Карма рода

Варвара просила взять её суженого к ним в дом на любую работу.

– Он крестьянское дело разумеет и до работы охоч. Сдюжит. Мужику никак нельзя без семьи, сопьётся. Возьмите Гришу, Христа ради. Окромя вас, матушка, некого о помощи просить.

Плакала, не унимаясь, Варвара. Прасковья велела Григорию прийти на следующий день. Утром, тиская в руках свой картуз, ждал хозяина в передней убелённый сединой молодой горемыка.

– Правду говорит Варвара, что ты сквозь строй прошёл, или, как у нас обыкновенно называли, «зелёную улицу»? – спросил с порога Антон Павлович.

– Впрямь так, барин.

– В чём твоя провинность?

– Говорят, политическое злодейство.

– Всё-таки что ты натворил?

– За геройство в бою мне поднесли чарку водки, и я в присутствии капрала пил за здоровье государя императора, впопыхах не снявши свой кивер. Об этом доложили начальству.

– Да-а, слишком суровое наказание. Кто доложил? – неожиданно для себя задал опасный вопрос Антон Павлович.

– Мой товарищ на ремне, но я не стал гоношиться.

– Что же, твой товарищ? Штафирка эдакая. Христопродавец!

– А чё его попрекать, закон есть закон. Я понимаю. Он сам себя нудил на это.

– Однако, – опустил глаза Антон Павлович, – если каждый из нас так будет поступать, всё, конец Российской империи. Впредь всуе не поминай высочайшее имя и не пей с кем ни попадя. Возьму тебя конюхом. Содержи коней в порядке, почитай нас с матушкой и люби Варвару. И ещё, про «зелёную улицу» не трезвонь. Отнесись к моим словам со всей серьёзностью. Уши разные бывают, а то наломаешь дров, беды не оберёшься.

– Поня́л. Не приведи Господь мне ещё раз испытать такое. Премного благодарен. Спаси Христос, батюшка-барин.

– Ладно. Завтра переезжай к Варваре на жительство. Ступай с богом.

* * *

Шли годы, аптекарское дело процветало. Братья-двойняшки росли ухоженными и здоровыми. Немудрено. Мальчики были надёжно защищены от всяческих невзгод. Известно, что все болезни ребёнка происходят от родителей, а в семье Зиминых царила здоровая атмосфера взаимоуважения, любви и согласия. Вместе с тем братья Фома и Николай не сходствовали между собой. Год от года всё более проявлялась их непохожесть друг на друга. По-разному формировались не только характеры, но и внешность. Впрочем, этому было научное объяснение: двойняшки, в отличие от близнецов, имеют разный набор генов, а потому похожи друг на друга в той же мере, что и обычные братья и сёстры. Фома был кожей смугл, темноволос, капризен и упрям. Своего не упустит. Если что-то не так, насупится букой, сожмёт кулачки и зыркает угольками глаз, будто монгол, готовый к атаке. Не ровен час, укусит. Собственно, чему удивляться, ведь известно, кем занесён этот ген на русские просторы. Однажды вечером Прасковья вошла в детскую комнату пожелать мальчикам спокойной ночи и обмерла, став невольным свидетелем, как Фома потехи ради неистово колошматил подушкой родного братца и при этом ехидно улыбался. Коленька смиренно сносил страдания, прикрыв лицо ручками, и не плакал, будто Христос.

Противоположность Фоме – Николай. Он светлоликий – чистая сметана, с курносой картошкой над губами-бубликами и соломенной прядью на макушке. Характер мягкий, покладистый. Всегда добрая улыбка и озорной взгляд небесно-голубых глаз. Словом, настоящее материнское счастье Прасковьи.

Мальчикам было по десять лет, когда из Торусы пришло радостное известие о рождении у Михайловых долгожданного ребёнка. С малолетства все звали её ласкательно Оленькой. На крестины поехали всей семьёй. Обряд провели в недавно освящённом соборе первоверховных апостолов Петра и Павла. Потом был ужин в узком семейном кругу, на котором Николай вёл себя не как обычно. Он был молчалив, не по-детски задумчив и казался старше самого себя. Впрочем, такое поведение заметила только нежно его любящая мать. Поездка в Торусы и посещение православного храма произвели на Николая очень сильное впечатление. Много позже, на смертном одре, он скажет себе: «Меня, десятилетнего мальчика, погладил Бог, это и определило мой дальнейший жизненный путь. Я ухожу абсолютно счастливым».

Глава вторая

Николай

Я не я. Я другой, который спокоен, когда я в бешенстве.

Который улыбается, когда я плачу.

Который поднимается, когда я умираю.

Я не я. Это кто-то иной,

с кем иду и кого я не вижу

и порой почти различаю,

а порой совсем забываю.

Кто смолкает, когда суесловлю.

Кто прощает, когда ненавижу.

Кто ступает, когда оступаюсь.

И кто устоит, когда я упаду.

Испанский поэт Хуан Рамон Хименес

Непреодолимая тяга младшего сына Зиминых к благочестивой жизни вынудила родителей отдать Коленьку в Московскую духовную семинарию. Кроме того, он пожелал по воскресеньям прислуживать в церкви Архангела Гавриила на Чистых прудах, исполняя мелкие поручения диакона. Всю неделю он обогащал себя знаниями христианского учения, а в воскресенье на практике участвовал в богослужениях и посильной помощи прихожанам. Такой образ жизни сызмальства и постепенно формировал предписанную ему судьбу. Несомненно, Антон Павлович и Прасковья были добропорядочными людьми, строго соблюдали российские законы и правила православной жизни, но, откровенно говоря, без фанатизма. Если случались ненамеренные ошибки в их поступках, они старались это скрыть от сына, чтобы не тревожить его кристально чистую душу, и просто-напросто прощали как друг друга, так и самих себя. После окончания Московской духовной академии и монашеского пострига Зимин должен был поехать в Кирилло-Белозерский мужской монастырь Вологодской епархии Российской церкви. Выстраивая свою жизнь монахом, он держал за образец судьбу грека Михалиса Толотоса, который, по легенде, младенцем-сиротой попал в мужской монастырь на Афоне, стал монахом и никогда не покидал обитель. На Святой горе Афон христианские монастыри существуют более тысячи лет. Здесь живут только мужчины, и все они дали Богу обет воздержания от каких-либо чувственных наслаждений и удовольствий мира, в том числе обет безбрачия. Михалис вёл праведный образ жизни, и когда он отошёл ко Господу, его похоронили отдельно от других монахов, поскольку человеком он был особым.

* * *

Николай должен предстать перед игуменом монастыря через неделю. Скорее всего, он проведёт в вологодском монастыре многие годы, а может быть, и всю оставшуюся жизнь. Зная о предстоящей долгой разлуке, родители уговорили сына провести эти дни вместе, на даче в Торусы, подальше от московской суеты. Тем более что там есть специально оборудованная часовня – идеальное помещение для монаха. Фома наотрез отказался ехать вместе с ними, сославшись на занятость. Антон Павлович объяснил отказ иначе: «Фома совсем отбился от рук. Нет мо́чи терпеть. Постоянные пьянки. Гулящие девки. Покамест не женим Фому на порядочной женщине, жди беды». По прибытии, вечером, семью Зиминых пригласили на ужин гостеприимные друзья – Никифор и Матрёна Михайловы. Эти семьи связывало не только и не столько общее дело, сколько настоящая, крепкая дружба. По старой русской традиции был накрыт стол с полным набором блюд традиционной русской кухни, куда органично вошло домашнее «беленькое винцо» (водка).

– Извольте откушать! Самолично сготовил вот этими руками. Чистая как слеза. Настоящий полугар[7], тридцать восемь градусов, – с подкупающей искренностью хвастался Никифор, показывая ладони.

– Милости прошу к столу! – скомандовала хозяйка дома, сопровождая свои слова характерным жестом.

Нетерпеливо рыская голодными взглядами по тарелкам со снедью, все быстро расселись за столом. В этот момент в комнату вошла семнадцатилетняя дочь Михайловых Ольга. У Николая словно ветерок пробежал по душе.

– Сколько лет, сколько зим. Как ты похорошела. Это чудное платьице с кружевными оборками тебе к лицу. Что же вы, Михайловы, прячете от людей настоящее сокровище! – безостановочно восхищались Антон Павлович и Прасковья.

– Это платье она сама сшила и кружева тоже сама придумала. Ещё Никифору на именины рубаху подарила, а мне на Рождество шушун связала. А какой нынче борщ сготовила, ей-богу, пальчики оближешь. А не угодно ли шаньги? Ну просто объедение, – перебивали друг друга счастливые Михайловы, словно устроили смотрины дочери.

В этом хоре не принимали участие двое: их дети. Они замерли каменными изваяниями и молча, неотрывно смотрели друг на друга. В этот момент они вообще были не здесь. Николай второй раз в жизни увидел Оленьку и погрузился в свой внутренний мир, где царила она – по-женски совершенная. А Оленька, увидев его, словно взлетела душой на небеса, куда девять лет назад поселила красавца Коленьку – юношу, с которым она, будучи ребёнком, гуляла по берегу Оки, и он по памяти вдохновенно читал ей сказку Пушкина «Руслан и Людмила».

Сейчас они оба, каждый по-своему, наслаждались воспоминаниями о далёком незабываемом дне.

– Ты можешь рассказать мне сказку? – спросила восьмилетняя девочка, нырнув в глаза Николая.

– Какую сказку?

– Волшебную.

– Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе волшебную сказку?

– Да, очень хочу.

– Изволь. Это будет самая что ни на есть волшебная сказка. – Он сделал глубокий вздох и начал: – «У лукоморья дуб зелёный… Златая цепь на дубе том… И днём и ночью кот учёный… Всё ходит по цепи кругом…»

Николай умышленно делал небольшие паузы почти после каждого слова поэмы, давая Оленьке время обдумать услышанное. Кроме того, он читал эти стихи тихим, вкрадчивым голосом, словно сообщал на ушко сокровенную тайну. Такому приёму декламации он научился в Духовной семинарии. Читая вслух эти гениальные стихи, обладающие большой притягательной силой, Николай время от времени заглядывал в лицо ребёнка, видел в её восхищённых глазах жажду чуда и чувствовал её искреннее сопереживание главным действующим лицам. Здесь и сейчас свершалось чудо преображения простой девочки в героиню волшебной сказки. В сознании ребёнка этот мир действительно существовал. Для неё, несомненно, Пушкин был свидетелем сакральных событий этой сказки. Позже этот эффект погружения в параллельную реальность учёные назовут simulation[8]. Каждому человеку на земле свойственно видеть окружающий мир по-своему, и каждый вольно или невольно моделирует свою жизнь в зависимости от точки зрения и обстоятельств. Как шутят мудрецы: «Если хочешь быть счастливым, будь им!» С этой минуты и до конца своей жизни Оленька удивительным образом сохранит в себе созданный Пушкиным восхитительный облик сказочной героини. (Пройдут годы, и Евгений Головин, советский писатель, исследователь в области эзотерических знаний, покажет мистические свойства этой поэмы, блистательно написанной многоцветным русским языком двадцатилетнего Пушкина.)

Обед подходил к концу. Как принято за русским застольем, родители подробно обсудили новые снадобья и вопросы продажи лекарств в Москве, проводимые реформы и падение нравов в Российской империи, положение дел на Кавказе и в Крыму. На десерт не забыли перемыть косточки «цивилизованной» Европе. Все блюда были исключительно вкусны, за что Матрёна и Ольга удостоились похвалы. Отдельной похвалы удостоился Никифор за домашнюю, «чистую как слеза», водочку. Уже собрались расходиться, как заметили, что Николай и Ольга весь вечер молчали. На самом деле они не молчали, а переговаривались взглядами о чём-то своём. Родители ушли спать, а молодые люди решили прогуляться. Как и девять лет назад, Николай взял Оленьку за руку, и они спустились к реке.

– Извини меня, пожалуйста, я прямо тебя не узнал. Ты очень изменилась.

– Надеюсь, в лучшую сторону, – рассмеялась девушка, и её звонкий смех колокольчиком прозвенел над рекой.

– Конечно, в лучшую сторону. – Николай с трудом сохранял приличествующую монаху сдержанность.

Сейчас он напоминал себе об обете Богу – воздерживаться от чувственных наслаждений и удовольствий мира. Он старался не смотреть на Оленьку, опасаясь зреющего желания её обнять, поддавшись эмоциям. Сейчас он вспомнил свой недавний спор с богословом из Духовной академии о необходимости поддерживать у рабов Божьих чувство страха перед Богом за совершённые грехи. Оппонент считал, что остановить человека от греховных поступков может только страх. Любовь к Всевышнему способна породить лишь добродетель и заведомую праведность. Николай не хотел принять такой взгляд на христианскую веру и верность Богу. Сейчас у будущего монаха подспудно зарождалось естественное влечение к красивой девушке, и он не знал, что с этим делать. Это значит, что его ждёт кара небесная? Отвлекая себя от греховных мыслей, Николай рассказал историю жизни и пути спасения души и обретения благодати Михалиса Толотоса. Он видел, с каким интересом Оленька слушала историю грека. Её реакция была неожиданна: «Какой счастливый человек! Он прожил свою жизнь в мире, который сам себе построил. Не каждому это удаётся».

У Николая затеплилась надежда, что красивая девушка поможет ему уберечься от грехопадения, ибо один он не сможет справиться с соблазном. Он плохо знал женщин, вернее, совсем их не знал. Оленька, конечно, поможет ему понять природную логику женских поступков, будучи уверенной, что он всё правильно поймёт и примет. Они расстались далеко за полночь, договорившись о завтрашней встрече. Все последующие дни этой чудесной недели Николай и Оленька провели вместе, практически не расставаясь. Они ходили на вёслах по Оке и Торуске. Ловили карасей на хлеб и варёную перловку. Оленька знала все ближайшие тони на Оке, поэтому улов был на славу. Собирали ягоду в соседнем лесу. Ездили на пасеку за мёдом на взятой у соседа чалой лошадёнке с торчащими рёбрами и печальным взглядом.

А сегодня Зимины дома у Михайловых дружно лепили к ужину пельмени. Потом провели весёлое застолье и, конечно, много говорили обо всём на свете, подтверждая общность взглядов. Поистине, то было бесценное время душевного покоя и семейной гармонии. Завтра рано утром Николай уедет, скорее всего, насовсем, а сейчас природа замерла в предчувствии заката. Наслаждаясь моментом, молодые люди присели на завалинке дома Михайловых. Николай смотрел на сидящую рядом Оленьку и улыбался.

– Почему ты смеёшься? Со мной что-то не так? – Она поправила свой сарафан канареечного цвета.

– Нет-нет! Всё хорошо. Узелки бретелек напоминают симпатичных стрекоз, сидящих на твоих плечах.

– Я сама придумала такой фасон сарафана. Тебе они не нравятся?

– Очень нравятся, и не только они.

– Что же ещё?

Николай не ответил на опасный для него вопрос и, превозмогая душевное борение, тихо сказал:

– Обстоятельства требуют моего отсутствия…

Беседу влюблённых невольно прервала хлопотливая Матрёна в шушуне, ставя перед ними поднос с аппетитными оладушками и ядрёным овсяным квасом на меду.

– Нате, пожалуйста.

Воспоминания этого вечера и последующей ночи будут долго ласкать душу брата Николая. Но это будет потом, а сейчас глаза Оленьки заблестели, на красивых медоносных губах появилось выражение решимости. Она встала, не по-женски крепко сжала его руку и повелительным тоном заявила:

– Пойдём прогуляемся к святому источнику.

Николай ещё по Духовной академии знал, что патриарх Антиохийский Макарий во время своего путешествия по Руси в 1654 году побывал в Торусы и освятил источник в Игумновом овраге под Воскресенской горой. Для прихожан торусской церкви купание в этом месте являлось приобщением к благодати Божией, исцелением души и тела, укреплением душевных и телесных сил. Но в тот момент Николая не встревожило желание Оленьки «прогуляться» на ночь глядя. Напротив, он считал хорошей идеей перед своим отъездом посетить это благословенное место. Когда они подошли к святому источнику, солнце уже село, а луна ещё не взошла. Вокруг ни души. Непроглядная тьма порождала смутную тревогу. Но буквально через пару минут над Окой начала восходить роскошная клубничная луна. Они смотрели на это явление с трепетом и благоговением и уже который раз уверовали в могущество Господа Бога, создавшего такую красоту. Всё кругом наполнялось лунным светом. Стало светло как днём. От ласк полной луны по реке пробежала небольшая рябь, заблестели извивы волн, образовалась лунная дорожка. Тешил слух негромкий шелест речной волны, стрекот сверчков и плач страдающей бессонницей иволги в дупле. Николай прищурил глаза, как делают люди, смотрящие вдаль, и сказал:

– Как говорят на Востоке, настал час кабана – время богатства и исполнения всех ваших сокровенных желаний.

Оленька молча встала перед ним на цыпочки и поцеловала в губы. Об этом поцелуе она мечтала целых девять лет. Дрожа от волнения, Оленька потянула за крылья своих «стрекоз», развязывая узелки на плечах. Платье бесшумно сползло на землю, открывая ошалевшему будущему иноку восхитительную фигуру златовласой девушки с косой до пояса на фоне матово-белой кожи. Будущий монах закрыл глаза, силясь забыть увиденное, но тотчас уловил ни с чем не сравнимый бархатный девичий аромат, от которого у несчастного закружилась голова. Сердце, отбивая дробь, рвалось из груди. В нём вызревало отчуждение своего тела от собственных мыслей и чувств. Одержимый плотской, а потому греховной страстью, он впервые в жизни потерял связь с реальностью. Намереваясь что-то сказать Оленьке, потерянный молодой человек приблизился к ней вплотную, но девушка с мольбой в глазах приложила указательный палец к его губам: «Нишкни!» В эту минуту для обезволенного юноши окружающий мир перестал существовать. Не отрывая от неё взгляда, Николай спешно снял с себя чёрный подрясник, и они, взявшись за руки, словно сотворённые Богом Адам и Ева, вошли в святую купель… Потом они плавали по лунной дорожке, продлевая восторг каждой своей клеточки прикосновениями друг к другу. Через два часа они переступили порог часовни в честь Боголюбской иконы Божией Матери и, стоя на коленях, поклялись в вечной любви, покамест смерть не разлучит их…

Согрешивший сел в отцовский тарантас задолго до того, как проснулся первый петух. Отъехав версту, остановился, чтобы попрощаться со своей заветной мечтой повторить судьбу грека Михалиса Толотоса. Он в который раз представил себе светлый образ любимой Оленьки и прошептал:

– Без тебя моя кровь превратится в прокисшее вино – бретт. Храни тебя Господь. Сюда я больше никогда не вернусь.

В этом Николай ошибался.

* * *

Спустя два года игумен Кирилло-Белозерского мужского монастыря Вологодской епархии Российской православной церкви получил письмо от Фомы Зимина, который уведомлял игумена о том, что монах брат Николай (в миру Николай Зимин, родной брат Фомы) обманул Святую церковь, давая Господу Богу обет воздержания от каких-либо чувственных наслаждений и удовольствий мира, в том числе обет безбрачия. Находясь в Торусы, он вступил в порочную связь с невенчанной женой – Ольгой Михайловой, которая родила от него девочку, наречённую Елизаветой. Сама Михайлова умерла родами. Игумен монастыря испытывал к брату Николаю симпатию и потому не хотел доводить дело до церковного суда. Он обсудил полученный донос с архиепископом. Было принято решение направить брата Николая в распоряжение Иркутской епархии Российской православной церкви. Николай смиренно принял такое решение. Ему дозволили попрощаться с родными и близкими.

Вначале Николай посетил Торусы. Михайловы встретили его неожиданно тепло, как сына. Так просила относиться к Николаю покойная Оленька – солнечный человек. Пока она вынашивала Лизу, твердила, что любила Николая всегда, с самого детства. Она молила Бога дать ей Николая мужем или хотя бы ребёночка от него. Оленька была на седьмом небе, когда поняла, что у неё будет ребёнок от Николая. С тех пор Михайловы считали его своим сыном. Внучку Лизу они будут воспитывать сами и, когда она вырастет, расскажут о её отце. Как часто водится у людей, среди деревенских жителей округи, от Торусы до Юрятинской мельницы, поползли слухи о том, что малолетка Ольга Михайлова нагуляла ребёнка от бывшего монаха, ныне вероотступника, изгнанного из православной церкви. Михайловы, бросая вызов существующим нормам, как могли берегли свою дочь от косых взглядов легковерных сограждан, но, к сожалению, эта грязная клевета её испачкала. Оленька родила дочь до срока, а сама умерла родами. Девочка Лиза, слава богу, родилась абсолютно здоровой.

Ещё Николай узнал, что год назад умерла его мать Прасковья. У неё было малокровие, которое лечить пока не умеют. Его отец, Антон Зимин, физически очень сдал. Постепенно управление аптекой в свои руки забирает их приказчик Иосиф, потому что Фома ни на что не годен. У него скверный характер, он плохо разбирается в аптечных делах, но слишком самонадеян. Михайловы подумывают прекратить сотрудничество с аптекой Зиминых. День, когда Антон Зимин совсем отойдёт от дел, будет последним днём их сотрудничества. На могиле Оленьки священник Николай прочёл молитву за упокой её души. После чего упрятал их любовь глубоко в своём сердце. Так глубоко, что любому, кто вознамерится её достать, понадобится разорвать его сердце на куски. Он смотрел на Лизу и видел, что у неё будет длинная жизнь, светлая судьба, большая любовь и счастливый брак. Она родит двух сыновей и дочь. Первенца она назовёт Николаем в честь своего отца. Успокоенный увиденным, Николай поцеловал ангела Лизу и уехал в Москву.

Встреча с отцом оставила в душе Николая тяжёлый осадок. Он не мог остаться в Москве, чтобы помочь отцу обрести второе дыхание. Отец не настолько стар умом и бессилен, чтобы его списывали со счетов, как это делает Фома. Всю ночь они беседовали о вещах, о которых должны или могут говорить отец с сыном, встречаясь последний раз. Отец сетовал на то, что Фома безвозвратно отдалился от семьи. Родители женили его на красивой порядочной девушке, дочери потомственных дворян, но Фома бесстыдно и подло бросил её с новорождённым сыном. Ещё не успели похоронить покойную Прасковью, как он привёл в дом потасканную актриску с амплуа инженю в провинциальном театре, растолстевшую ещё до того, как прославилась. Эта глупая дама – копия Готтентотской Венеры с огромными выпирающими ягодицами. Пошлостью высшей степени выглядят её потуги быть инженю в обычной жизни. Жирная гадюка схватила его за причинное место и повела за собой в пучину низменных интересов. Антон Павлович был не в состоянии остановить своего сына, и тот нравственно падал всё ниже.

– Знаешь, сынок, это очевидное проявление демонов зла. Я устал жить и жду часа встречи с твоей матушкой Прасковьей. Ждать осталось недолго. Не надеясь на Фому, я наказал в похоронном бюро похоронить меня рядом с ней. Как ты знаешь, по российским законам моими наследниками могут быть только мои дети.

– Я священник, папа, мне ничего не нужно.

– Я знаю. Но я не хочу, чтобы Фома наследовал наше имущество. Нашу долю в аптечном деле я подарю Михайловым. Всё имущество, которое находится в Москве, отойдёт церкви, где мы тебя крестили. Дачу я подарю твоей дочери Елизавете. Туда я перевёз нашу реликвию – Иверскую икону Божией Матери. Ты думаешь, это справедливо? Ты не возражаешь?

Николай не ответил. Он слушал отца вполуха. Его отвлекали руки отца, которые он не узнавал. В нескольких местах они покрылись возрастными пигментными пятнами, сквозь тонкую кожу проступили вены на кистях. Ему не хотелось признать своего отца стариком. Сейчас Николай грустил о том, что слишком мало внимания уделял своим родителям. Он, как, впрочем, и многие дети, забыл, что родители стареют и умирают. Он вспомнил рождественский праздник в Торусы, когда они вместе с отцом и Никифором Михайловым лепили снежную бабу. Нос – морковка, глазки – угольки, на голове старый кивер. После ужина водили семейный хоровод у снежной бабы. Играли в снежки, и родители целовались. Все хмельные и счастливые. Наступила оттепель, снежная баба растаяла, и посреди лужи лежали глазки-угольки и нос-морковка, которую клевали вороватые воробьи. Отец повторил свой вопрос:

– Ты не возражаешь?

– Делай как знаешь, папа.

– И последнее. В течение многих лет мы с твоей матушкой создавали золотой неприкосновенный запас. Я построил на даче секретный скоп. Накопилось целое состояние, которое я хотел передать тебе.

– Я священник, папа. Мне не нужно золото.

– Тогда я его отправлю в тот монастырь, который ты покинул.

На прощание они крепко обнялись. Антон Павлович разрыдался в голос. Николай встал перед ним на колени и, поклонившись, тихо сказал: «Прости меня, папа. Прости за всё». Встал и удалился.

Позднем утром Николай зашёл в комнату Фомы. Тот, с лицом, покрасневшим от глубокого запоя, шмыгая носом, сидел растрёпанный, в сапогах на краю скомканной постели и что-то нечленораздельное бубнил себе под нос. Его одежда и остатки ночного ужина разбросаны по полу. В воздухе висел плотный смрад грязи и дешёвых женщин.

– Здравствуй, брат. – Николай держал руки за спиной.

– Привет. – Фома злобно посмотрел на брата. – Давно приехал?

– Вчера.

– Чего хотел? Спросить, почему я это сделал?