скачать книгу бесплатно
Возможно, тогда Фирочкина мама вспомнила о меховой шубе, которую она отнесла «товарищам» на вещевой склад для бедных по собственной инициативе? Возможно, и в голове ее мужа мелькнула мысль, что совсем недавно он был процветающим лесоторговцем, в его доме было тепло и светло, у пианино сидела красивая женщина, играла вальсы и мазурки Шопена, а их дети танцевали. А после этого он сам играл на скрипке, и все затихали, слушали только скрипку и забывали свою ликующую радость. А что теперь? Он посмотрел на жену и ужаснулся ее бледности, тонким морщинкам на ее лице, все еще красивом. Что сотворила жизнь с той девочкой? Неожиданно она потеряла сознание и упала на снег. Он бережно помог ей прийти в себя и подняться. В конце концов, они сумели привезти на саночках домой несколько бревен для обогрева своего маленького жилища.
Дома жена сказала ему, что перед обмороком почувствовала сильную слабость и головокружение и объяснила это постоянным голодом. Но на следующий день она все же сходила к женскому врачу и от него узнала, что после долгого перерыва она снова в положении. Родители Фирочки были оптимистами. Они обрадовались нежданной беременности. Их любовь выстояла и в богатстве, и в бедности, и при царском режиме, и при режиме большевиков. И спустя положенный срок, в самом конце мая, у них родилась младшая дочь, Катюша.
Девочка была слабенькая, тихая, и ей требовалось непрерывное внимание. Старшие дети уже покинули родительский дом. Соломон жил на Урале с женой Розой, и у них родилась дочь Людмила, Люся, или Буся, как она себя называла. Рита вышла замуж за Павла, и у них тоже родилась дочь – Лиля, так что и она жила своей жизнью. Двадцатилетний бунтарь Левушка уехал в Москву искать приключений и там работал на заводе. С родителями остались только одиннадцатилетняя Фирочка и новорожденная Катюша. Катюша была таким слабым младенцем, что вся душа Фирочки отозвалась на ее безмолвную мольбу о помощи. Так вошла в жизнь Фирочки ее младшая сестра Катюша, ее душевная подруга на всю свою короткую жизнь. Так родители Фирочки, которые уже были молодыми дедушкой и бабушкой двух внучек, стали родителями новорожденной дочки. Если бы власти в этот самый момент не сообразили пригласить специалистов «из бывших» на настоящую работу, не выжить бы им всем четверым ни за что.
Но рождение Катюши ознаменовало начало счастливого периода в их жизни – «военный коммунизм» сменился «новой экономической политикой», нэпом. Правительство было вынуждено пригласить специалистов «из бывших» – как раз таких, как Фирочкин папа, уже не на разгрузку вагонов, а на развитие промышленности, развитие свободного рынка. Ведь новая власть еще не успела воспитать людей подобной квалификации, хотя остро нуждалась в их знаниях. Так или иначе, но года на два жизнь улыбнулась этому семейству, и его глава начал трудиться на благо страны.
Однако относительно обеспеченное существование семьи быстро закончилось. Не прошло и двух лет, как начались судебные процессы против «бывших», папу Фирочки и Катюши уволили с хорошей работы. На этот раз окончательно.
* * *
Фирочка мало помнила о периоде материального благополучия семьи и рано познакомилась с бедностью. Она видела усилия родителей дать детям образование «как прежде». Несмотря на материальные трудности, родителям и в голову не приходило продать рояль или скрипку. При своих скромных средствах они пытались развивать способности детей. Фирочка была очень талантливой девочкой: она хорошо рисовала, пела, играла на рояле, легко осваивала языки, писала стихи. Ее мама, Ольга Вульфовна, была основным источником ее разностороннего образования. Она всегда была рядом с дочерью и заботилась о ее духовном развитии точно так же, как в недалеком прошлом заботилась о своих старших детях – Соломоне, Леве, Риточке и Арончике.
Когда Фирочка подросла, родители вместе выбирали самую хорошую еврейскую гимназию в Петербурге для своей дочери. Эта гимназия просуществовала до тех пор, пока не запретили все еврейские гимназии в стране. Там она изучала точные науки с такими же рвением и легкостью, как и гуманитарные. Но ни в коем случае она не была «синим чулком». Она была здоровой девочкой, энергичной и к тому же еще и хохотушкой. Когда ей было 14 лет, один из учителей гимназии посвятил ей стихотворение, возможно чуточку приторное, но написанное от чистого сердца:
«Глядя на вас, я по цветам тоскую,/ Мне нужно роз, нетронутых никем,/ И пышных астр, зовущих к поцелую, / И нежных хризантем./ И тем венком задумчиво украшу/ Ваш белый лоб и карие глаза,/ Чтоб не коснулись головки вашей./ Ни буря, ни гроза». /
Позднее, в беседах с Наташей, Фирочка слегка смущенно смеялась, но всегда любила цитировать это стихотворение… С точки зрения дочери, романтичный учитель верно описал лицо своей ученицы, в особенности контраст между высоким белым лбом и карими глазами. Однако сама она никогда не считала себя красивой, а если ей делали комплименты, она со смехом цитировала свою любимую Раневскую: «Я никогда не была красива, но я всегда была чертовски мила».
* * *
Случайные заработки, забота о родных – все это влияло здоровье их отца. Фирочка рассказывала, как они ставили для своего папы тазы с теплой водой, делали ему ножные ванны и тем самым помогали ему справиться с частыми приступами «грудной жабы» (стенокардии). В 1932 году он умер от продолжительной болезни сердца в возрасте всего лишь шестидесяти трех лет. Отец оставил семью в состоянии нищеты, и не по своей вине. Он был похоронен рядом с Арончиком в бедной половине еврейского кладбища.
Наташин дедушка родился в образованной и успешной семье, а умер практически неимущим. Он на себе испытал расцвет столичной еврейской культуры и ее закат. К счастью для него, ему не дано было увидеть ее полного уничтожения.
* * *
Поэтому, когда Катюша вышла из возраста младенчества и начала запоминать события, ничего, кроме страха перед властью или ужасов бедности, ей не припоминалось. У нее не было ни малейшего представления о прошлом семьи, и рассказы угасающей матери были для нее полным откровением. Но и старшая Катюшина сестра, Фирочка, мало помнила о былом благополучии, поэтому обе они жадно слушали рассказы матери, которая все чаще останавливалась, кашляла, пила воду и задыхалась.
* * *
В один пасмурный весенний день закончились рассказы матери, которая держалась до самого конца без жалоб. Сестры осиротели. Они надеялись сохранить мать в живых до лета, а там чудодейственная природа могла помочь им в их усилиях. Но и так их героизма хватило до поздней весны. Ведь стариков в городе, по страшной статистике Гранина и Адамовича, к этому времени уже не осталось. А их мама умерла 18 апреля 1942 года. Тысячи людей умирали от голода и болезней в ту пору в Ленинграде. В большинстве своем их хоронили в братской могиле безо всякой записи, потому что у их обессиленных от голода родных не было сил похоронить своих любимых.
Когда умерла мать, Фирочка собрала все свои силы, чтобы оказать ей последние почести. Вот что написала сама Фирочка для своей внучки несколько десятилетий спустя об этом дне: «Изнуренная голодом, холодом и обстрелами женщина ходила по Гатчинской улице и останавливала каждого мужчину, обращаясь с просьбой: «Помогите сколотить гроб» – это последнее желание моей матери, которая хотела быть похороненной рядом с отцом, но не надеялась, что в блокадное время это будет возможно. Никто из тех, к которым я обращалась, не высмеял, не выругал меня, и только отвечали: «нет сил», «не можем». А я все обращалась и просила. Неужели это была я? И все же нашелся один человек, который согласился за хлебные карточки это сделать».
Но это было не единственное, чего она добилась тогда. Сестры установили гроб на все те же незаменимые саночки, Катюша осталась дома с Илюшей, а Фирочка повезла мать в последний путь на еврейское кладбище на проспект Александровской Фермы – расстояние, которое сейчас при современных видах транспорта, включая метро, занимает минимум часа полтора времени. Она знала, что за несколько дней до этого, 15 апреля, после четырехмесячного перерыва, первый трамвай прошел по Большому проспекту. Но было запрещено заносить в трамвай покойника. «К счастью» для Фирочки, весна в 1942 году наступила позднее обычного. Та первая блокадная зима была по-особому холодной и длинной. Даже в марте мороз достигал 20 градусов. И в апреле все еще лежал снег, и это «помогло» ей тащить саночки на кладбище.
Сколько времени она шла? Этого не знает никто. Известно лишь, что в тот день она была голодна больше обычного, потому что она отдала свою и Катюшину пайку хлеба могильщику за то, чтобы он похоронил их маму рядом с могилой отца, который умер за десять лет до этого.
Благодаря дочерям, их родители соединились вновь, на этот раз навечно. Свидетельство о смерти матери и свидетельство о ее захоронении Фирочка хранила среди самых важных документов. При жизни Фирочки Наташа никогда не видела их.
Когда Фирочки не стало, Наташа нашла их в маленькой сумочке в укромном месте в ее шкафу. Лишь немногие в Ленинграде получили подобные документы в Ленинграде 1942 года. Видимо, способность преодолевать трудности и слабости характера Фирочка научилась во время блокады Ленинграда.
* * *
Но и за многие годы до войны, когда Фирочка только подрастала, она, по образцу своих родителей, всегда готова была помочь людям или, как говорится, «взвалить ношу на себя». Когда их папа умер, их маме, Ольге Вульфовне, было 53 года. Все годы своего замужества она, по современным понятиям, была домохозяйкой. Она рожала, растила и воспитывала детей и была преданной женой своему мужу. До революции в доме были кухарка, горничная и гувернантка, но первоначальным образованием детей всегда занималась она сама. Она была образованной женщиной, знала языки и музыку, но у нее не было ходкой, легко применимой в условиях террора профессии, которая дала бы ей возможность начать жизнь сначала после смерти мужа. Она была женой человека «из бывших», и это создавало ей дурную репутацию.
У нее на руках была 10-летняя дочка Катюша, девочка талантливая, как и все ее дети, но слабенькая, потому что родилась она в период голода, и периоды эти постоянно возвращались, и потому состояние девочки не улучшалось. Максимум, что могла предпринять мать, в дополнение к исполнению домашних обязанностей и уходу за младшей дочерью, это давать частные уроки музыки и иностранных языков детям относительно богатых людей. Только где их было взять в то время? Да и признанных дипломов у нее не было. Ведь в университет она так и не успела поступить. Поэтому она получала гроши.
Оценив сложное материальное положение их уменьшившейся семьи, Фирочка приняла решение содержать маму и сестру. Фактически она уже работала несколько лет. Она начала свой трудовой путь, когда еще училась в старших классах гимназии. В четырнадцатилетнем возрасте она сама пришла в отдел народного образования и попросила, чтобы ее направили на работу среди взрослого населения. И не побоялась работать в тюрьме и обучать заключенных скорняков чтению и письму – тогда это называлось ликвидацией безграмотности, или ликбезом. Но это была добровольческая работа, и она почти не получала за это денег, возможно лишь символическое вознаграждение. Однако Фирочка работала там с большим рвением и удовольствием и впоследствии рассказывала дочери немало интересных эпизодов о своей работе в скорняжной мастерской при тюрьме, о своем первом опыте на трудовом поприще.
В 1927 году Фирочка окончила школу и поступила в химический техникум, в котором училась три года. После этого она поступила на работу в институт Охраны Труда, чтобы «заработать» стаж для поступления в Университет. Тяжело было поступить в университет девушке из семьи «эксплуататоров», несмотря на все ее отличные оценки. Абсолютное предпочтение отдавалось выходцам из рабочих и бедных крестьянских семей. Человеку из трудовых слоев населения легче было получить высшее образование. Но Фирочка начала работать всерьез не только ради того, чтобы накопить стаж – она хотела помогать часто болеющему отцу.
Когда отец умер, ее зарплата стала принципиально важна для семьи, она стала практически единственным источником их дохода. Братья, давно покинувшие дом, приехали на похороны отца. Соломончик, как старший сын, прочитал на могиле кадиш (поминальную молитву), отсидел с матерью и сестрами семь дней траура и уехал обратно на Урал к жене и дочери. Второй брат, Левушка, приехал из Москвы. Из юноши-бунтаря он превратился в мужчину-бунтаря. За несколько лет до этого он начал работать в Москве на заводе и одновременно учиться в институте.
Одаренный юноша, он не только отлично учился, но и быстро освоил рабочую профессию и начал выполнять по несколько сменных норм. Заводское начальство хотело наградить его, повысить его зарплату. Но неожиданно оно изменило свое решение, увеличило сменную норму для всех и понизило зарплату тем рабочим, которые не могли выполнить прежнюю норму. На следующем комсомольском собрании Левушка попросил слова и рассказал товарищам о несправедливом решении начальства. Президиум собрания попытался заставить его замолчать, но бесстрашный Наташин дядя, разбушевавшись, бросил свой стул в сторону сцены. Хорошо, что он промахнулся. Но с точки зрения начальства то, что он совершил, было верхом дерзости, а возможно, даже политическим вредительством, поэтому он оказался в ссылке. Произошло это буквально вслед за смертью отца, поэтому рассчитывать на помощь сыновей Ольга Вульфовна не могла.
Риточка была полностью погружена в свою семейную жизнь. Теперь она уже была счастливой матерью троих детей: к ее старшей дочери Лиле прибавились сыновья-близнецы Валентин (Вульф) и Наум (Нахум, Нема), так что средств на помощь матери и сестрам у нее, по-видимому, тоже не было. Так Фирочка стала единственным кормильцем маленькой семьи. Она делала это с радостью, из внутренней потребности, потому что по своему характеру всегда любила помогать кому-нибудь, и делиться с ним всем, что у нее было.
Когда Фирочка набрала двухгодичный рабочий стаж в институте Охраны Труда, ей было трудно решить, какую профессию выбрать, ведь она была одарена в разных областях. И тогда одновременно она поступила на три факультета: медицинский, химический и литературный. «Я хотела проверить, что мне нравится больше всего, потому что все меня интересовало», – рассказывала она дочери. – «Но из медицины я сбежала, потому что испугалась практики в «анатомичке» – операций на трупах. Пришлось бросить и мою любимую литературу из-за строжайшей цензуры. Ведь что можно было тогда писать? Только восхвалять режим. Поэтому я выбрала физическую химию и полюбила ее на всю жизнь». Однако из-за трудного материального положения семьи она вынуждена была учиться на вечернем отделении химического факультета, а в дневное время продолжать работать. Потому и не удалось ей посвятить весь свой талант и все свое время одной только учебе. Как и ее дочери, много лет спустя, только совсем по другой причине.
Если проследить годы работы Фирочки в институте Охраны Труда, то можно заметить ее довольно быстрое продвижение по «карьерной лестнице», если это выражение применимо к статусу студентки. Она начала работать там сразу после окончания Химического техникума в 1930 году в должности техника-химика. Спустя два года, после поступления в Технологический институт, ее повысили до должности старшего лаборанта. За отличную работу и творческое участие в научных опытах ее неоднократно премировали бонами на покупку учебной литературы и значительными денежными премиями, и однажды даже дополнительным двухнедельным отпуском. А в феврале 1937 года студентка-вечерница была переведена на должность младшего научного сотрудника! В рекомендации, представленной Ученому Совету, ее руководитель писал среди прочего: «Поскольку все ее изобретения осуществлены в промышленных условиях на высоком научном уровне, кафедра присуждает товарищу Эсфири Ильиничне должность младшего научного сотрудника, несмотря на факт, что у нее пока нет полного высшего образования».
Продвижение Фирочки по работе не было формальным, оно отражало ее реальные достижения в науке. Уже в первые годы работы у нее было несколько патентов. Она разработала новые методы обнаружения поглощения металлов организмом человека. Удалось ей обнаружить и способы определения ядовитости газов в воздухе, и уровень содержания ядов в растениях. Начальство Института Охраны Труда не оставило эти достижения незамеченными и порекомендовало свою молодую сотрудницу проводить практикумы по промышленной химии для врачей факультета повышения квалификации. С момента назначения Фирочки на должность научного сотрудника она проводила самостоятельную научную работу и опубликовала семнадцать статей еще в студенческие годы. Ее исследования, как и многих других ученых ее поколения, были прерваны войной. И только весной 1945 года значительно повзрослевшая после блокадных испытаний женщина смогла завершить высшее образование и стать, наконец, дипломированным специалистом.
Зарплаты Фирочки с трудом хватало на нужды маленькой семьи, поэтому скромность Фирочки в одежде граничила с бедностью, а питалась она в течение дня самой дешевой колбасой «собачья радость» с хлебом. Об этом она рассказывала своим детям с юмором и сама первая смеялась. «Они-то с Катюшей думали, что днем на работе, и после работы в институте я питаюсь «разносолами». А я приходила домой поздно вечером голодная как волк, ела все, что мамочка давала, и ложилась спать. Молодость меня выручала. Я была тогда здоровая как камушек».
Возможно, Фирочке было нелегко отказаться от нового платья или от вкусной еды, но Наташа никогда не подозревала о подобных желаниях своей мамы. В ее глазах, мать была человеком скромным, особенно в ее материальных запросах, и такой она и осталась до конца своей жизни. Точно так же она воспитывала дочь: «Молодость украшает тебя, а не одежда. Картина украшает раму, а не рама картину».
Но были для Фирочки такие значительные вещи в жизни, от которых даже она никак не могла отказаться – это от еженедельного похода в театр оперы и балета имени Кирова (или в Маринку, как было принято запросто называть этот великолепный театр). Она покупала туда самый дешевый билет, на самый высокий балкон – в «раек», и наслаждалась музыкой, голосами, или балетом. Ну и понятно, что она позволяла себе покупать самые лучшие и дорогие учебники по химии. Но это было уже максимумом того «шика», который она могла себе позволить. Основным приоритетом в шкале ее ценностей были здоровье и потребности ее мамы. Ну и, конечно, ее младшей болезненной сестры Катюши.
Катюшина физическая слабость не мешала ей быть отличницей в школе. Она изучала языки и музыку под руководством своей мамы, и обе получали от этого огромное удовольствие. У девочки было явное дарование в области искусства. Катюша хорошо пела, у нее было высокое чистое сопрано, очень приятное для слуха. Старый рояль, переживший все испытания, выпавшие на долю этой некогда большой и неразлучной семьи, сейчас служил источником радости для них троих. Все в Катюше было мило: и миниатюрная фигурка, и грациозные движения, и доброжелательный, и в то же время задорный характер, и ее чувство юмора. Она не была особенно красива, но у нее были огромные карие «семейные» глаза и чудесные пышные волнистые волосы, как у ее мамы. Только одно тревожило мать и сестру: Катюша была очень худенькой и бледной, и взгляд у нее был серьезный не по возрасту. Поэтому мать и сестра всегда старались порадовать ее и развеселить девочку.
Однажды Фирочку вместе с большой группой молодых специалистов отправили в командировку от института Охраны Труда. Цель командировки была проверить уровень воздействия химических веществ на здоровье рабочих на Волжских предприятиях, от Волгограда до Астрахани. В памяти Фирочки сохранились два эпизода из этой поездки. Первый – все время поездки она страдала от сильного голода, потому что ее коллеги питались только хлебом с копченым салом, которое взяли из дома – ведь все они были бедны, как и она. А в это время Фирочка, с детства привыкшая к соблюдению кашрута, ела один хлеб. Товарищи уговаривали ее: «Фирочка, ну съешь хоть немного! Ты же умрешь от голода». Но она была тверда и не соблазнялась.
Второй эпизод той поездки был связан с матерью и Катюшей. Почти на все деньги, какие у нее были с собой, Фирочка купила персики, чтобы удивить и порадовать маму и сестру. Персики были редким и дорогим фруктом в Ленинграде. Даже когда росли дети самой Фирочки, Илюша и Наташа, в 50-е и 60-е годы, продавцы с Кавказа привозили персики и продавали их на рынках по высоким ценам. Хорошо, если детям удавалось попробовать персики раз в сезон. Но тогда, в 30-е годы, персики были поистине экзотикой. Всю дорогу домой в поезде Фирочка проверяла чудесные плоды, переворачивала их с одного бочка на другой, чтобы они не подгнили. И что за радость была, когда она благополучно привезла их домой! Катюша так радовалась, что ее щечки слегка зарумянились, глаза были полны благодарности. Их мама даже чуточку всплакнула от избытка волнения: «Фирочка, ты сделала это только для нас и совсем не думала о себе. Посмотри, как ты похудела! Наверное, все деньги потратила на персики. Добрая ты душа!»
Добрая душа, хорошая дочь, хорошая сестра, а потом хорошая жена и хорошая мама – в этом и была ее суть.
* * *
После смерти матери в апреле 1942 года, сестры собирались отправиться в эвакуацию к Риточке в Сибирь. Но тут весна вступила в свои права полным ходом, и «дорога жизни» прекратила свою работу, потому что на спасительном Ладожском озере начался ледоход. Поэтому им пришлось остаться в осажденном городе до следующей зимы. Это было убийственно и для них, и прежде всего для ребенка. Илюше в том же апреле 1942 года, за несколько дней до смерти бабушки Ольги, исполнилось два года. Он был совершенно истощен. Несмотря на все усилия взрослых, Илюша чах день ото дня – и от голода, и от отсутствия света, и от отсутствия движения. Из-за постоянной опасности обстрелов у них не было возможности пойти с ребенком погулять и дать ему подвигаться за пределами тесной комнаты. Бутылочка молока, которую Фирочка с трудом выпросила для него на молочной кухне и получала ежедневно, спасла его от неминуемой смерти. Там, на кухне, она видела не раз страшные картины: женщина пила молоко из бутылочки, а рядом в коляске плакал младенец. Такое тоже случалось во времена голода.
Но Фирочка и Катюша ограничивали себя во всем, чтобы сохранить жизнь ребенка. Фирочка ела так мало, что приходя домой, теряла сознание от голода и падала замертво. Крошечный кусочек хлеба, который мать пока была жива, а после смерти матери, Катюша, проталкивали ей в рот, возвращал ей жизнь не один раз.
В умирающем городе сестры учили ребенка правилам гигиены. Они с гордостью цитировали его утренние высказывания: «Мыться, бриться, причесываться», – он говорил это по-детски, не произнося все звуки. Потом он робко добавлял: «И к столу, к столу» и еще: «Пожалуйста». Понятно, что ему давался самый лучший кусочек, который только был в доме, даже самый маленький. И все же состояние его ухудшалось. Несмотря на это, взрослые учили Илюшу декламировать стихи и слушать классическую музыку (они сохранили патефон и пластинки и в период блокады). Это была семейная традиция, которую передали им родители, и сейчас истощенные обессиленные сестры пытались передать эту традицию косоглазому крошечному мальчику, который уже не мог стоять на ножках.
Катюша вела дневничок. На самом деле, это не дневник и не тетрадь. Сохранились лишь отдельные листки, бумага пожелтела, края ее обтрепались.
Март 1942.Илюшеньке скоро два года. 5 февраля сказал: «Тетя Катюша, поди сюда». Говорит фразами: «Илюша холосый мальчик», «Пононой ночи», «Мамуля, дай кадас (карандаш) писать письмо», «Надо дать бабуле валелянку». Восхитительный мальчик. Он говорит: «Надо мыться, бриться, причесываться». Он зовет меня: «Катя, Катечка, Катюшечка. «Какая пеканая (прекрасная) музыка. Пости, миляя!» Питание пониженное. Чудный, спокойный ребенок. Очень ослабел. В основном сидит или лежит». Дальше не разобрать.
Через месяц после смерти матери, в той же тетради появляется запись Фирочки: «Илюшеньке исполнились два годика и месяц. Он давно уже говорит целыми фразами. Например, на днях сказал: «Зеленая тизеля (тяжелая) масина стиит коло дома», «не понимаю, де нася тетя Катюся», «какое событя» (событие)…. и многое другое. Но походка у него неустойчивая и ножки ослабели. При этом он веселенький и бодрый».
10.06.42.Илюшенька совсем не ходит. Цинга. Даю ему аскорбиновую кислоту.
12.06.42.Он говорит: «Не бойся, мамуля, это машина шумит – не обстрел. Я с тобой». И хохочет. «Ребята, пойдемте-ка гулять». Стихи: «Здравствуй, май дорогой, ждем тебя давно, золотые пчелы к нам летят в окно» (кажется, так, но разобрать написанное трудно – Фирочка писала карандашом, бумага выцвела, края листа оборваны). Просили повторить, но он говорит: «Илюшка прямо шалун (пама силун) – «фатит, устала».
20.06.42.Илюша задумчиво говорит: «на люлице дождик. Гулять незя. Илюша будет дома». И все это протяжно, задумчиво. А стихи он декламирует полные радости. Совершенно не связаные с войной.
Маленький ребенок, который хочет есть, просит еду у взрослых или плачет. Но Илюша не просил ни о чем. Он сидел в своей кроватке, тихий и сосредоточенный и терпеливо ждал, когда ему дадут поесть. Когда Фирочка выносила его на улицу, чтобы он увидел солнечный свет, он не видел там ни кошек, ни собак, ни птичек, потому что уже в декабре 1941 года съели всех животных, и в городе царили либо мрачная тишина, либо шум взрывов. У ребенка не было никакого представления ни о лае собак, ни о мяуканье кошек, ни о пении птиц. Образ большого слона, однако, все еще витал в его воображении. Благодаря рассказам взрослых, он стал большим теоретиком, но жизнь его была бедна впечатлениями. Но и в этих условиях он любил прогулки и плакал, когда шел дождь. Ну а взрослые радовались, когда погода была неподходящей для проведения воздушных обстрелов. Несмотря на все усилия взрослых, ребенок продолжал худеть и хиреть.
Спас его профессор Тур, детский врач, специалист по детским болезным. Летом 1942 года он продолжал принимать больных, но только дома, потому что у него самого уже не было сил ходить в больницу. «Перед визитом к профессору мы с Катюшей долго размышляли и, наконец, решились – делать нечего, ребенка надо спасать, продадим-ка мы папочкину скрипку, последнюю ценность и память о наших родителях, которая осталась в доме. Хорошо, что пришел Санечка, принес деньги с завода – зарплату и помощь друзей, и нам удалось сохранить свою реликвию в семье».
Профессор жил на Большом проспекте Петроградской стороны. Он внимательно осмотрел Илюшины ножки и выписал рецепт на аскорбиновую кислоту, которую тогда было не достать ни в одной аптеке. «Ты ведь знаешь, доченька, что я человек старой закалки, я привыкла оплачивать труд. Я положила ему на стол конверт с деньгами, поблагодарила его от всей души и вышла на лестницу с ребенком на руках. Мы были уже на первом этаже, когда он догнал нас, буквально втиснул мне в руку свой гонорар обратно, так как я ни за что не соглашалась его брать, и сказал: «Мы сейчас смотрим смерти в глаза – возьмите деньги. Достаньте лучше аскорбиновую кислоту, она спасет вашего ребенка». Я стояла и молча смотрела на него, понимала, что денег он не возьмет. Слезы сами катились у меня из глаз. Он был очень истощен. Он начал медленно-медленно подниматься по лестнице, часто останавливался, чтобы отдышаться. Он был светилом науки и благородной личностью. А голодал так же, как мы».
И действительно, из Петроградского Райкома Партии его рецепт направили в больницу Филатова, мне выдали чудодейственную тогда аскорбиновую кислоту, и ребенок начал поправляться».
Но что сохранило жизнь самой Фирочки? Ведь все, что было у нее, она отдавала сыну и младшей сестре, а до этого еще и матери.
Ей помогали сила воли, самодисциплина и строгий режим дня. Это выражалось в раннем вставании по утрам, умывании ледяной водой, растапливании печки, стоянии в очереди за хлебом. И так – каждый день в течение долгих часов, несколько походов с ведерком на Неву за водой, ежедневная необходимость принести ребенку бутылочку из молочной кухни, дежурство на крыше несколько ночей в неделю… И главное – не сломаться, не ослабеть. Те, кто позволяли себе расслабиться, очень быстро умирали. И каждый день обстрелы, налеты, и болезнь сердца все сильнее и сильнее давала о себе знать. Много раз она была близка к смерти. Она преодолела все. И человек, который жил в ней, победил.
После смерти матери ей осталось сделать последнее усилие – эвакуировать из Ленинграда ребенка и младшую сестру. Ее муж должен был оставаться в осажденном городе на заводе и выполнять свою трудную работу по обеспечению фронта до конца войны, до победы. В одну из ночей зимы 1942-43 годов сестры посадили ребенка на все те же саночки и отправились к Финляндскому вокзалу, чтобы сесть в поезд, довозящий блокадников до «Дороги Жизни» – до Ладожского озера.
Сегодня проспект, ведущий к Ладожскому озеру, покрыт асфальтом. Вместо обычных верстовых столбов там стоят столбы с надписью «Дорога Жизни». Рядом с проспектом выросла березовая роща из 900 берез – по числу дней блокады. Во дворе музея «Дорога жизни» стоят транспортные средства: два грузовичка и автобус. Они выглядят маломощными и устарелыми. Но как раз такие машинки и вывезли из осажденного Ленинграда более полумиллиона жителей по заледенелой глади озера. На этой дороге была спасена и семья Наташи.
Вторая глава. Саня
Муж Фирочки Саня остался в Ленинграде до конца войны. Он работал тяжело, без перерывов, на ночь оставался на заводе, спал в своем кабинете, а рабочие – в основном женщины и подростки – спали прямо у станков. Только иногда он мог позволить себе короткий перерыв и приехать на трамвае в опустевший дом, посмотреть, не разрушили ли его обстрелы, заплатить за квартиру и хотя бы немного отдохнуть от военного режима завода. Очень редко он получал письма из Сибири, из отдаленной деревни под городом Омском.
Письма Фирочки были редкими не потому, что она редко писала ему. Она писала несколько раз в неделю. Она любила эпистолярный жанр и не случайно в юности поступала на литературный факультет. Она умела писать замечательные письма, просто не все они доходили до адресата, и многие терялись по дороге. Он знал лишь, что семья его жива, что все три сестры: Риточка, Фирочка и Катюша встретились под Омском и вместе с Лилей работают в колхозе. Илюша снова встал на ножки, хорошо ходит и даже бегает, а Риточкины близнецы ухаживают за ним, когда взрослые находятся на работе.
Письма Фирочки к Сане из эвакуации были полны любви и нежности, которые она не стеснялась выражать в письменной форме: «Нас разделяет расстояние, но тем радостнее и ослепительнее будет наша встреча».
В глазах Сани их с Фирочкой любовь была чудом. Когда они встретились впервые в 1936 году, он был уверен, что эта девушка, такая красивая, деликатная и образованная, не обратит на него никакого внимания. Ведь кем он был? Сыном потомственного кузнеца, который родился в провинции и приехал в большой город, чтобы учиться, работать и строить новую жизнь. А она родилась в Санкт-Петербурге, тогдашней столице Российской Империи, и была «из благородных».
Родители Илюши и Наташи часто говорили, что если Октябрьская Социалистическая революция сделала что-то по-настоящему хорошее, так это то, что она создала благоприятные условия для их встречи и сближения. Она разрушила все сословные границы, а эти двое принадлежали к совершенно разным слоям населения.
Конечно, оба они неверно называли причину своей счастливой встречи. Ведь тогда, в 1917 году, Сане было лишь 8 лет, а Фирочке 6, и эти дети не знали, благодаря какой именно революции они встретятся, спустя почти 20 лет – Февральской Буржуазной или Октябрьской Социалистической. Тем более что детали первой революции хранились от народа в строжайшей тайне. Ведь ни в одном учебнике не упоминалось, что именно буржуазное Временное Правительство отменило ограничения в правах народов России, включая и еврейскую Черту Оседлости, в границах которой родился Саня. А посему Саня и Фирочка единодушно утверждали, что в Декларации народов России, изданной большевиками, месяц спустя после революции, был пункт особенно важный именно для евреев: признание равенства всех народов и религий. Этот пункт позволил молодежи из окраин страны переехать в большие города. Для этих молодых было не особенно важно, благодаря какой именно революции они стали жить свободно, а когда они поняли, что за «свободу» они получили, новый режим укрепился настолько, что стал непобедим.
В момент их встречи в 1936 году Фирочка была уже взрослой девушкой 25 лет и по-прежнему жила с матерью и Катюшей на улице Марата, совсем близко от центра города. Она училась на вечернем отделении Технологического института и работала, как и прежде, в институте Охраны Труда, поэтому у нее не было времени на романтику. Возможно, что эти двое так никогда бы и не встретились, и никакие социальные потрясения не поспособствовали бы их встрече, если бы не Фирочкин старший брат Левушка.
За год до этой легендарной встречи Левушка вернулся из Москвы домой. Он сразу увидел, как трудно живется его младшей сестре, и начал помогать матери и сестрам. По чистой случайности, он устроился на работу на тот же завод, на котором работал и Саня. Они встретились в одном цеху, когда Саня быстро и толково объяснял Левушке специфику его новых обязанностей. Вскоре они подружились и стали проводить свободные вечера вместе. Выяснилось, что Саня не женат, хотя и мечтает о семье. Тогда его старший друг увлекся идеей сватовства, хотя сам уже «обжегся» от одного быстротечного брака с легкомысленной московской красавицей Дорой.
В качестве жениха для Фирочки Саня очень нравился Леве. Он оказался верным другом, хорошим братом – он оплачивал учебу своего младшего брата Ромика в институте, чтобы тому не приходилось так же трудно учиться и работать, как было ему самому в первые годы жизни в Ленинграде. Он был еще и хорошим сыном – он ежемесячно посылал деньги в Белоруссию, помогая родителям содержать младших сестер. Левушка сразу увидел, что эти двое – Фирочка и Саня – подходили друг другу в чем-то самом главном, на них обоих можно было положиться. Испросив разрешения у обеих сторон, Левушка пригласил Саню в гости на улицу Марата.
Саня пришел к ним с двумя букетами цветов – один для Фирочки, другой для Ольги Вульфовны, ее мамы, и с плиткой хорошего шоколада для Катюши. Все его приношения были приняты с искренней благодарностью. Саня внимательно посмотрел на Фирочку. От Левушки он знал, что Фирочка работает и учится, и свободным временем не располагает. Как же пробить эту «броню»? Все в ее внешности располагало к романтике: глаза глубокие, карие, огромные, статное налитое тело. При этом его поразили ее красивая, правильная речь, ее умение вести себя сдержанно и с достоинством. Да, это девушка не для легких встреч. Такую девушку можно полюбить на всю жизнь. И он влюбился в нее без памяти сразу и навсегда.
Очевидно, что и она не осталась к нему равнодушна. «Санечка был очень красив», – рассказывала мама Наташе много лет спустя. У него были замечательные волнистые каштановые волосы. Наташа помнит, как папа каждое утро аккуратно расчесывал их, смачивая расческу под струей воды из-под крана, и укладывал красивыми волнами до самой старости. Особенно красивы были его глаза – большие, голубые, задумчивые, вдохновенные…
Они начали встречаться, нечасто, как диктовал это график Фирочки. Им было хорошо и интересно вместе, несмотря на различия их происхождения и профессий. Дело в том, что Саня приехал в Ленинград из Белорусской провинции совершеннейшим юнцом. Однако годы работы на заводе и учеба в институте сделали его серьезным и целеустремленным человеком. Собирание богатейшей домашней библиотеки и чтение мировой литературы, посещение ленинградских театров и музеев, общение с интересными людьми – тоже сделали свое дело. Поскольку Саня был человеком одаренным, он прошел процесс глубоких внутренних изменений довольно быстро. Красивый, влюбленный, образованный, успешный – Саня был подходящим женихом для Фирочки.
Единственное существенное различие между супругами было обычным, как и в любом другом браке – в их характерах: Саня был человеком прямым, даже немного импульсивным, открытым, а Фирочка была более сдержанной, больше считалась с общественными условностями и лучше владела своими эмоциями.
Он понравился Фирочкиной маме с первого взгляда. Это было важно для Фирочки, потому что она считалась с мнением своей мамы. Саниным родителям тоже пришлась по вкусу образованная и приветливая девушка из Ленинграда. Поэтому не было никаких препятствий для их брака. Они поженились в мае 1939 года и некоторое время спустя поехали проводить медовый месяц на побережье Черного моря в город Гагра.
Хозяйка квартиры согласилась готовить для них еду, и они загорали на побережье, купались в спокойном море и ели фрукты. Саня был замечательным пловцом, а Фирочка была трусихой и плескалась в мелкой водичке недалеко от берега. Это наслаждение продолжалось около двух недель. Потом у Фирочки начались головокружения и обмороки, и в течение нескольких дней она не могла выходить из дома. «Когда я пыталась поднять голову от подушки, то сразу видела Санечку. Он стоял у стола, выдавливал сок из мандаринов и персиков и давал мне пить его из маленькой ложечки, потому что я не могла проглотить ничего твердого», – она вспоминала этот эпизод чуточку смущенно, но всегда с огромным удовольствием.
Когда ее состояние улучшалось, они снова купались или путешествовали по побережью на пароходе в Адлер или Сочи. От поездки в Гагру остались две фотографии на память. На одной из них Фирочка стоит у пальмы, закинув руки вверх и прижав их к дереву. Она мечтательно смотрит вдаль и, чувствуется, что она переполнена счастьем. На второй фотографии Саня и Фирочка сидят на скамейке на берегу моря и смотрят вдаль. Он обнимает ее правой рукой, а она прижимается к нему. Они выглядят молодыми и счастливыми. Но можно угадать в них скрытую силу и готовность к серьезным поступкам. И судьба до конца исчерпает их готовность к испытаниям.
Когда они вернулись из поездки в Гагру и рассказали Фирочкиной маме о посещении известного зоопарка в Сочи, она шутливо поругала Саню: «Женщина в положении должна видеть только прекрасное, а не обезьян. Ребенок может родиться с хвостом!» Однако старший брат Наташи родился в свой срок, в апреле 1940 года, и, конечно, без хвоста. Его назвали Элияху – по-русски Илья, Илюша, в честь покойного дедушки.
Родился сын, а с ним родилась проблема – как сделать ему брит-милу (обрезание) в новых, советских, условиях?
Понятно, что в условиях полного запрета родители Илюши не могли соблюдать еврейские традиции. Единственное, что им удавалось соблюдать, был кашрут, хотя в коммунальной квартире с многочисленными соседями это было нелегко. Но Фирочка и Саня не были покорными гражданами своего государства, они не хотели лишить сына всего из того, что заповедали им предки. В городе, в котором аресты уже стали массовыми, окруженные соседями, готовыми настрочить на них донос, они пригласили моэля (человека, совершающего обрезание), каким-то чудом созвали миньян, и в условиях абсолютной секретности сделали Илюше брит-милу.
Согласно книге М. Бейзера «Евреи в Петербурге» (Иерусалим 1990), по программе второй пятилетки 1932–1936 гг. вместе с «искоренением капитализма из сознания народа» ставилась задача искоренения и религии. К 1 мая 1937 года планировалось закрыть все молельные дома в СССР и уничтожить само понятие Б-га. Это было движение против всех религий. Движение по искоренению непосредственно иудаизма вступило в действие еще в середине 30-х годов. Были расстреляны все служки на еврейском Преображенском кладбище, был закрыт дом омовения покойников, все молельные дома в городе были закрыты, все домашние миньяны были разогнаны (миньян – для еврейской молитвы требуются 10 мужчин). Закрыли и последнюю микву – дом очищения и омовения еврейских религиозных женщин. В 1940 году в Ленинграде проживало 200 тысяч евреев, но в огромном городе нельзя было найти даже одного раввина, чтобы отпраздновать Рош Хашана (Новый Год) в большой хоральной синагоге. Иудаизм был полностью задушен.
Как им удалось в густонаселенной квартире найти отрезок времени, когда в квартире не было соседей? Как удалось Сане получить справку по болезни и не выйти в тот день на работу? Как десяти мужчинам удалось проскользнуть в квартиру в полуподвальном этаже их дома и не привлечь внимания на улице? У Наташи до сих пор нет ответов на эти вопросы. Процедура такая естественная в обычной стране превратилась для родителей Илюши почти в кидуш-хашем (гибель ради веры). Но Россия тех лет уже давно не была обычной страной. В Ленинграде, культурном центре Восточной Европы в середине ХХ века, Фирочка и Саня были словно «евреи в потемках», словно испанские «анусим» (изнасилованные) в Средние века, которые втайне соблюдали обряды предков в закрытом наглухо доме. И подобно им, они рисковали жизнью.
Брит-мила сына была предпоследним актом геройства, который совершила семья Сани и Фирочки, чтобы остаться евреями, хотя бы в потемках. Последний героический акт Фирочка совершила одна уже во время войны, в 1942 году, когда она похоронила мать по еврейскому обряду, хотя и в гробу, что у евреев не было принято. Когда родилась Наташа после войны, летом 1946 года, дом был лишен всяких признаков еврейской принадлежности – на двери не висела мезуза, в доме не было ни меноры, ни письменного или разговорного слова на иврите – ничего, что напоминало бы о национальной принадлежности семьи. Но и у их русских соседей не было икон, не было книги Нового Завета, они не соблюдали православные религиозные праздники. Все превратились в аморфную запуганную массу, лишенную своего характерного национального лица.
Несмотря на внешние бури, два предвоенных года были самыми счастливыми в семейной жизни Сани и Фирочки. Долго-долго они вспоминали их как нечто самое восхитительное из всего, что выпало на их долю. Была любовь, которая становилась крепче с каждым новым днем, родился чудесный здоровый ребенок. У них было материальное благополучие – талантливый Саня хорошо зарабатывал, ведь его назначили ведущим инженером на секретном заводе. По своей широте характера он щедро делился тем, что у него было, с родными из Негорелого и с родными Фирочки. И Фирочка, наконец, смогла оставить работу в институте Охраны труда и посвятить свое время учебе и уходу за Илюшей. Симпатичная старушка Мартьяна Осиповна помогала ей по хозяйству. Молодая пара очень любила проводить время со своим маленьким сыном. Илюша был прехорошеньким ребенком и радовал всех. Сохранились фотографии хохочущего Илюши с кулачком. На них восьмимесячный младенец, полный радости жизни, его карие огромные Фирочкины глаза сияют от счастья. Какая хорошая пора была для Сани, Фирочки и Илюши! И кто бы мог подумать, что одна ночь 22 июня 1941 года навсегда разрушит безмятежность этой молодой семьи?
* * *
Жена и сын были далеко от Сани. Он тосковал без них, и все время думал о них. Он непрерывно думал и о своей семье в Белоруссии. Он ничего не знал о том, что случилось с ними там, в Негорелом, небольшом городке, в котором он родился. Ведь с самого начала Великой Отечественной Войны, с конца июня 1941 года, прервалась всякая связь с родительским домом. Он посылал многочисленные запросы в правительственные учреждения, специально занимающиеся такими вопросами, но не получал ответов. Он знал, конечно, что Белоруссия была захвачена нацистами в первые дни войны, и боялся даже думать о судьбе своих родных. И все же жила в нем безумная надежда – а вдруг они успели бежать в более надежное место? Но он понимал, что это пустая надежда, потому что он хорошо знал своих родителей – упрямых бунтарей, которые ни за что не бросят свое гнездо и не побегут перед лицом опасности.
А Негорелое, и в самом деле, не было спокойным городком. Это был пограничный город между Белоруссией и Польшей. Жители Негорелого работали главным образом на железнодорожном вокзале: переводили поезда с широких, советских, рельсов на более узкие, польские, и – наоборот. В этом городке всегда стоял пограничный полк. Но Саня не сомневался, что, несмотря на наличие этого полка, хорошо вооруженный враг без труда вошел в город. А ведь там, в Негорелом, жили его родители – отец Шимон (Семен) и мама Нехама, его дедушка Эфраим (Ефрем), которому исполнилось 80 лет, там остались его младшие сестрички, едва достигшие подросткового возраста: Розочка 15 лет и Сонечка 13 лет. Его сердце рвалось на части, когда он думал о том, что с ними стало. Он продолжал работать все так же безукоризненно, как было свойственно ему всегда, но мысли его и чувства были отданы его жене и сыну в маленькой деревушке в Сибири под городом Омском и семье его родителей в белорусском городке Негорелое.
Он родился в этом городке в 1909 году в большой семье. Во главе семьи стояли дедушка и бабушка – Эфраим и Лея. У них было четверо детей, из них трое сыновей: Шимон (Семен) – старший сын, он же будущий дедушка Илюши и Наташи, Матвей (Мотка) и Зусь, и дочь Мирьям (Мэри). Семья была весьма состоятельная, так как у Эфраима была очень нужная в небольшом городке профессия – он был потомственный кузнец, и при этом кузнец великолепный – к нему съезжались с заказами со всех окрестных городков. Поэтому когда сыновья выросли и женились, а Мэри вышла замуж, отец помог построить новый дом каждой молодой паре.
Так образовалась улица семейства кузнецов: пять домов встали в ряд – дом самих Эфраима и Леи и дома их четверых детей. Можно сказать, что они своими собственными силами создали маленькую еврейскую общину. Эта община жила в радости и мире с соседями. Около каждого дома был небольшой участок земли, свой огород и даже фруктовый сад. У каждой семьи была корова, коза, куры, а у Шимона даже была лошадь. Спокойная жизнь закончилась с приходом революции, когда Сане исполнилось 8 лет.
После отчуждения собственности, семья осталась без земли и без скота. Но это показалось местной власти недостаточным, и она конфисковала у молодых семей дома под склад, дом культуры и другие нужды, а семьи всех четверых детей Эфраима и Леи «подселила» к родителям. То есть и здесь, в маленьком городе, власть совершила «уплотнение», похожее на то, которое произвели революционные власти в Петрограде на улице Марата, в квартире родителей Фирочки и многих тысяч других несчастных. Делать было нечего, и все поселились в старом доме дедушки и бабушки, который стал очень тесен для большой, постоянно растущей семьи. Ведь все три невестки и дочь находились в самом цветущем возрасте и постоянно были либо беременны, либо рожали на радость своих родных.
Из имущества у них осталась только кузница. Эфраим и его старший сын Шимон начали обслуживать кузнечными работами ближайшие колхозы. Двое других сыновей Эфраима, Зусь и Матвей, и муж Мэри – Герц, продолжали работать на железной дороге, а женщинам пришлось пойти работать в колхоз. Работа в колхозе была тяжелой для бабушки Леи, трудолюбивой женщины, привыкшей к многолетней работе по дому. Но в колхозе она надорвалась и через год умерла в возрасте всего 55 лет. Дети очень любили мать и долго скорбели по ней. Когда в каждой из четырех семей рождалась девочка, ее называли Лея – в честь бабушки. Таким образом, теперь уже в одном доме, подрастали четыре Леи, или Люси, как их все называли. Илюша и Наташа знали двоих из них – тетю Люсю из Москвы, младшую сестру своего папы, и тетю Люсю из Риги, папину двоюродную сестру, дочь Мэри.
Жители Негорелого относились к еврейской семье дружелюбно и с уважением из-за редкой и нужной профессии Эфраима. Эфраим был высокий, сильный и выполнял необходимые кузнечные работы для всего пограничного района. Но внучки помнили его уже стариком с длинной седой бородой. Уже не Шимон помогал ему в кузнице, а он Шимону, который, как старший сын и самый способный к этому трудному ремеслу, унаследовал у отца кузницу. Большую часть времени Эфраим теперь сидел закутанный в талит (специальное покрывало для мужской молитвы) и читал Библию. Шимон, как и его братья и сестра, тоже был религиозным, но их дети, хотя и знали традицию, уже отошли от религии.
Чисто внешне Шимон пошел в свою маму Лею: он был блондинистый, кудрявый, голубоглазый. Но по телосложению он был настоящий кузнец – широкоплечий, крепкий, однако, в отличие от Эфраима, невысокий. Он с детства помогал отцу в кузнице, а когда унаследовал ее, уже был отличным кузнецом. Когда советская власть начала организовывать колхозы, большая часть сельскохозяйственной техники была разрушена из-за порчи и вредительства. Вот тогда-то Шимона и пригласили починить все испорченное, только платить за работу стали трудоднями. Поэтому ему и было дозволено сохранить за собой старенькую кузницу. Все остальное имущество было экспроприировано.
Шимон занимался своим ремеслом в кузнице, а его жена Нехама держала дом в своих крепких ручках. Никто не сомневался, что в доме царила она. Она родилась в Польше, в местечке Юршан, недалеко от границы Польши с Белоруссией. Шимон познакомился с ней однажды на танцах, которые проводились между городками, и сразу влюбился. Она была кареглазая, темноволосая, настоящая польская красавица или, как здесь, в Израиле, таких называют на иврите «Полания амитит», «истинная полька», только еврейского происхождения. От их союза родилось семеро детей. Одни голубоглазые блондины, а другие кареглазые брюнеты, и все, как на заказ, удивительные красавцы.
Сначала родились четверо старших с перерывами в три года: сначала дочь Фейгл (Фаня) родилась в 1906 году, за ней Исаак (Саня), папа Илюши и Наташи, за ним Реувен (Ромик) и младшая из старших Рахиль. После семилетнего перерыва, уже при советской власти, родились три младших дочери: Лея (Люся), потом Розочка и последняя Сонечка. При этом Фаня, Ромик, и Рахиль были похожи на мать, а остальные дети внешне пошли в отца.
Нехама была замечательной хозяйкой и отлично готовила. Саня всю свою последующую жизнь вспоминал ее пирожки, топленое молоко, домашнее масло и сыры. Все это готовилось, процеживалось и взбивалось быстро, незаметно и без излишнего шума. По его словам, дом всегда блестел, красивая черноволосая мама быстро двигалась, со всеми делами справлялась незаметно, хотя после нескольких родов пополнела, но всегда оставалась подвижной. Она работала не только дома. После революции ей, как и другим, пришлось работать в колхозе. Там она сразу стала числиться одной из лучших.
Нехаму с детства окружала культура, более ориентированная на европейскую, немного отличающаяся от провинциального образа жизни других жителей Негорелого. Свою роль она видела не только в том, чтобы готовить еду и мыть дом для мужа и своих подрастающих детей, она учила их любить литературу. Она собрала в доме большую библиотеку, читала сама и приучала к этому детей. Она, и в самом деле, преуспела в этом: ее сын Саня любил и хорошо знал литературу. В годы своей холостой жизни в Ленинграде, уже покинув родительский дом, он, по образцу своей мамы, собрал богатейшую библиотеку и очень много читал. Спустя еще лет двадцать, Санины дети, Илюша и Наташа, не раз слышали от восхищенной Фирочки: «Санечка читал все!»
Нехама прилагала усилия и для того, чтобы обучить детей музыке. Она купила для них музыкальные инструменты, доступные в магазинах городка: гитару и аккордеон, и приглашала учителей музыки домой. Нехама старалась сделать все, что было в ее силах, чтобы дом был теплым и притягательным местом для ее детей и их друзей.
Тетя Люся из Москвы, папина младшая сестра, рассказывала Наташе за несколько месяцев до своей смерти, уже здесь, в Израиле: «Мама любила общественную работу. Соседи всегда советовались с ней и на улице, и дома. На районных собраниях ее всегда избирали в президиум, она сидела на сцене и участвовала в принятии решений». Она была заметной личностью в городке. И красавица необыкновенная. Когда она с подрастающими дочерями прогуливалась по центральной улице городка, прохожие любовались, прежде всего, ею самой, а не юными красавицами.
Саня рос на лоне природы и был крепким и здоровым мальчиком, как и следовало сыну кузнеца. В хедере (религиозной еврейской школе), куда его отдали по традиции в пятилетнем возрасте, он был отличным учеником. Поскольку других евреев в городке не было, то не было в нем и хедера, и пришлось ему ходить учиться в соседний городок, чему он не особенно радовался из-за разлуки с друзьями-соседями. Однако, с приходом революции, весь этот «рассадник ереси», по выражению Сталина, закрыли, и Саня пошел в обычную русскую школу с белорусскими и русскими школьниками.
Как все мальчишки, он был шалуном и проказником. А Илюша с Наташей, как все дети, обожали слушать папины рассказы о том, как их папа был маленьким. Особенно Наташе запомнился один рассказ о папиных проделках: был у него дядя, который служил в конной армии, и Саня очень любил хвастаться дядиным героизмом перед своими товарищами. В один из дядиных приездов, когда дядя приехал погостить в семье, мальчик решил поразить всех своей отвагой и проскакать перед друзьями на неуправляемом коне своего родственника. О бешеном нраве коня знали все дети, потому что дядя заранее предупредил их об этом и запретил им приближаться к нему. Но отважный Санечка, тогда подросток лет 13-14, вскочил на коня в стойле, чтобы никто не заметил и не смог его остановить.
Конь рванул вперед, подпрыгнул под притолокой, чтобы сбросить с себя непрошеного всадника, или раздавить его. Но кудрявый всадник успел пригнуться и остался в седле. Конь понесся по городку, менял направления, безумствовал, пытался избавиться от нахала. Но парень словно прилип к нему и дождался момента, когда конь устал и сдался. Когда отец описывал этот эпизод из своей жизни, дети смеялись и гордились его отвагой, смеялся и он. Но когда он начал описывать реакцию своей мамы, их бабушки Нехамы, они поняли, какого страху тогда натерпелась она – ведь он, в сущности, еще мальчишка, оседлал необъезженного коня и рисковал своей жизнью ни за что. Это многому научило и их.
