скачать книгу бесплатно
Как это ни обидно, а всё же факт: наивность хороша до определённых пределов, а дальше – увы! – начинается глупость. Не сразу до художника дошло, что его разыгрывают как мальчишку. Напрягаясь, он летел как курва с котелком – с потёртым, заштопанным рюкзаком-парашютом. Летел, потел, пыхтел и другие звуки издавал – звуки испуга и изумления, понемногу перерастающего в восторг.
Редкий человек не восторгался этим гениальным лётчиком.
Абросим Алексеевич Мастаков был мастер своего дела. Мастак. Не зря его прозвали воздушным акробатом. Но Тиморей пока ещё не знал и потому кольцо «парашюта» готовился рвануть, когда Ми-8 – уже в который раз – неожиданно резко заваливался набок, словно теряя управление и грозя опрокинуться в пучину, вскипающую белыми стружками пены. Это был нормальный почерк Мастакова, азартного рыбака. В тундре он частенько так летал – «набекрень». Зависал над реками, высматривал тайменя на перекатах, в омутах, в ямах с обратным течением и даже под водопадами – в излюбленных местах кормёжки. Обнаружив тайменя, Абросим Алексеевич отдавал штурвал помощнику, а сам хватал рыбацкое орудие. Вертушка зависала над рекой – и начиналось цирковое представление. Командир не успевал блесну закидывать. Таймень хватал рывком, как бешеный. Садился на мёртвый зацеп и превращался в «летающую рыбу». Яростно сопротивляясь, таймень взмывал на леске. Калёными жестянками жабры топорщил, одуревая от воздуха. Толстым брусковатым телом кренделя выделывал, пытаясь сорваться с крючьев. Попадая в тёмную трясучую кабину, таймень ударялся крупной башкой о грязный пол и ошарашено пялился на хохочущего рыбака, с кровью, с мясом впопыхах вырывающего из рыбьей пасти самопальную блесну, вооруженную тройником из кованых крючьев. Скоро в салоне вертолёта на полу трепыхалось несколько упитанных «зверей». Как в магазин сходили. Бросая спиннинг, вытирая руки, Мастаков садился за штурвал. Подмигивал помощнику и дальше гнал вертушку.
Довольный рыбалкой с воздуха, Абросим Алексеевич пригласил новичка в кабину.
– А мы ведь знакомы! – сказал Мастаков. – Забыл? Мы с тобою вместе ссылку в Туруханске отбывали. Ха-ха…
– Ссылку? – Лицо Тиморея вдруг просияло. – А я сижу и думаю, ну, где я видел вас? А там, в салоне-то, немного свету, не разглядел. А вот теперь – узнаю! Да, да, мы с вами встречались во время грозы в Туруханске. Я даже хотел портрет ваш написать. Натюрморду, как сказал один великий…
– Верно, верно! – Мастаков засмеялся. – Мир тесен! Ну, как ты? Где живешь?
– Всё там же. На Валдае.
– Чем занимаешься?
– Работаю… валдайским колокольчиком.
– Это как понять?
– А так, болтаюсь под дугой… – Тиморей усмехнулся. – Это называется – быть на вольных хлебах.
– Да? Ты что-то не сильно поправился на этих хлебах.
– Ничего, поправлюсь. Хочу в Ленинград перебраться. Там можно будет выставку устроить.
– Правильно мыслишь. Надо на большую дорогу выходить.
– На большую дорогу с топором выходят. – Парень засмеялся. – А у меня только кисточка да карандаш.
В ту далёкую пору Тиморей Дорогин только-только начал зарабатывать на жизнь своим робким художеством, с хлеба на квас перебивался. Приходилось малевать портреты передовиков социалистического соревнования – «натюрморды», как шутил Дорогин. А для души у него была работа над «Красной книгой», которую правильнее было бы назвать «красной фигой»: смотришь в эту книгу, а видишь фигу – исчезающие растения, редких животных и зверьё. Красную книгу пишет всё человечество, бездарно пишет, не переставая удивлять тупым упорством в деле «покорения» природы.
2
Алмазом чистейшей воды заповедное озеро покоилось в горной расселине – в гигантских каменных ладонях. Два берега, далёких друг от друга берега – южный и северный – выглядели, как сын и пасынок в семье у матери-природы. На южном берегу – тайга темнела. Верней, остатки тех богатырей, которые с боями и потерями добрались до этой суровой широты. Узловатыми лапами упираясь в каменистую землю, возвышались матёрые мудрые кедры, немилосердно мятые ветрами, битые градом, колотые молнией. Редко, но картинно стояли пихты – бородатые как лешаки. Чёрные дыры, ведущие в ельник, напоминали чумазое чрево огромной печи, где под осень лежат калачи – белые крепкие грузди, на шляпе своей сохранившие брильянтовую брошечку росы. В небесах над южным побережьем можно видеть редкого сокола – белого кречета. А верхний берег, северный, – своеобразный приют печали. Там, как пьяный мужичонка, покачиваясь, «за воздух» держался худосочный листвяк. Полярные березки закручены узлами. Чахоточные кустики с листом в копейку, побитую зелёной плесенью. Голые утёсы, сложенные из плитняка, прошиты камнеломкой. На карнизах утесов короткою летней порой шустрили и шумели птичьи базары, где «торговали» многочисленные чайки и прожорливые нагловатые бургомистры; так здесь именуют полярную чайку, самую крупную из этих птиц.
Заслоняя солнце по-над озером, вертушка развернулась стеклянным лбом на ветер и плавно опустилась на берег Тайгаыра – на маленькую ровную подошву.
Мастаков, выходя, осмотрелся. Громко, озабоченно спросил у Архангельского:
– А где он?
– Был на месте.
– Да где на месте-то? Не видно.
Эдуард развел руками.
– Я не трогал, не знаю…
– А где же он тогда?
Тиморей в недоумении смотрел на них.
– Вы что-то потеряли?
Абросим Алексеевич нахмурился.
– Тимка! Не в службу, а в дружбу, сходи, посмотри. Вон за тем пригорком должен быть круг… полярный… Если никто не забрал. Людишки-то разные бродят.
Волны шумели под берегом, и Тиморей толком не расслышал, что от него хотят. Поднявшись на каменистый пригорок, он увидел полярные маки, длинноногими цыплятами желтевшие среди лохмотьев снега. Опустившись на колено, художник полюбовался двумя-тремя «цыплятами» – крылья бойко трепетали на ветру.
– Нашел?! – позвали парня. – Ты где?
Выходя из-за пригорка, Тиморей пожал плечами.
– Там цветы… – Он отряхнул колено. – А что вы ищете?
Переглянувшись, вертолетчики за животы схватились.
– Да мы-то ничего. А ты? Нашел?..
– А кого я тут должен найти?
– Полярный круг! – Мастаков ногой потопал по земле. – Он где-то здесь проходит! На широте шестьдесят шестого градуса.
– Правда? Во, как хорошо!
– Хорошо-то хорошо, – со вздохом согласился вертолётчик. – Одно только плохо: пощупать нельзя.
– Так он же не баба… – Архангельский опять расхохотался. – Чего его щупать?
Художник усмехнулся.
– А, по-моему, вы заливаете!
– А мы всегда перед полётом заливаем, – подхватил Мастаков. – Полные баки причём. А как иначе? С пустыми далеко не улетишь!
«Острый ум, – отметил Тиморей. – Вот хохмачи!»
За спинами у них раздался приглушённый собачий лай – эхо покатилось между деревьями.
Со стороны избушки, стоящей на берегу, чуть припадая на левую ногу, шагал промысловик. Следом, шныряя носом по кустам, строчила северная лайка, белая, с чёрной меткой на груди, в чёрных носочках «на босу ногу».
– Здорово, Дед-Борей! – издалека поприветствовал командир. – Гостя привезли тебе. Художник. Будет портрет малевать.
Охотник отмахнулся, подходя:
– Кому он нужен, мой потрет?
– Да не твой! Размечтался!
– А чей же?
– Собаки твоей. Ты-то здесь причём? Собака пашет, а ты только следом идёшь, урожай собираешь.
– Это верно, – с улыбкой согласился Дед-Борей. – Собачонка мировая!
В первую минуту, когда художник стал рассматривать охотника – странное волнение вдруг опалило душу. И опять – как недавно было при встрече с Мастаковым – парень подумал, что он где-то уже видел этого Деда-Борея. Только это уже было чересчур. «И того я видел, и этого встречал! Не многовато ли?» – насмешливо подумал Тиморей.
Странное это волнение через минуту-другую прошло, и осталось лишь недоумение: в чём тут дело? что такое? Но и это чувство вскоре улетучилось, потому что слишком много было новизны вокруг да рядом – глаза у художника рассыпались горохом… Правда, тогда он художником не был. По его же собственным словами – он был тогда маляр, который не смог разглядеть, что перед ним находится не простой охотник Дед-Борей.
Это был его родной отец, который ни сном, ни духом не знал о сыне.
Открытие это – подобное грому – произойдёт позднее. А пока – вертолёт ушёл за облака.
3
Вертушка затихла за перевалом, заваленным желтовато-белыми и пепельными облаками. В тишине стал отчётливо слышен голос ручья – бежал неподалёку, разговаривал с камнями, густо насыпанными по кривому руслу, шептался о чём-то с полярными ивами, свесившими косы в воду зуболомной стылости.
Пилоты оставили поллитровку спиртяги – отблагодарили Деда-Борея за рыбу. Он постоял возле избушки, посмотрел на «муху», в которую превратилась вертушка над перевалом, потом на бутылку, мерцающую на деревянном столе, вкопанном в землю рядом с зимовьём.
– Ну, что? – сказал непрошеному гостю. – Отдыхай, рыбачь. Захочешь пострелять, возьми ружьишко. Старенькое, правда, но ничего…
Запоздало протянувши руку, Тиморей представился.
– А вас, простите, как?
– Меня Северьяныч зовут. – Охотник нахмурился. – А то взяли моду: «Дед-Борей», Дед-Борей»… Я семерых молодых загоняю по тайге да по тундре!
Кликнув собаку, он ушёл по тропке, вьющейся в сторону тёмной чащобы.
Щедро намазавшись мазью от гнуса, валдайский парень двинулся вдоль берега речки, ещё заснеженного, заваленного старыми трухлявыми стволами. Там и тут на пути – среди снежных проплешин – попадались жёлтые россыпи полярных маков, голубели незабудки, цветки синюхи поражали поднебесной синевой. Большие ромашки – почти что в ладонь величиной – казались декоративными, приготовленными для какой-то театральной сказки.
Чем выше поднимался он, тем плотнее и глуше становились деревья. И снег тут был плотнее. И всё же дух весны торжествовал: на открытых южных склонах сладковато пахло прелью. Скалы сочились бурными ручьями, стрекочущими в расселинах. Медведь-река на порогах и перекатах ревела раненым зверем, с боку на бок валяющим пудовые камни.
Потихоньку, полегоньку, отдыхая там и тут, любуясь колоритными картинками, Тиморей забрался довольно высоко. Зимовье внизу – чуть больше спичечного коробка. И здесь, на продувной верхотуре, где лежали рваные снега, художник неожиданно увидел «живую звёздочку» – довольно редкий, исчезающий цветок. Это было как раз то, что нужно для «Красной книги». Повезло? Может быть. Но Тиморея что-то смутило. Он только что смотрел на голый камень – не видел «живую звёздочку». И вот, пожалуйста. Как по заказу. Однако тут же вспомнились знакомые корректоры в книжном издательстве, где готовилась «Красная книга». По двадцать раз читаешь один и тот же текст, признавались корректоры, и не видишь «блоху», закравшуюся между буквами. «Вот так и у меня с этой живою звёздочкой, – решил Тиморей. – Смотрел – не видел. А она, голубушка, цветёт, сияет…»
Обрадовавшись, Дорогин расстегнул планшетку, достал кусок попоны – специально возил. Пристроивши попону на холодном камне, он уселся поудобней. «Попона, – с улыбкой подумал, – не иначе, как от слова попа!»
Забывая обо всём на свете – черта характера людей талантливых и одержимых – Тиморей долго, скрупулёзно делал этюды, наброски в походный альбом.
Округа незаметно свечерела, как только может вечереть в полярный день – свету поубавилось и тени загустели, как будто разведённые в смоле и дёгте. Облака, до сих пор куда-то лениво и стройно бредущие, задумчиво остановились на вершинах гор и в междугорьях. Примолкли птицы. Рыба не плескалась. Морщинистый широкий лоб заповедного озера благодушно разгладился. Даже река с характером медведя, в камнях весь день орущая с пеной на губах, как-то странно поутихла, точно стала укладываться в тёмную берлогу берегов. Так всегда бывает вечерами; природа затихает перед сном, будто молится на золотые купола закатных облаков. И в человеке что-то затихает – во глубине души; вечером он уже не так отважен и не так беспечен, нежели утром.
И в этой тишине, в огромной отрешённости от мира суеты, Тиморей вдруг вспомнил то странное волнение, которое он пережил в первую минуту встречи с Дедом-Бореем. Что это за волнение? И где они раньше встречались?
Он хотел разобраться в себе, в тонких своих ощущениях, но не смог, а верней не успел – другая странность душу уколола леденисто-огненной иглой.
Собираясь покидать насиженное место, художник вздрогнул и ощутил под сердцем холодок. «Стоп!» Широко раскрытыми глазами он пошарил по камням и уставился туда, где только что сияла «живая звёздочка».
Редкий цветок исчез.
Растерянно глядя по сторонам, парень голову поднял. В дымчато-лиловом просторном небе – тишина и пустота. Только одна серебряная звёздочка, похожая на цветок, трепетно и нежно зацветала в сумрачном зените, как будто лукаво помигивая.
Поначалу Тиморей улыбнулся, но тут же насупился. Необъяснимая тревога вселилась в душу. И возникло ощущение, что он здесь не один. Кто-то большой, незримый наблюдает за человеком. Кто это? Где прячется?.. Он передёрнул плечами и руку засунул за пазуху – страх под сердцем холодил, страх кололся хвойными иголками. Страх этот усилился, когда художник стал торопиться и оказался в тёмном тупике – несколько поваленных деревьев образовали нечто вроде шалаша, из которого торчали большие чертячьи рога – ветки и сучья, до костяной белизны отполированные снегами, ветрами и ливнями. А потом, когда он шёл по валунам, торчащим из-под снега, и соскальзывал с них, едва не выворачивая ноги, ему стало казаться вообще, бог знает, что… Он как будто бы сдирал хвойный скальп с округлых валунов, похожих на человеческие черепа – в глазницах были ягоды-зрачки, мерцавшие слезой-росой. Кошмар!..
Едва не свалившись с обрыва, Дорогин спустился к избушке и успокоился только тогда, когда ароматно и вкусно потянуло древесным дымком из трубы.
Зимовьё на подходе смотрелось – не нарисовать. В том смысле, что никакой возможности у художника никогда не бывало и вовеки не будет, чтобы вместе с красками зацепить на кисточку маленько тишины, маленько ароматов, переплеска воды, перестука восторженной крови в висках.
«Это нужно запомнить! – про себя отметил Тиморей. – И собака! Посмотри, как она, собака, барственно лежит! А глаза-то у неё какие…»
Умная и совершенно незлобивая собака с чувством исполненного долга умиротворенно лежала у ног Северьяныча, изредка зевала и зубами клацала – комара ловила.
– Ну, как, Тимоня? Прогулялся? – утомлённо спросил охотник. – Городскую пыль с ушей стряхнул?
– Стряхнул! Тут благодать!
– Ну, присаживайся. Отдыхай.
Храбореев курил. А курил он оригинально. Два передних мелких зуба выпали давно, и дырка эта была приспособлена под гнездо для папиросы – как будто в костяной мундштук вставлял. Блаженно покуривая, Северьяныч взялся ощипывать куропатку.
– Это что? Подстрелили? – глуповато удивился Тиморей.
– Нет, сама прилетела, – серьёзно ответил охотник и так же серьёзно спросил: – Сколько в этой куропатке перьев? А?
Художник изумленно вскинул кисточки бровей.
– Сколько штук? Не знаю.
– Вот то-то и оно! – Охотник улыбнулся, преображаясь лицом, как ребенок. – Я тоже не знаю. А вот у орла, говорят, семь тысяч перьев. И весят они полкилограмма.
– Да ну! А кто считал?
– А кому делать не хрен, – простодушно объяснил охотник, сворачивая «голову» поллитровке со спиртом. – Ну, что? За знакомство?
«А мы уже как будто бы знакомы!» – чуть не сказал Тиморей, но вместо этого махнул рукой.
– Нет, я не буду…
– Как? Совсем? – разочаровался Дед-Борей. – А что такое? Язва? Или клизма?
– Хуже. – Тиморей улыбнулся. – У меня после выпивки резкость начинает слабеть. Понимаете? А мне ещё надо работать.
– Так и я тут… – Северьяныч развёл руками, – не на курорте, мать его.
– Хорошо, давайте граммульку.
