо, на холостяцкую жизнь немного уходит, малым продержишься. Забор с улицы чугунный, не то давно бы выломали, как за ночь исчез целый пролёт на тылах сада; стоит с прогалом. Замок вот с ворот увели. Теперь створки тряпицей подвязаны. И хоть на дворы у кладбища да Церковной горки не покусились, хоть Буфетовы без хозяев поддерживали жизнь в Большом доме и флигеле, а не вернись теперь жилец и не уберечь от мародёров лантратовской усадьбы.
С хозяйственных дум Лавр снова вернулся к размышлениям о Толике и ночи у Евсиковых. Тепло сердцу. Чтобы другу радоваться как брату, чтобы возле чужого ребенка согреться, как возле сына собственного, нужно сначала потерять всех, одному остаться, в пустых комнатах с мышами беседы завести.
С улицы, от калитки, заметил бесформенный тряпичный куль у перил крыльца. Мешок привалили или кто-то укрылся с головою, поджидая хозяев? Улита?! Дар?! Сердце забилось, шаг ускорился сам собою, а перед крыльцом опять замедлился. Из-под телогрейки шли негромкие хрипящие звуки с посвистыванием. Человек спал. На ступенях валяется четыре окурка. Лавр кашлянул в кулак. Куль навстречу развернулся. На верхней ступени почти вровень с лицом подошедшего Лавра оказался плотненький парнишка в телогрейке. «Не знакомы» – пронеслось с досадой. Но тут же голос заговорившего дал подсказку. «Ерохвост, осади!». Сперва проявлялось воспоминание о месте, где он слыхал ту фразу и тот голос – горка, Святки – и потом всплыли другие слова, обрывки смысла и вся ситуация разом.
– Тоня? Хрящева?
– Уу… какой длинный. Здоров, Лаврушка.
– Христос воскресе!
– До Пасхи далёко вроде.
– Моя Пасха вечная.
– Пустишь? С час тут мёрзну. Сморилась вот.
– Так это ты через форточку?
– Ага, рукой раз, и створку отворила.
– Проходи.
Девушка уверенно прошагала верандой вдоль дома мимо окошка девичьей, мимо двери в комнаты. Лавр затворил за гостьей. Слышный махорочный запах вёл в кухню. Из подмышки Тоня достала сверток. Телогрейку сбросила на лавку возле стены.
– Оладья тыквенные. Остыли. Вот конфекты.
– Что ты мне как дитю? Не носи, Тоня. И полы намыла…зачем?
– Меня теперь Мирра зовут. Мировая революция!
– Антонина красивое имя.
– Ты совсем другой стал.
– И ты.
– Мне про тебя Аркашка Шмидт доложил. Женихается.
– Виделись с ним мельком. Так ты в невестах?
– Фью… От него клейстером воняет.
– Как в детстве. От Аркашки всегда кожами пахло и сапожным клеем.
– Ты один? Теперь одному не прожить.
– Я не один.
– С поповскими?
– От себя или от красной власти спрашиваешь?
– Откуда знашь, что я с ними?
– Видно вас сразу.
– И вас…ладанников. Порченые.
– Верующим быть не стыдно, Тоня. А вот кожаным – позорно.
– Ты когда бояться перестал?
– А никогда и не боялся. Как брат твой?
– Федька – сняголов, бядовый. В начальниках.
Мирра рассмеялась.
– Где же?
– На водокачке. Такой гулявой, девок меняет кажну неделю.
Оба замолчали. Говорить больше не о чем. Лавр занялся чаем. Разжёг плиту, налил воды в чайник. Самовара, пожалуй, на двоих много будет. Достал с дальней полочки непарную чашку для гостьи. Свою чашку взял, твёрдого фарфора с синими жар-птицами. С табурета посреди кухни за его движениями следила девушка в военной форме, качала короткой ножкой, обтянутой узкими мужскими рейтузами. Не знала, куда деть обветренные руки. Из кармана гимнастерки торчал край красной косынки. Короткая стрижка, под «бубикопф», делала её личико мальчишеским, по-детски любознательным.
– Куришь тут?
