скачать книгу бесплатно
Парень посмотрел на куст полыни, роскошно разросшийся возле окна. Промолчал и опять улыбнулся.
– Давай, батя, за встречу, а может, сразу даже и за прощание…
Пилорамщик на мгновенье замер – чуть стаканы не выронил.
– Это как тебя прикажешь понимать?
– А тебе здесь не надоело? Нет? – Парень опять осмотрел закуток. – Может, пора сворачивать эту артель?
– Да ты что, сынок? Я тока развернулся! Заказчики пошли гужом. Даже из Финляндии бывают… А ты, сынок, откуда? Извиняюсь…
– Я из Питера, батя. – Парень потрогал сирина, висящего на нитке под потолком. – Специально прилетел посмотреть на эти чудные творенья.
– Ого, – вяло удивился чудотворец, – слух обо мне пройдёт по всей Руси великой…
Над головами ударил гром и в ответ ему задорно звякнули два гранёных, пока что не наполненных стакана – сами собою чокнулись на дощатом грубо-струганном столе. И вслед за этим короткий тёплый дождь застучал по крыше мягкими подушечками пальцев, словно бы что-то выискивал там, осторожно ощупывал…
– Ну, что, отец? За встречу! Подставляй!
– Да я, сынок, теперь не потребляю, разве только что вот эту божью водичку… – Старик проворно вышел и поднял пустой стакан под небеса. – Во, гляди, как хорошо накапало!
Как по заказу! А мне теперь много не надо. По двадцать капель на каждый глаз – и я готов плясать и петь…
– Чудной ты, батя, – с грустною улыбкой сказал Василир.
Старик покачал головой и вздохнул, понуро глядя в стакан с дождевою водой.
– Я не чудной, сынок, я так себе… – Он посмотрел на самодельную икону и добавил: – Господь не ищет от нас безгрешия, он ищет от нас покаяния.
* * *
Встреча эта свершилась посередине погожего лета, когда всё кругом растёт, цветёт и просит поднебесной влаги, после которой по-над землёй пластаются туманы, блуждают опьяняющие запахи тайги, ароматы лугов и полян, пылающих огнями голубых, шафрановых и розовых цветов, стоящих по горло в сенокосной траве. Хорошо такими днями по земле шагать, хорошо полной грудью дышать, даже если ты прекрасно понимаешь: воздуху тебе отпущено уже совсем немного под этим ненаглядным русским небом, где после дождя так роскошно вспыхивают радостные радуги – и от края и до края горизонта разливается никем не изречённая божья благодать.
Человеку хотелось любви
1
Белая ночь распласталась над бескрайней арктической тундрой, озаряя самые дальние углы. Солнце, ввечеру коснувшись горизонта, замерло там до утра, точно задремало с открытыми глазами, слабо согревая Ледовитый океан и вечную мерзлоту.
Конец июля. Устье Лены-реки забито плотами – не протолкнуться. Кондовые, сосново-кедровые туши, крепко-накрепко связанные в верховьях таёжных рек, протащившись длинной дорогой, пришвартовались к побережью бухты моря Лаптевых, к полумёртвому арктическому берегу с таинственным названием Тикси – «место встреч», в переводе с якутского.
Скрипалёву это место нравилось – горделивый, обнаженный мыс, круто обломившийся над океаном. Можно встать на самой кромке и смотреть за горизонт – как будто на ту сторону Земли. А ещё можно руки раскинуть, воображая себя вольной птицей; Пашку Скрипалёва не случайно сызмальства прозвали Пашка-Пташка или просто Птаха. И не случайно любимое словечко у него – полетаем.
По характеру Птаха – безнадёжный мечтатель. Ему уже тридцать, а сердце всё ещё не загрубело – сердце романтического юноши. Каждый раз, когда он с могучего плота сходил на берег и продирался по грязи в посёлок Тикси, сердце жарко всплёскивалось – была мечта, надежда, что это «место встреч» однажды одарит его долгожданной любовью, бывают же на свете чудеса.
Густой гудок разлился по-над бухтой, заставляя Скрипалёва вздрогнуть и остановиться. Оглянувшись, он увидел сухогруз, идущий под советским флагом – неуклюже втискивался в бухту. Наблюдая, как причаливает сухогруз, навьюченный контейнерами, Птаха подумал: «Наши плоты – ерунда. Вот на пароходе уйти в загранку – другое дело!» Приятель из бригады плотогонов мимо проходил.
– Скрипаль! Ты что от коллектива отбиваешься?
– Успею, прибьюсь. – Он поправил непокорный чубчик соломенного цвета. – Иди, покуда водка не прокисла.
Сухогруз разволновал романтика-мечтателя. По деревянным настилам, где дремали чайки, не боявшиеся человека, Скрипалёв к воде спустился. Постоял, наблюдая, как пыхтят буксиры-толкачи, помогая причаливать пароходу. На высоком капитанском мостике виднелась фигура капитана, отдающего команды по громкой связи: «Подработать корму. Стоп. Ещё немного. Всё, спасибо. Вахта, закрепить концы».
Потрёпанный штормами сухогруз, поскрипывая кранцами, плотно прижался к причальной стенке. Стало тихо. Чайки над бухтой застонали, а через минуту-другую Скрипалёв неожиданно услышал где-то в каюте негромкий перезвон гитары.
– Что-то слышится родное в звонких песнях ямщика! – вслух подумал Пашка-Пташка, загораясь отчаянно-весёлыми глазами.
2
Степное село Привольное, где он родился, широко раскинуло дома и огороды по берегу медлительной реки, вобравшей в себя голубую громаду небес – даже в стакане или в графине вода играет поднебесной, еле уловимой голубоватинкой.
Приволья там не занимать – равнина разбежалась на сотню километров. День и ночь ветра свистели, песни протяжные пели в берёзах, шумели в полях золотистой пшеницы; разнотравье заплетали на лугах и поднимали пыль веретеном – серые столбы ходили призраками. А иногда ветра внезапно сатанели и в дикой буйной удали валили с ног деревья, ломали ветряные мельницы, порождая в людях страх и уважительное отношение к ветру. Достаточно сказать, что перед ветром даже ворота настежь раскрывали в сёлах и деревнях – чтобы не сорвал с петель.
Необъятная русская даль породила в нём и душу необъятную – не умещалась за пазухой; в драной рубахе частенько домой приходил, то с мальчишками схлестнётся, чтобы не трогали цветы на «его» территории, то с колхозным сторожем, который одно время голубей на мельнице повадился крошить из допотопного дробовика.
Детские годы у Пташки были по-своему интересны, но всё-таки мало отличались от жизни сверстников. Судьба его круто повернула, когда в село приехал учитель музыки – Станислав Мокеич Бубенцов, человек смиренный, с виду неприметный, даже скучный. Но стоило Бубенчику – так в школе окрестили – взять в руки инструмент, как тут же он преображался: глаза горели, щёки розовели и начиналось таинство рождения то весёлой, то печальной музыки.
Бубенчик обнаружил у подростка отменный слух и необычные, «музыкальные пальцы» – и так и эдак гнулись, как резиновые.
Квартировал Мокеич за рекой в избушке у одной старушки.
– Приходи ко мне в гости, – пригласил он однажды. – Посидим, чайку попьём, за жизнь поговорим.
Пташка не сразу, но всё-таки насмелился, пришёл. В избушке у старушки хранилась балалайка – осталась от покойного хозяина. И Станислав Мокеич неожиданно выдал такие частушки – мальчуган со смеху чуть под лавку не закатился. Учитель вдохновенно «рвал подмётки на ходу», поскольку был отличным импровизатором.
Говорят, что я Бубенчик –
Волосы барашками!
Говорят, что Паша – птенчик.
Где же крылья Пташкины?
Ну и всякое другое в таком же духе. Пташка слушал и поражался, как простые, «смертные» слова становятся словами песенными. А через неделю, когда он снова пришёл к Бубенчику, урок был посерьёзнее: гармошка, народные русские песни. Так потихоньку, полегоньку парнишка пристрастился к музыке.
Родители купили Пташке инструмент, не особо веря в его таланты, но руководствуясь мудростью: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало.
Плакать, правда, всё-таки пришлось. Первая гитара запомнилась как первая любовь – ненаглядная, тайком целованная, с горькой судьбой.
Пашкин отец однажды привёл его с гитарой на деревенскую свадьбу – решил похвалиться талантами сына. Не привыкший выступать на публике, парнишка поначалу заартачился, но батя сумел уговорить. В шумном застолье – среди тарелок, стаканов и двухлитровых «снарядов», заряженных самогоном – Пташка старательно стал выщипывать весёлые мелодии, потом хмельные песни поддерживал своим сопровождением. Хорошо получалось, его нахваливали.
– Ты гляди, чо делает! Как будто пальцев на ручонке у него не пять, а все двадцать пять!
За столом посмеивались, обнимали смущённого музыканта.
Парамон Дубасов, первоклассный гармонист в недавнем прошлом, потерявший руку на лесоповале, едва не плакал от умиления.
– Смена подрастает! Эх, жиган! А ну-ка, рвани «Цыганочку»! я спляшу! – Дубасов шёл на круг, половицы кирзачами колотил, потел от усердия, хрипел и задыхался под конец, когда парнишка частил переборами так, что пальцы веером по грифу рассыпались.
– Ну, чертёнок! – Парамон подолом распущенной рубахи вытирал лицо, лоснящееся от пота. – Запарил рысака! А ну, давай «Подборную»! Сумеешь? Оторви!
И простодушный мальчуган «отрывал «Подборную», не обращая внимания на жутковато-жаркие глаза Дубасова – в них горела та любовь, про которую сказано: «от любви до ненависти – шаг». Потерявши левую руку, Дубасов правой своею в последнее время делал, кажется, только одно – водку дубасил стаканами, заливая обиду и злость на весь мир. Когда-то без его залихватской тальянки никакое торжество в Привольном не обходилось. Сытно и весело жилось Парамону: дармовая выпивка через день да каждый день случалась, а на «закуску» иногда перепадала сдобная вдовушка или брошенка. А что теперь? Одни объедки с барского стола. Кто из жалости звал однорукого, кто по привычке. Но звали всё реже и реже – Дубасов начинал донимать своими закидонами, когда пропускал лишний стаканчик.
– Жиган! – не попросил он, а потребовал, – дай-ка мне гитару! Я покажу вам, как надо играть.
Парнишка изумился.
– Играть? Одной рукою?
– А чо такого? – Парамона понесло по кочкам. – Паганини на одной струне играл! Погонял только так! А я одной рукою…
Дай сюда!
Рядом сидящий отец, тоже хлебнувший хмельного, снисходительно одёрнул:
– Сиди, игрок, не рыпайся. Ты своё отыграл. Дубасов глянул исподлобья. Засопел.
– А ты не прокурор – сажать меня.
– Ну и ты полегче на поворотах! Чего ты гитару лапаешь? Зачем людей смешить-то? Одной рукой сыграет он. Игрок.
– Сыграю! – уперся Парамон. – Давай поспорим!
Добродушный жених вилкой постучал по бутылке.
– Граждане! Товарищи! Ну, вы чего? Забыли, зачем пришли? И тут Парамон неожиданно резко поднялся и рукою взмахнул, опрокинув тарелку с салатом.
– Курвы! – заскрипел зубами, чёрными от курева. – Что вы понимаете в той музыке? Свинья в апельсинах, и та разбирается больше. Собрались тут! Свадьба у них. Да я невесту эту и мать её – ещё двумя руками на сеновале щупал!
Громила в косоворотке – старший брат жениха – поднялся, головой до лампочки достал.
– А ну, пойдём на сеновал. Я тебя пощупаю!
– Перестань! – попросили бабы за столом. – Ты чо, Парамона не знаешь?
– Первый раз вижу, – ответил громила, оседая на лавку. – И, надеюсь, последний. Уходи по добру, по здорову.
– И я тебя видел в гробу! – заявил Парамон. – И всю вашу свадьбу!
Народ загудел, оскорблённый. Дубасову кренделей во дворе надавали, но перед этим он умудрился – гитару у подростка выхватил и с размаху разбил на башке жениха.
Парнишка проплакал всю ночь, с горя готовый на струнах повеситься.
Бубенцов на другое утро философски утешал:
– Гитару купим, не это главное. Ты вот что запомни: люди не любят тех, кто ярче их самих. Каждому белому лебедю они хотели бы выдрать перья, чтобы он тоже сделался сереньким гадким утенком. И если ты случайно или с чьей-то помощью свернешь себе шею, они тебя станут жалеть, как сегодня жалеют того же Дубасова. Такова психология, друг мой. Но поддаваться не нужно. У тебя Божий дар и поднимешься ты высоко, Пашка-Пташка, лишь бы крылышки не опалил. У нас ведь как бывает? Вырастает большое дерево, а тут и молния – как по заказу. Молния любит большие деревья. Запомни. А ещё запомни то, что сказал нам премудрый старик по фамилии Ницше: «Всё, что отняла у нас жизнь, возвращает нам музыка!» Странный был учитель, интересный. Жалко, что быстро покинул село. Скрипалёв нередко позднее вспоминал, как зимними глухими вечерами, когда метель заунывно играла на своих серебряных бесконечных струнах, они вдвоем подолгу оставались в тихом классе. Бубенчик «звенел и звенел» по-над ухом. Будто взрослому, рассказывал ему о жизни гениальных музыкантов, о тайнах Вселенной, о каких-то древних самобытных эллинах, исчезнувших с лица Земли. Рассказывал о древних русичах и показывал книгу с картинками, восславляющими старину, богатыри запомнились, красавица Валькирия, стоящая на поле битвы. А ещё запомнился великолепный «Северный орёл» – синеглазый, гордый человек, чем-то похожий на него, на Пашку. Интересно то, что «северный орёл» на картинке изображён в добротном полушубке, с топором, серебрящимся на плече – здорово похож на человека из Плотогонии, из той далёкой, сказочной страны, которую позднее придумает себе мечтательный парень.
3
Бригада плотогонов побросала пожитки в бараке и, возбуждённо гомоня, заторопилась к избушке на курьих ножках – ресторанчик местного пошиба: труба набекрень, угловое окно заколочено куском фанеры; на дощатой стене рядом с дверью мелом начертано: «К нему не зарастет народная тропа!» И это действительно так – твёрдая тропа натоптана хоть летом, хоть зимой.
Ресторанчик, будто пчелиный потревоженный улей, наполнился гулом.
– Занимай, ребята, лучшие места, пока с других плотов не подвалили!
– Мы первые! Другие тащатся в хвосте!
– Зато нам и досталось, первым-то…
– Да-да, хлебнули, так хлебнули! И ртом и ж…
– Кобели! – перебил женский голос. – А ну, не лайтесь!
– О! – Воскликнул бригадир Зиновий Зимоох. – Сто лет не слышал бабу! Наконец-то обласкала!
Плотогоны захохотали, рассаживаясь за деревянным, щербатым столом. Рассматривали скромное убранство. Ресторанчик так себе – сирота убогая. Цветные фотографии северных сияний – самая заметная достопримечательность.
Подошла официантка, только что «обласкавшая».
– Что будем заказывать? Зимоох оскалился.
– А сама не можешь догадаться?
– Водки, что ли? Скоко?
– Много.
– Не тяни кота за хвост.
– Кошечку, – поправил Зимоох и попытался погладить «хвост», прикрытый короткой юбкой.
Официантка неожиданно окрысилась.
– Ещё раз лапнешь – мужа позову.
– Ого! – удивился бригадир. – Мы уже замужем?
– Нет, мы вас, красивеньких таких, сидим, дожидаемся.
– Могла бы, ёлки, и подождать.
Презрительно фыркнув, официантка ушла, чтобы через минуту вернуться с казённым, холодным лицом – выпивку поставила, закуску.
– Тёплая встреча на Эльбе, – сказал Зимоох, по-хозяйски разливая по стаканам. – Хорошая баба. Я думал жениться.
Бригада зашумела над стаканами.
– Бугор! Мы сейчас ейного мужа найдём, башку отвернём – и женись, сколько хочешь!
Хохот грохнул за столом – и тут же затих. Бригада уставилась на бугра, который поднялся для торжественной речи.
