По поводу пятидесятилетия со дня кончины H. В. Гоголя и В. А. Жуковского

Григорий Воскресенский

По поводу пятидесятилетия со дня кончины H. В. Гоголя и В. А. Жуковского

Значение пятидесятилетнего юбилея писателей. Сочинения их становятся достоянием всеобщим, входят в народ. Юбилейное чествование – естественная и вполне законная дань признательности благодарного потомства к великим художникам слова. Жуковский в истории русской литературы. Юбилейные праздники писателей служат побуждением к более глубокому изучению их жизни и эпохи. Желательность новых материалов и новых исследований о Жуковском и Гоголе. Недостаточно выясненные стороны личности Гоголя. Был ли «перелом» в основных воззрениях Гоголя? Мнения о нравственных качествах характера Гоголя и о степени его теоретического развития. Какие факторы способствовали развитию в Гоголе наклонности к реализму? Великое значение петербургских повестей, «Ревизора» и «Мертвых Душ» Гоголя. Гоголь – основатель и глаза нового периода русской литературы.

В феврале текущего года Россия торжественно чествовала память великого писателя H. В. Гоголя по поводу пятидесятилетия со дня его кончины († 21 февраля 1852 г.), а в апреле будет чествовать по тому же случаю другого писателя В. А. Жуковского († 12 апреля 1852 г.).

По отношению к писателям пятидесятилетний юбилей имеет тот особый смысл, что сочинения их перестают, по нашим законам о печати, быть собственностию наследников или тех, кому переданы права на них, становятся достоянием всеобщим: их имеет право издавать и частями и полным собранием каждый, и каждый, конечно, для своей же выгоды старается продавать их возможно дешевле. Становясь общедоступными в удешевленных изданиях, сочинения писателей естественно окажут могущественное действие на умы и сердца многочисленных читателей. Гоголь приблизится теперь к народу, войдет в народ, как входит в Народ Пушкин. Припомним, что в первые же годы после пятидесятилетия со дня кончины Пушкина († 29 января 1837 г.) сочинения его разошлись более чем в миллионе экземпляров. К нынешнему юбилею Гоголя заготовлены и вышли многие удешевленные издания, из коих особенного внимания заслуживают роскошное трехтомное полное собрание сочинений Гоголя с его биографией, примечаниями, обильными иллюстрациями, редактированное проф. А. И. Кирпичниковым (свыше полуторы тысячи страниц, ц. 3 р. 50 к.) и однотомное собрание сочинений под тою же редакцией (ц. 80 к.), а также однотомное полное собрание сочинений изд. А. Панафидина под редакцией П. В. Смирновского (большой компактный том в 800 страниц, ц. 1 р. 75 к.) и издание петербургской фирмы «Народная польза» под редакцией Е. Ляцкого, с иллюстрациями И вводными статьями академика А. Н. Пыпина, Е. Ляцкого и Г. Ветринского. Выпущены удешевленные полные издания отдельных произведений Гоголя с иллюстрациями и без оных, наконец целая серия иллюстрированных дешевых брошюр для народа выпущена в свет товариществом И. Д. Сытина.

Юбилейное чествование есть естественная и вполне законная дань признательности благодарного потомства к великим художникам слова, проповедникам истины, добра и красоты, – вполне законная дань по отношению к чествуемым ныне писателям, как к Гоголю (может ли быть об этом спор!), так и к Жуковскому. В самом деле в лице Жуковского русское общество имело первого по счету поэта в подлинном смысле этого слова, поэта, которого полюбило не вследствие доводов риторики или прихоти моды, как оно любило раньше Ломоносова, Хераскова, Державина и других, а потому, что истинный талант ударил по сердцам, расшевелил поэтические струны, живущие в душе и самых трезвых, самых прозаических людей. До Жуковского такой поэзии не существовало на Руси. Жуковский был первым истинным поэтом нового периода русской литературы, – поэтом, у которого к большому дарованию присоединялась глубокая вера в нравственное назначение поэзии и который действительно жил в своей поэзии. Говоря о своей молодости, Жуковский в одном стихотворении сказал:

Я музу юную, бывало,Встречал в подлунной стороне,И вдохновение слеталоС небес незваное ко мне;На все земное наводилоЖивотворящий луч оно,И для меня в то время былоЖизнь и поэзия – одно.

Эта связь никогда не прекращалась и впоследствии. Жуковский был первым типом писателя, для которого поэзия не была прихотью таланта, развлечением досуга, тем более пиитическим ремеслом, но истинным призванием. Высокое представление о достоинстве поэзии, нравственное её значение первый указал в литературе Жуковский. В конце второй части поэмы Жуковского «Агасвер, вечный жид» встречаем замечательные строки о значении поэзии. Вечный жид, Агасвер, изображая свое одинокое положение во вселенной, говорит, что видимые им чудеса природы отзываются в его душе молитвою, а с нею Сливается нередко вдохновенье Поэзии; поэзия – земная Сестра небесные молитвы, голос Создателя, из глубины созданья К нам исходящий чистым отголоском В гармонии восторженного слова,

В драматической поэме «Камоэнс», частию переведенной, частию переделанной (в 1838 г.) из Фр. Гальма, Жуковский влагает в уста умирающего Камоэнса слова, составляющие его собственную задушевную мысль, – слова, которые подписал и на своем портрете, присланном в тоже время из Венеции Зейдлицу:

Поэзия есть Бог – в святых мечтах земли!

И в той же поэме молодой поэт говорит словами Жуковского:

Нет, нет, не счастия, не славы здесьИщу я, быть хочу крылом могучим……………………………Лекарством душ, безверием крушимых,И сторожем нетленной той завесы,Которою пред нами горний мирЗадернут, чтоб порой для смертных глазЕе приподымать и святость жизниЯвлять во всей её красе небесной –Вот долг поэта, вот мое призванье!

Поэты, засветив свой огонь на маяке, который возжен самим Создателем, будут

… во всех странах и временахДля всех племен звездами путевыми;При блеске их, чтоб труженик земнойНи испытал – душой он не падет,И вера в лучшее в нем не погибнет.

Романтизм Жуковского, явившийся на смену полной фальши ложноклассической школы, имел, конечно, свои условности и крайности (любовь к средним векам, мечтательность, наивность, мистицизм), но он силен был тем, что обращался к живому человеческому чувству. Историческое значение сочинений Жуковского, и именно его переводов произведений немецкой и английской литературы, не подлежит никакому сомнению. Уже одно то, что Жуковский своими прекрасными стихотворениями доставлял своим читателям высокое эстетическое наслаждение, должно быть поставлено ему в немалую заслугу. Такого изящного, музыкального стиха, такого чистого правильного, образного и вместе сжатого, сильного языка еще не было слыхано в русской литературе. Невольно припоминается отзыв Пушкина о стихах Жуковского:

Его стихов пленительная сладостьПройдет веков завистливую даль,И, внемля им, вздохнет о славе младость,Утешится безмолвная печаль,И резвая задумается радость.

За тем, поэтический материал, заимствованный Жуковским из самых образованных литератур, переданный в возможном совершенстве, не мог не приобрести известной ценности для молодой русской литературы. Жуковский перенес к нам целый мир новых идей, ощущений и образов, оживил чувство простых красот природы, восстановил связь между стремлениями высшей культуры и наивными верованиями и преданиями старины и вообще освежил русскую поэзию живым и чистым чувством. Влияние поэзии Жуковского, без сомнения, было во многих отношениях благотворное. В меланхолическом тоне его поэзии высказывались мягкая человечность, задушевное чувство, возвышенные нравственные идеалы. Живое доказательство значения Жуковского для последующего поколения представляет Пушкин. Давно уже высказывалось в литературе, что Жуковский вместе с Батюшковым подготовил появление Пушкина. И это правда. Что до Жуковского, то стоит вспомнить, что когда Пушкин поступил в царскосельский лицей, были уже известны некоторые из произведений, прославивших Жуковского, другие появились во время пребывания Пушкина в лицее, так что уже ранние опыты его возникали под влиянием вдохновений певца Людмилы, Светланы и Громобоя. Сам Пушкин называет Жуковского «наставником, пестуном и хранителем своей ветреной музы».

Но и помимо великих историко-литературных заслуг, произведения Жуковского и в наше врёмя сохраняют неувядаемую, юношескую свежесть. «Мечтательная грусть, унылая мелодия, – говорит Белинский, – задушевность и сердечность, фантастическая настроенность духа, безвыходно погруженного в самом себе, – вот преобладающий характер поэзии Жуковского, составляющий и её непобедимую прелесть и её недостаток, как всякой неполноты и всякой односторонности. Жуковский диаметрально противоположен Державину, и хотя содержание и тон поэзии Жуковского суть экзотические растения в отношении к русской поэзии, переселенцы с чуждой почвы, из-под чужого неба, однако, вопреки толкам и крикам поборников народности в поэзии, Жуковский – поэт не одной своей эпохи: его стихотворения всегда будут находить отзыв в юных поколениях, приготовляющихся к жизни и еще только мечтающих о жизни, но не знающих ея»[1]… «Неизмерим подвиг Жуковского и велико значение его в русской литературе – говорит Белинский в другом месте. Его романтическая муза была для дикой степи русской поэзии элевзинскою богинею Церерою: она дала русской поэзии душу и сердце, познакомив ее с таинством страдания, утрат, мистических откровений и полного тревоги стремления „в оный таинственный свет“, которому нет имени, нет места, но в котором юная душа чувствует свою родную, заветную сторону»[2]. Пушкин и Гоголь, как известно, весьма высоко ценили поэзию Жуковского, а другие (как наприм. Плетнев и Никитенко) возводили ее в настоящий апофоз: понимание нравственного значения поэзии у Жуковского они представляли как её высшее определение, как настоящее откровение, художественное и нравственное. В общем заслуги Жуковского могут быть формулированы так. Он познакомит русское общество с миром европейской романтики. По выражению Белинского, Жуковский – «литературный Коломб Руси, открывший ей Америку романтизма в поэзии»[3]. Жуковский дал образцы задушевной поэзии, говорившей изящным языком и впервые создал возвышенное представление об источнике и назначении поэзии.

Юбилейные праздники писателей – в высшей степени отрадные явления в нашей русской жизни. Вместе с внешними проявлениями чувств признательности к памяти художников слова, до названия их именами школ, улиц и постановки им памятников включительно, они обыкновенно служат толчком и побуждением к более глубокому и всестороннему изучению и освещению жизни, литературной деятельности писателя, его эпохи. Припомним, что только после столетнего юбилея Ломоносова со дня его кончины († 4 апреля 1765 г.) стал выясняться настоящий образ его как знаменитого ревнителя и истинного поборника русского просвещения, только после 1865 года согласно признали, что на Ломоносова нельзя смотреть отдельно только как на поэта или как на ученого, как смотрели раньше, а что в истории русского просвещения одинаково важное значение имеет и ученая и литературная его деятельность. Пушкинские празднества 1880, 1887 и 1899 годов были весьма плодотворны для изучения поэзии Пушкина. Да это и понятно. Сколько обыкновенно на юбилеях произносится речей! Сколько ко времени юбилеев собирается и издается новых материалов! Сколько является специальных исследований о юбиляре и его эпохе! Так и в данном случае к юбилеям Гоголя и Жуковского в журналах и газетах стали появляться более или менее обширные посвященные им статьи, устроены в разных местах Жуковско-Гоголевские выставки, явились многие новые издания сочинений Гоголя.

Пожелаем, чтобы новые материалы и новые исследования принесли как можно более важного и существенного и для общей оценки, и для раскрытия частных сторон деятельности чествуемых писателей. Вчастности, мы доселе не имеем полного критического издания сочинений Жуков. ского; затем, тщательное исследование переводов Жуковского в связи с западно-европейскими оригиналами, равно как вновь открываемые письма его, дневники и прочия бумаги могли бы полнее и ярче осветить те различные иноземные влияния, которым по очереди подпадал Жуковский с ранней юности, сообразно различным переходам от одной литературной школы и её воззрений к новым воззрениям и теориям.

Еще более желательны и необходимы новые материалы и новые исследования о Гоголе. Как еще не далеко то время, когда мы были можно сказать совершенно бедны по части изучения Гоголя! Не было ни полного критического издания его сочинений, ни обстоятельной биографии, ни полной и цельной критической оценки его сочинений, когда единственным крупным (и действительно ценным) биографическим трудом о Гоголе были «Записки о жизни H. В. Гоголя», изданные в С.-Петербурге в двух томах в 1856-1857 гг. П. А. Кулишем (под псевдонимом Николай М*)[4]. Правда, в последние годы Гоголю у нас очень посчастливилось. Мы имеем теперь образцовое критическое собрание «Сочинений H. В. Гоголя», издание 10-е, томы I–V, под редакцией H. С. Тихонравова, М. 1889-1890; томы VI–VII, по плану и материалам H. С. Тихонравова изданные Вл. И. Шенроком, Спб. 1896[5]. Имеем возможно-полное собрание «Писем H. В. Гоголя», под редакцией В. И. Шенрока, т. I–IV. Спб. 1901 (издание Маркса). В лице г. Шенрока Гоголь нашел усердного и талантливого биографа. Им изданы «Материалы для биографии Гоголя», том I–IV, М. 1892-1897. А. Н. Пыпин[6], А. Н. Веселовский[7] и др. раскрыли, вслед за Белинским и Ап. Григорьевым, художественное и общественное значение сочинений Гоголя. Но все-таки остаются стороны недостаточно разработанные. И прежде всего до сих пор представляется недостаточно выясненною внутренняя жизнь Гоголя. Доселе спорят о свойствах мировоззрения Гоголя, его теоретических взглядов а) в пору сильнейшего проявления его творческой деятельности и б) в последнюю пору его жизни, когда он несомненно осуждал плоды этой деятельности. Как произошел этот переход с конца тридцатых и начала сороковых годов, к концу его жизни? Как мирились эти противоположные настроения в одном человеке? Критика различно решала это недоумение. Поклонники Гоголя сначала думали, что в нем произошло нечто особенное, что в деятельность писателя вмешались какие-то новые влияния, отклонившие его от прежнего славного пути, что нормальная жизнь писателя была нарушена и произошел «перелом» в его мыслях и стремлениях[8]. Казалось очевидным, что Гоголь отрекся от самого себя, и сожжение второго тома «Мертвых душ» еще раз подтверждало это предположение. Позднее, издание переписки Гоголя, несколько биографических рассказов, появившихся после его смерти, более спокойное изучение его психологических настроений приводили к другому заключению: можно было найти нить, которая проходила чрез всю жизнь Гоголя, одну общую основу, которая идет еще с молодых лет и которая только в своем крайнем и преувеличенном развитии привела к последним болезненным проявлениям в эпоху «Выбранных мест из переписки с друзьями», «Авторской Исповеди» и после. Этот взгляд на развитие личности Гоголя впервые высказан был в «Современнике», 1857, № 8, принят и раскрыт Пыпиным и Шенроком[9]. По этому взгляду, в личном развитии Гоголя не было резких поворотов, крутого перелома, данные характера и мировоззрения Гоголя устанавливались еще в его молодости. В фактах биографии и особенно в переписке Гоголя можно проследить постепенный рост его внутреннего содержания. Это без сомнения важнейшая сторона биографии Гоголя.

Задатки так называемого перелома в Гоголе сороковых годов были гораздо раньше, еще со времен его детства и юности. В среде и атмосфере, окружавшей детство и юность Гоголя, таится разгадка многого, что потом так поразило в Гоголе даже его почитателей, что считалось раньше результатом болезненного перелома. Оказывается, что теже тоны, которые так сильно звучат в «Выбранных местах из переписки с друзьями», слышались в семье Гоголя еще до его рождения. Старый биограф Гоголя Кулиш, приведя рассказ матери нашего писателя Марьи Ивановны Гоголь о том, что ее указала мужу годовалым ребенком Царица Небесная, заметил: «мне кажется, что эти последние слова характеризуют сферу первых понятий и верований Гоголя более, нежели все, что было мною до сих пор сказано»[10]. И это правда. Фатализм отца нашего писателя Василия Афанасьевича Гоголь, позволивший ему в выборе невесты руководствоваться сновидением. был присущ и его жене. Так, не имея совершенно денег, она задумала строить церковь и на возражение мужа, как же строить церковь, не имея денег, отвечала: «Бог поможет»[11]. Религиозность была одной из существенных черт Марьи Ивановны Гоголь, как и всей окружающей среды. И без сомнения мальчик Гоголь впитывал настроение среды. В письме к матери от 2 октября 1833 г. из С.-Петербурга Гоголь дает такую картину своего первоначального и вчастности религиозного воспитания. «Я очень хорошо помню, как меня воспитывали. Детство мое до ныне часто представляется мне. Вы употребляли все усилие воспитать меня как можно лучше. Но к несчастию родители редко бывают хорошими воспитателями детей своих… Я помню: я ничего сильно не чувствовал, я глядел на все, как на вещи, созданные для того, чтобы угождать мне. Никого особенно не любил, выключая только вас, и то только потому, что сама натура вдохнула это чувство. На все я глядел бесстрастными глазами: я ходил в церковь потому, что мне приказывали, или носили меня, но стоя в ней я ничего не видел, кроме риз, попа и противного ревения дьячков. Я крестился потому, что видел, что. все крестятся. Но один раз – я живо как теперь помню этот случай – я просил вас рассказать мне о Страшном суде, и вы мне, ребенку, так хорошо, так понятно, так трогательно рассказали о тех благах, которые ожидают людей за добродетельную жизнь, и так разительно, так страшно описали вечные муки грешных, что это потрясло и разбудило во мне всю чувствительность, это заронило и произвело впоследствии во мне самые высокие мысли». В этом письме любопытно признание Гоголя, что его позднейшее самомнение было до некоторой степени следствием неумеренного обожания и излишней нежности, которыми окружала его молодая неопытная мать. «Вы были тогда еще молоды, в первый раз имели детей, в первый раз имели с ними обращение, и так могли ли вы знать, как именно должно приступить, что именно нужно». – В детских и юношеских письмах Гоголя можно без труда отметить раннее уменье владеть слогом, наклонность к формам риторическим, даже вычурным, к резонерству. Вот первое письмо Гоголя, 10-ти летнего мальчика, к родителям из Полтавы. «Дражайшие родители, папенька и маменька! Я весьма рад, что узнал о благополучном здравии вашем. Я поставил для себя первым долгом и первым действием молить Бога о сохранении бесценного для меня здравия вашего. Вакации быстро приближаются, я не успел еще окончить всего; следовательно нужно заняться вакациями, чтобы поспеть с честью во второй класс. Учитель математики мне необходим. Если Вы. будете в Полтаву сами скоро, то я уверен, что все устроите для моей пользы. Целуя бесценные ручки ваши, имею честь быть, с сыновним моим к вам высокопочитанием, ваш послушный сын, Николай Гоголь-Яновский». А вот поздравительное письмо 15-ти летнего Гоголя к матери из Нежина от 1 октября 1824 г. «Дражайшая маменька! Позвольте, дражайшая маменька, позвольте поздравить вас с днем ангела вашего, с сим блаженнейшим днем для каждого нежного и благородного сына. Ваша родительская любовь и нежность, ваши благодеяния, ваши о мне попечения, все сие побуждает меня приняться за перо, чтобы изъявить вам свою благодарность. Но, к несчастью, оно не столь твердо, силы мои так слабы, а о благодарности я и думать не могу: она не что иное есть, как слабая тень, в сравнении со всем тем, что я вам должен. Но если не имею возможности воздать вам более, если мои силы не позволяют сделать того, если уже и ум мой отказывается от сего; то всякой на моем месте пришел бы в отчаяние, бросил бы с досады перо и не захотел бы ломать голову над тщетным. Но я знаю, что вы и сие малое мое желание примете с искренним удовольствием, и тем вознаградите меня более всего, могущего прельстить взоры другого. И так, желая вам, чтобы вся жизнь ваша была безмятежна, исполнена всеми возможными радостями, короче сказать, чтобы вы всегда были здоровы, благополучны и вечно веселы, остаюсь» и т. д. – Для уяснения духовной личности Гоголя характерными представляются письма его к матери от 28 апреля 1825 г. по поводу смерти отца и от 1 марта 1828 г. пред выпуском из нежинской гимназии. Вот как писал 16-ти летний Гоголь под свежим впечатлением известия о смерти отца: «Не беспокойтесь, дражайшая маменька! Я сей удар перенес с твердостию истинного христианина. Правда, я сперва был поражен ужасно сим известием; однакож не дал никому заметить, что я был опечален. Оставшись же наедине, я предался всей силе безумного отчаяния. Хотел даже посягнуть на жизнь свою, но Бог удержал меня от сего; и к вечеру приметил я в себе только печаль, но уже не порывную, которая наконец превратилась в легкую, едва приметную меланхолию, смешанную с чувством благоговения ко Всевышнему. Благословляю тебя, священная вера! В тебе только я нахожу источник утешения и утоления своей горести. Так, дражайшая маменька, я теперь спокоен, хотя не могу быть счастлив, лишившись лучшего отца, вернейшего друга, всего драгоценного моему сердцу. Но разве не осталось ничего, чтоб меня привязывало к жизни? Разве я не имею еще чувствительной, нежной, добродетельной матери, которая может мне заменить и отца, и друга, и всего, что есть милее, что есть драгоценнее? Так, я имею вас, и еще не оставлен судьбою. Вы одни теперь предметом моей привязанности, одни, которые можете утешить печального, успокоить горестного. Вам посвящаю всю жизнь свою. Буду услаждать Ваши каждые минуты. Сделаю все то, что может сделать чувствительный, благодарный сын. Ах, меня беспокоит более всего ваша горесть! Сделайте милость, уменьшите ее, сколько возможно, так, как я уменьшил свою. Прибегните, так, как я прибегнул, к Всемогущему. Зачем я теперь не с вами? вы бы были утешены. Но чрез полтора месяца каникулы – и я с вами! До тех пор уменьшите хоть немного свою печаль. Не забудьте, что с вашим благополучием соединено благополучие и вашего сына». – В письме от 1 марта 1828 г., отвечая на упреки матери в небережливости, опрометчивости, мечтательности, увлечениях и даже пороках, Гоголь пишет: «Что касается до бережливости в образе жизни, то будьте уверены, что я буду уметь пользоваться малым. Я больше поиспытал горя и нужд, нежели вы думаете; я нарочно старался у вас всегда, когда бывал дома, показывать рассеянность, своенравие и проч., чтобы вы думали, что я мало обтерся, что мало был прижимаем злом. Но вряд ли кто вынес столько неблагодарностей, несправедливостей, глупых, смешных притязаний, холодного презрения и проч. Все выносил я без упреков, без роптания, никто не слыхал моих жалоб, я даже всегда хвалил виновников моего горя. Правда, я почитаюсь загадкою для всех; никто не разгадал меня совершенно. У вас почитают меня своенравным, каким-то несносным педантом… Здесь меня называют смиренником, идеалом кротости и терпения. В одном месте я самый тихий, скромный, учтивый, в другим – угрюмый, задумчивый, неотесаный и проч., в третьем – болтлив и докучлив до чрезвычайности, у иных – умен, у других – глуп. Как угодно почитайте меня, но только с настоящего моего поприща вы узнаете настоящий мой характер»[12]. Любопытно, что здесь Гоголь сознается в своей скрытности, в привычке прикрывать личиной беспечности и показной веселости настоящие свои чувства… Из разбора детских и юношеских писем Гоголя новейший биограф его делает следующее заключение: «резонерство и реторика, обнаружившиеся еще в детской переписке Гоголя и потом проявлявшиеся изредка в письмах (в рассуждениях о многих отвлеченных и особенно религиозных и других важных вопросах), наконец дошедшие до поразительных размеров в „Выбранных местах из переписки с друзьями“, были в сущности не чужды его натуре и отчасти еще очень рано усвоены Гоголем извне, но до поры до времени сдерживались и подавлялись могучим талантом и живою юношескою впечатлительностию, пока с наступлением возраста менее пылкого и легче поддающагося сухой рассудочности, в свою очередь не заглушили его»[13].

Так, крутого перелома не было, но развитие давних особенностей характера Гоголя, его религиозного, общественного и художественного мировоззрения еще с конца тридцатых годов стало принимать особенную складку, а в сороковых годах и прямо исключительный, даже болезненный характер[14]. Настроение последних лет Гоголя сложилось из различных данных, действовавших параллельно. Религиозность Гоголя, принявшая под конец мистический характер, была его всегдашнею чертою. Постоянные ссылки на высшие веления, на особенное попечение Промысла Божия, управлявшего его делами, встречаются уже в юношеских письмах Гоголя к матери. Во время своих продолжительных стремлений найти определенный род занятий по приезде в Петербург, Гоголь не переставал постоянно надеяться на собственные силы и на помощь Божию. На неудачи свои он смотрел как на наказание за нарушение божественной воли. Собираясь ехать заграницу в 1829 году, он видит в своих неудачах налегшую на него справедливым наказанием тяжкую Десницу Всемогущего за то, что он хотел противиться вечно неумолкаемым желаниям души, которые один Бог вдвинул в него, претворив его в жажду ненасытимую бездейственною рассеянностью света. Он указал мне путь в землю чуждую, чтобы там воспитать свои страсти в тишине, в уединении, в шуме вечного труда и деятельности, чтобы я сам по нескольким ступеням поднялся на высшую, откуда бы был в состоянии рассеевать блого и работать на пользу мира. И я осмелился откинуть эти Божественные помыслы и пресмыкаться в столице здешней между сими служащими, издерживающими жизнь так бесплодно! (Письмо к матери от 24 июля 1829 г.). Самою выдающеюся чертою в юношеском миросозерцании Гоголя является именно это стремление отгадать в событиях своей жизни проявление Промысла Божия. В том же письме от 24 июля 1829 г., сказав о неудачах своих найти желаемый род службы, Гоголь продолжает: «Не явный ли здесь надо мною Промысл Божий? Не явно ли Он наказывал меня этими всеми неудачами, в намерении обратить на путь истинный?» Безнадежная любовь к неизвестной особе, не отвечавшей ему взаимностию, была, по его убеждению, очевидным наказанием за то, что он медлил целые месяцы, упорствовал. «В умилении – пишет он здесь же – я признал невидимую Десницу, пекущуюся о мне, и благословил так дивно назначаемый путь мне» (речь идет о задуманной и решенной им поездке за границу).. Впрочем, вскоре же. в первом письме из за границы – от 13 августа 1829 г. (из Любека) Гоголь сознается, что он «напрасно старался уверить самого себя, будто принужден был повиноваться воле Того, Который управляет нами свыше». Здесь же он рисует свой собственный внутренний портрет: «Часто я думаю о себе: зачем Бог, создав сердце, может, единственное, по крайней мере редкое в мире, чистую, пламенеющую жаркою любовию ко всему высокому и прекрасному душу, зачем Он дал всему этому такую грубую оболочку? Зачем Он одел все это в такую страшную смесь противоречий, упрямства, дерзкой самонадеянности и самого униженного смирения? Но мой бренный разум не в силах постичь великих определений Всевышняго».. Тотчас по возвращении из заграницы в Петербург Гоголь свою неудачную поездку приписывает уже внушениям гордости: «Одни только гордые помыслы юности, проистекавшие, однакож, из чистого источника, из одного только пламенного желания быть полезным, не будучи умеряемы благоразумием, завлекли меня слишком далеко… Бог унизил мою гордость – Его святая воля!» (письмо от 24 сентября 1829 г.). – В сороковых годах Гоголь находился в исключительном кругу друзей и корреспондентов с постоянною проповедью о молитве, о путях Провидения, о покаянии и смирении, причем он сам постоянно переходил от самообличения и унижения к высокомерному тону проповедника и морального руководителя. К концу работы над первым томом «Мертвых Душ» в уме Гоголя, в его фантазии и религиозном чувстве успел сложиться образ художника-аскета, который в конце концов сполна им овладел. Шумный успех нового произведения убедил Гоголя, что он должен не только изображать данные формы жизни, но давать уроки, и для этого направить свой труд на создание идеальных лиц, которые бы могли служить ищущему уроков обществу нравственными и практическими образцами, а в заключение ему мечталась какая-то блистательная картина, которая должна была принести «примирение», потому что в «примирении» представлялась ему последняя цель искусства. С точки зрения художника-аскета ему стало казаться, что его прежния произведения заключали в себе ошибку, что они бывали легкомысленным смехом, внушали раздражение и чуть ли не внушены тем злым духом, которого нужно было изгнать подвигами благочестия, чтобы возвыситься до истинной, священной задачи искусства. Он потом и отверг свои прежния сочинения[15]. Так представляется развитие личности Гоголя. Мы должны однако признать, что этот психологический процесс и доселе остается довольно темным, допускает разноречивые суждения, личный характер Гоголя представляется слишком сложным.